Восстание: Ливерпуль, 1775 г.

Моряки только что закончили перестраивать корабль «Дерби» для отправки в Анголу и на Ямайку. Капитан Люк Манн нанял их месяцем раньше за тридцать шиллингов в месяц, но 25 августа сообщил, что он заплатит только двадцать шиллингов, потому что «здесь много желающих работать», так как в гавани находилось много безработных моряков. Решение пришло непосредственно от владельцев судна, особенно от местного торговца, Томаса Ятеса. Команда «Дерби» разозлилась. Они просто перерезали всю оснастку и сбросили паруса на носовую часть палубы [367]. Кто-то вызвал констеблей, которые арестовали 9 матросов, их судили и бросили в тюрьму.

Тем временем слухи об этом событии распространились по всей береговой линии, и скоро две или три тысячи матросов (по разным подсчетам) подняли дубинки — их традиционное оружие — и подошли к Старой башне на Водной улице, чтобы освободить своих «просмоленных братьев». Матросы выломали окна и ворвались в здание тюрьмы, где они разорвали все бумаги. Тюремщики сдались, 8 матросов были освобождены, и все надеялись, что испытание на этом закончилось. Когда толпа с криками приветствия вынесла освобожденных, они поняли, что одного из товарищей оставили внутри, и вернулись обратно. Они нашли этого человека и освободили, а заодно и женщину, которая была заключена в тюрьму за то, что она помогала мятежникам. Моряки выстроились вокруг доков и до полуночи пугали местных жителей, так как они громко ликовали, празднуя победу. Вскоре они начали срывать оснащение на других судах в гавани, где только могли [368].

Инцидент на борту «Дерби» вырос из прямого действия в забастовку и в конце концов в городское восстание. В субботу и воскресенье, 26 и 27 августа, было тихо, но каждую ночь моряки, возбужденные продолжающимися усилиями торговцев сократить заработную плату, окружали доки, резали паруса, обездвижив суда в динамичном портовом городе. Утром в понедельник матросы сошли с кораблей, чтобы подговорить других присоединиться к прекращению работы. Тех, кто отказывался, прогоняли силой. Как объяснил моряк Томас Кокер, «матросы садились на все суда и выгоняли отовсюду всех людей». Забастовка распространялась, и обычно шумная береговая линия стала тихой. Встретившись позже в тот же день в своем штабе на Северной улице, матросы решили забрать разницу в заработной плате у торговцев в здании Товарной биржи. Они были страшно разозленными, но пошли туда мирно и без оружия. Понимания они не встретили. Поскольку они ничего не добились, некоторые их них угрожали вернуться на следующий день, чтобы все тут разрушить. Торговцы приняли эти угрозы близко к сердцу, испугавшись второй, более сильной конфронтации, и забаррикадировали биржу. Они также наняли военных и вооружили добровольцев, некоторые из которых были людьми «высокого положения», и заплатили еще 120 рабочим, чтобы защитить здание [369].

В полдень во вторник, 29 августа, моряки вернулись в еще большем количестве и воинственном настроении, «крича и угрожая». Они все еще желали вести переговоры, но снова на их обиды никто не ответил. Все более и более возбужденные местные власти зачитали мятежникам Закон о бунте и потребовали, чтобы они разошлись. Матросы отказались и окружили биржу. Несколько протестующих начали бросать палки и камни в окна. Моряк Джон Фишер разбил окна граблями. Поскольку конфликт расширялся, кто-то внутри биржи, возможно торговец Томас Редклифф или кто-то из охраны, кого звали Томас Эллис, направил оружие на протестующих. Раздался рев выстрелов, и несколько моряков упали замертво. «Отовсюду слышались мрачные крики и стоны раненых», — писал очевидец. Хаос мешал разобраться в числе жертв. Не меньше двух и не больше семерых моряков было убито, от пятнадцати до сорока были ранены. Все знали, что после перестрелки матросы нанесут ответный удар, поэтому все дома в городе приготовились к самообороне. Богачи прятали ценности и отсылали детей в другие места. Работорговец Томас Стейнфорт спрятал серебро на сеновале [370].

В среду утром тысяча моряков вышли на улицы с красными лентами на шляпах. Они ворвались в оружейные магазины и склады, забрали триста мушкетов в одном месте, порох в другом, короткоствольные ружья и пистолеты в третьем. Но даже этого оружия было слишком мало, чтобы осуществить их замысел, поэтому они забрали лошадей, привели их к причалу и, погрузив судовые орудия на телеги, повезли их к бирже [371]. Скоро «грохот мечей и орудий» заполнил булыжные улицы города. Матросы прошли толпой за Джорджем Оливером, который нес «кровавый флаг», что означало, что они не согласны на компромиссы. Это была борьба не на жизнь, а на смерть. К полудню они расставили орудия в стратегических точках на Дейл-стрит и Кастл-стрит, так что могли напасть на биржу и севера и с юга. Восставшие потратили «большую часть дня», обстреливая здания пушечными ядрами и выстрелами. «Стреляйте в гуся!» — раздался крик. Моряки в ярости наводили орудия и мушкеты на вырезанную в камне «птичью печень» — символ всесильной Ливерпульской корпорации и самого города. Они разнесли его. Огонь был так силен, что «не осталось ни одного целого стекла во всей округе». Безостановочный обстрел привел к осаде и, как написал репортер, к смерти еще четверых людей [372].

Как только стрельба повелась по центру торговли, привилегии и власти, город охватил террор. Торговцы стояли на углах улиц, наблюдая сражение «со страхом, написанным на их лицах». Один человек сказал с удивительной искренностью: «Я — трус, и это истина, но я думаю, что такое напугало бы любого». Городские власти признали свою неспособность защитить город от гнева моряков, поэтому они обратились за помощью. Два человека поспешили в Манчестер, настаивая, что, если быстро не прибудет военная помощь, «Ливерпуль будет превращен в пепел и все жители будут убиты». Это было, конечно, преувеличением, с тем чтобы заставить поспешить Королевский полк драгунов лорда Пемброка. Поскольку власти усилили обороноспособность, матросы начали обстрел в новых направлениях. В конце дня некоторые моряки начали ломиться в двери домов и «просить» деньги, иногда под прицелом, чтобы похоронить тех, кого убили на бирже. Другие организовывали группы, которые под бой барабанов и с флагами направлялись к домам работорговцев. Очевидцы говорили, что «большое число моряков прошли туда со знаменами судов и с флагами, вооруженные короткоствольными ружьями, мушкетами и другим оружием» [373].

Первым торговцем, к которому они пришли, был Томас Редклифф, который, как полагали, сделал первый выстрел в день столкновения на бирже. Он жил на Фрог-лейн, к северо-востоку от биржи. Когда моряки дошли до его дома, они ворвались внутрь и начали выбрасывать вещи на улицу. По свидетельству очевидцев, они вытащили дорогую мебель и расколотили ее. Они выкинули шкафы с одеждами из прекрасной ткани, которые «порвали на части». Они разбили дорогой фарфор и разорвали старинные книги. Они выбросили «перины и подушки, разорвали их и рассеяли перья по воздуху». К своему удивлению, они обнаружили, что хозяин заполнил кровати слуг не перьями, а мякиной пшеницы, и это оскорбление не скоро забудут низы Ливерпуля. Не все было разрушено, многое унесли женщины из толпы, которых называли матросскими «шлюхами» [374].

Затем они влезли в сады Рейнфорда и в дом Уильяма Джеймса, одного из самых крупных африканских торговцев, который владел 29 работорговыми судами. Джеймс узнал об этом заранее и унес все ценное из дома в свое загородное поместье и даже укрепил дом от нападения, но напрасно. Моряки разбили ставни и окна, толпа вопила: «Давайте сюда, надо разломать дом!» Джозеф Блейк и другие матросы направили орудия на здание, чтобы никто из дома не смог оказать сопротивление. Толпа ворвалась в дом и выкинула мебель (кровати, стулья, столы), постельные принадлежности, одежду, оловянную посуды, фарфор и серебряные ложки. Снова власть денег была опозорена и разбросана по улице. Убытки составляли около 1000 ф.ст. (177 000 долл, в пересчете на 2007 г.) или больше. Мятежники открыли два подвала, оттуда был вынесены бочки с вином и ромом, которые они, что характерно, не разбили, и высокие часы с маятником, внутри которых прятался перепуганный негритянский мальчик. Он, очевидно, уцелел [375].

Дома двух других торговцев также подверглись нападению, хотя менее пагубному: это были дома Томаса Ятеса на Кливлендской площади, владельца судна «Дерби» (с которого начался конфликт), и Джона Симмонса, который жил на площади Святого Павла. Ни в одном из четырех домов, когда туда врывались моряки, хозяев не было. По свидетельству Томаса Мидлетона, их всех бы убили, если бы кого-нибудь там обнаружили бы. Поползли зловещие новости, что моряки «решили идти ко всем работорговцам города». Они задумали продолжить «смелый произвол» [376].

Настало время свести счеты, и не только с торговцами. Капитан невольничьего судна Генри Биллинг рассказал о матросе Томасе Персоне, который услышал, как одна женщина назвала какого-то прохожего работорговым капитаном, и погнался за ним с дубиной. Капитан корабля «Бенин» Томас Бланделл увидел толпу моряков и «побежал по Ганновер-стрит, чтобы не встретиться с ними». Капитан Энтони Тейлор спрятался, «испугавшись выйти на улицы, так как мятежники угрожали его жизни». Один перепуганный очевидец был вынужден признать, что «они вели себя очень хорошо со всеми, за исключением тех, кем они были недовольны» [377].

В четверг утром торговцы подняли оливковую ветвь, посылая делегацию к штабу восставших, чтобы начать переговоры, и предлагая работу матросам, если они прекратят протестовать. В это время большинство матросов были заняты похоронами убитых, и, следовательно, они не могли рассмотреть это предложение. Делегатам, однако, удалось переговорить с Джорджем Хиллом, лондонским моряком и лидером восстания. Хилл был стрелком судна; он нежно отзывался о своем орудии, называя его «моей старой женушкой». Он не принял предложение, сказав делегатам, что он «моряк и не привык пользоваться лопатой». Кроме того, он чувствовал, что у него и его помощников дела еще не завершены. Он «поклялся, что не успокоится, пока не будет разрушена биржа, и ничто другое его не удовлетворит». Как только его товарищи будут должным образом похоронены, оставшиеся в живых доставят еще большее орудие, чтобы направить его на здание биржи: «Они были настроены не оставить камня на камне». С этими словами представители торговцев вынуждены были уйти [378].

Тем временем полк лорда Пемброка шел всю ночь под дождем из Манчестера. По свидетельству одного из джентльменов, сопровождавшего войско, когда они прибыли в Ливерпуль около 16:00 в четверг, они нашли «почтенных» людей Ливерпуля, через щели в ставнях всматривающихся на улицу, ожидая их прибытия. Они поняли, что моряки согласны на разговор, но конница быстро разогнала толпу, и все в беспорядке отступили. Войска окружили приблизительно 50 протестующих и бросили их в Ланкастерскую тюрьму. К утру пятницы восстание было подавлено. Драгуны позже хвалились, «что они спасли город от нависшего разрушения». Однако моряки нападали не на всех, а только на тех, кто был связан с работорговлей... [379]

Возвращение плясавшего моряка

Присоединился ли плясавший моряк к Ливерпульскому восстанию? Когда начались «беспорядки», он проклинал свои деньги и хвастался независимостью. Нетрудно предположить, что он присоединился к своим просмоленным братьям, чтобы выразить классовую ненависть — рубя оснастку судов, паля из орудий по бирже и громя добро ненавистных торговцев, выброшенное на улицы. Он участвовал бы в том, что современная практика назвала бы «забастовкой», как называли в этот специфический исторический момент воинственные действия моряков, когда они нанесли «удар», сбросив вниз паруса на своих судах. Он также участвовал бы в одном из самых крупных городских восстаний конца XVIII в. на Атлантике, в единственном выступлении, когда толпа напала на государственную и деловую власть.

Или, наоборот, моряк встретил бы капитана и врача утром после пляски под скрипку и нанялся бы на работорговое судно, «громадную машину»? Он нашел бы на судне две палубы и два противоположных сообщества, одно вертикальное, другое горизонтальное. Первым было корпоративное сообщество, связывающее всю команду сверху иерархии до ее основания, чему подвела итог фраза «один и все». Вторым было классовое сообщество, в котором он будет рядом с другими простыми матросами стоять против капитана и офицеров. На рейсах, направлявшихся в Африку, где капитан утверждал свои полномочия с помощью дисциплины, отношения между офицерами и моряками станут главной линией напряженности, первым противоречием корабельного сообщества.

Когда судно прибывало на африканское побережье и большое количество невольников поднималось на борт, все менялось. Теперь матросы надзирали за вынужденными танцами африканских рабов. Моряки превращались в тюремщиков, силой удерживая сотни африканцев на судне против их воли. В этот момент было неважно, как сам моряк оказался на борту и насколько он ненавидел капитана. Конфликты, которые возникали в порту или во время рейса, начинали затмеваться. Новый социальный цемент — страх — связывал всю команду от капитана до юнги, жизнь которых теперь зависела от их общей бдительности и совместных действий и сотрудничества против многочисленной и потенциально опасной группы невольников. Так как матрос и капитан стали ближе друг к другу, корпоративное сообщество становилось сильнее, а классовые противоречия становились слабее, хотя до конца не исчезали. Теперь более глубокий антагонизм потребовал установки на судне новой дисциплины. Ее стали называть «расизм».

Также некоторое значение приобрел культурный или этнический фон матросов, так как на судне и на побережье Африки они станут «белыми», по крайней мере на какое-то время, пока «громадная машина» помогала поддерживать расовые категории и создавала идентичность. Это была обычная практика для всех участников работорговли, африканцев или европейцев, именовать команду судна «белыми» или «белыми людьми», даже когда команда была разноцветной, а не исключительно белой. Статус моряка как «белого человека» гарантировал, что он не будет продан на рынке рабов, и это же давало ему право применять насилие, чтобы следить за дисциплиной среди невольников от имени торговца и его капитала. Один из уроков на работорговом корабле заключался в том, как показал Уильям Снелгрейв, что невольники никогда не должны «поднимать восстание или предлагать ударить белого», за это их «строго наказывали». Но этот статус не гарантировал, что сам моряк не будет объектом насилия и жестокой дисциплины со стороны капитана и его офицеров, и это не давало ему никаких других привилегий на борту судна [380].

Основное и главное противоречие на судне — между капитаном и командой — на побережье Африки и время преодоления Среднего пути отходило на второй план. И даже при том, что матросы получали «заработную плату белых», у них были свои жалобы по поводу своего нового статуса. Они горько сетовали и подчеркивали, что с ними обращались корыстно и непорядочно — что невольникам на борту было лучше, чем им. Они жаловались на свое место отдыха: когда африканские пленники поднимались на борт, матросам места не оставалось, и им негде было спать. Они жаловались на здоровье: матрос с работоргового суда «Альбион» прибыл на борт судна «Приключение», состоящего на службе английской короны на Наветренном берегу в 1788-1789 гг., и объявил, что «врач на их корабле пренебрег больными матросами, заявляя, что ему платили только за то, чтобы он сопровождал рабов». Моряки громко жаловались на пищу: рабы ели лучше, чем они. Их продукты питания были более свежими и разнообразными, но, по словам Сэмюэла Робинсона, если матроса «заставали за тем, что он ухватил горстку рабской пищи, пока он раздавал им еду, его строго наказывали». Один моряк жаловался, что матросы иногда были вынуждены «просить продовольствие у рабов». Так называемые свободные рабочие считались хуже рабов, так как в последних торговцы и капитан вкладывали намного больше капиталов как в ценную собственность. Моряки также обнаружили, что «привилегия иметь белую кожу» полностью терялась во время Среднего пути, когда к концу рейса они становились избыточной рабочей силой. Моряков унижали и выбрасывали, они часто не имели сил постоять за себя, так как были тяжело больны. Классовые отношения возвращались вместе с желанием отомстить [381].

Моряк был третьим участником между двумя более значимыми игроками: торговец, его капитал и его класс, с одной стороны, и африканский невольник, его рабочая сила и их «созданный класс» — с другой. В борьбе за среднее положение и за ограничение эксплуатации своей рабочей силы матрос сопротивлялся сокращениям заработной платы, как в Ливерпуле в 1775 г., но он не ударялся в работорговлю. Он просто боролся за большее жалованье. Таков был трудовой предел его радикализма, его практики солидарности [382].