Ньютон видел все цвета жестокости — главным образом багряный, синий и красный. Капитаны обвиняли больных матросов в том, что они ленятся, затем стегали их так, что те умирали от побоев. Капитаны развлекали себя мучениями матросов в течение монотонных часов долгого плавания: «Их главным развлечением было сделать матросов как можно более несчастными». Для невольников, конечно, насилие было более частым явлением. Капитаны навязывали сексуальный террор невольницам. Террор по отношению к мужчинам тоже был сильным, хотя различался методами. Ньютон видел «немилосердную порку, которая продолжалась, пока у бедных существ не оставалось сил даже стонать от страданий, и пока у них едва оставались признаки жизни». Он видел, как невольники агонизировали в течение многих часов и иногда дней в тисках. Он знал одного капитана, который «без всякого интереса изучал вопрос, как сделать смерть мучительной насколько возможно».
Ньютон не мог заставить себя ни изложить полную историю террора на рабском судне читателям своей брошюры «Мысли об африканской работорговле», ни рассказать о нем в отчете специальному комитету палаты общин, где он давал показания. Но он рассказал все в подробностях в частном письме аболиционисту Ричарду Филипсу в июле 1788 г. Он пояснил, что говорил о капитане, с которым он плавал, Ричарде Джексоне, владельце ада на борту «Браунлоу» в 1748-1749 гг. Ньютон «часто слышал о его жестокостях от него самого». (Стоит обратить внимание на слово «часто» и на особую гордость за это.) После неудавшегося восстания Джексон приговорил непослушных рабов к смерти, затем выбрал им разные способы казни. Первую группу «
Так как этого ему показалось мало, капитан Джексон решил наказать другую группу иначе. «
Неясно, слышал ли Ньютон просто об этих наказаниях, или сам их видел, или даже, возможно, участвовал в них. Личные воспоминания громче, чем звуки истории. Ньютон, возможно, описывал определенный случай на борту «Браунлоу», где было подавлено восстание рабов и они были подвержены дикому наказанию. Безопасность сильнее человечности. Если Ньютон был вовлечен в эту ужасную практику — а скорее всего, он должен был в этом участвовать, и, возможно, даже, как помощник капитана, был палачом, — это был не единственный случай, когда ему было удобно перепутать то, что он делал, с тем, о чем он мог слышать и знать. В своих «Мыслях об африканской работорговле» Ньютон писал, что «видел» использование тисков, «ужасное приспособление, которое с помощью неумолимого винта может нанести невыносимое мучение». Это было в узкотехническом смысле правдой: Ньютон «видел» тиски в действии,
Ньютон развивал теорию о том, почему работорговле были присущи насилие, жестокость и террор. Он объяснил, что большинство «гвинейских» капитанов, но не все, были жестокими или, как он выразился на христианском языке, «бессердечными» в той степени, которая будет непонятна для тех, кто не имел никакого опыта в такой торговле. Он писал: «Дух жестокости завладевает теми (хотя, как я наблюдал, бывают исключения), кто осуществляет власть на борту африканского невольничьего судна, от капитана до низших чинов. Это — дух торговли, который, как отравленный воздух, настолько заразен, что немногие могут избежать его». Насилие и страдание были столь распространенными на работорговых судах, что установление дисциплины и контроля за человеческим «грузом» имело тенденцию непосредственно «зачеркивать совесть, искоренять жалость и милосердие и превращать сердце в сталь, стойкую ко всякой чувствительности». Работорговля, таким образом, порождала и воспроизводила как среди офицеров, так и среди членов команды черствое и суровое моральное бесчувствие.
Однако самым диким и бесчувственным духом все же был одержим капитан — суверен деревянного мира, «абсолютный монарх в своих распоряжениях». Для тех, кто был «воспитан» в этой торговле, приобретение опыта и ожесточение сердца шли рука об руку. Ньютон объяснил: «Многие капитаны выросли в этой торговле; пройдя несколько стадий от ученика и подмастерья до мастера, они приобретают жестокость вместе с опытом и знанием торговли». Обучение жестокости было частью обучения торговле, как понял капитан Боуэн, когда он пытался ограничить свирепое насилие своего помощника, «проявленное в Ливерпуле». Боуэн объявил этого человека «неизлечимым» и избавился от него и затем совершил свой единственный работорговый рейс в качестве капитана. Ньютон тоже был частью системы террора, которая применялась как к матросам, так и к невольникам и которая не только практиковала безжалостное насилие, но и прославляла его [297].
Слова Ньютона подтверждаются мнением многих других, вовлеченных в торговлю. Как объяснял моряк Уильям Баттерворт, «циклоп выковал закаленные сердца офицерам».
Моряк Силас Толд, который был «спасен» от работорговли обращением в христианство в Бостоне в 1734 г., признал, что жестокость капитана и террор были вопросом не личности, а системы. Он сказал о себе с потрясающей честностью: «Я, вероятно, мог бы (при поддержке капитана) показать себя столь же диким, как самый печально известный среди них». Уильям Лей, написав сочинение «Африканец» о работорговле в 1787-1788 гг., сделал такой же вывод. «Жестокое поведение некоторых капитанов» было не проблемой, а частью «общей жестокости всей системы». Таков был окончательный смысл ада Ричарда Джексона на борту «Браунлоу» [298].
Глава восьмая
Громадная машина матроса
Проходя по прибрежным улицам Ливерпуля в пять часов утра 1775 г., двое мужчин вслушивались, не раздадутся ли где звуки скрипки. Один из них был капитаном работоргового судна, другой, по всей видимости, врач; они «искали рабочие руки», чтобы повести корабль в Кейп-Маунт в Африке, где им предстояло собрать живой товар и пересечь потом Атлантику, чтобы добраться до американских плантаций. Услышав музыку, они разыскали, откуда она доносится, «естественно, заключив, что в такое время в таком заведении мог бодрствовать только матрос». Они нашли то, что искали [299].
Момент для найма матросов был неудачный, и они знали это. В Ливерпуле возрастало недовольство, так как работорговцы сократили заработную плату, и скоро тысячи рассерженных матросов хлынут на те же улицы, по которым шли эти двое. Так как им все же надо было набрать команду, они нервно вошли в дверь, откуда доносились звуки скрипки. Там они обнаружили хозяйку заведения, то ли спящую, то ли лежащую в обмороке, или, возможно, даже избитую, так как она сидела на стуле «без головного убора, веки ее были черные как уголь, на лбу большая шишка, и запекшаяся кровь из ноздрей залила нижнюю часть лица». Рядом на опрокинутом столе лежал, как они предположили, ее муж, вокруг валялись пустые стаканы, жестяная кварта и бутылка в пинту40. Он тоже был в плохом виде. Его парик валялся за дымоходом, куртка сброшена, рука сжимала сломанную трубку, чулки свалились до лодыжек, обнажив ушибы на ногах. Офицеры обошли обоих и пошли на звуки музыки, «если их можно было назвать музыкой». Поднявшись по лестнице, они подошли к комнате, «в которую так и приглашала заглянуть полуоткрытая дверь» [300].
Они увидели слепого скрипача и одинокого матроса, который «прыгал и скакал по всей комнате в одной рубахе и штанах». «Плясавшая звезда» не замечала посетителей, пока, наконец, после очередного «пируэта» матрос не остановился и, заметив их, смерил негодующим взглядом. На грубом «соленом языке» он поинтересовался, что им нужно. Врач понял, что «было бы опасно ему говорить правду» о том, что они нанимают матросов на работорговый корабль, поэтому «скромно намекнул ему», что им нужны люди, чтобы работать на судне, предназначение которого они пока из осторожности не называли.
Моряк ответил «залпом проклятий» и начал ругать посетителей за глупость. Вряд ли найдутся матросы, как он сказал, «которые поверят, что он отправится в море, пока он может платить скрипачу и танцевать всю ночь или спать так долго, как ему захочется». Нет, он не пойдет в море, пока его не погонит туда нужда, а сейчас у него в кармане есть пятнадцать шиллингов. Он собирался вскоре потратить и эти деньги: «Думаю, это случится уже сегодня. Но наплевать на это!» Сейчас он хотел только плясать.
Капитан и врач выслушали его и решили, что на это ответить нечего. Они повернулись, чтобы уйти, но моряк окликнул их: «Послушайте, джентльмены!» Он сказал: «Эта сука с черными глазами там внизу задумала выгнать меня завтра прочь». И теперь он решил сыграть с ней злую шутку, потому что она хотела от него избавиться и сдать констеблю, который упрятал бы его в тюрьму за долги. Тогда она поступит так, как поступают все ливерпульские хозяева и хозяйки: продаст матроса какому-нибудь «гвинейцу» и заберет его аванс за два-три месяца, чтобы расплатиться с долгом. Если господа вернутся завтра, то матрос, как он сказал, мог бы «сыграть злую шутку» и покинуть город прежде, чем она успеет сделать свою грязную работу. Матрос объявил, что он «забыл спросить, куда вы направляетесь», но отмахнулся, решив, что это не имеет значения.
Возвращаясь к прерванной пляске, он проревел: «Ну-ка, играй, старый слепой мошенник!»
Это был веселый морской волк, «бродяга», который плясал, выпивал, сквернословил, не думая о завтрашнем дне. Но он был свободолюбивым человеком и пытался сохранить свою независимость, которую могли обеспечить только полные карманы и его потенциальные работодатели, на которых он смотрел с презрением. Отправится ли он в Африку? Возможно: этот вопрос он оставил открытым. С фатализмом космополита он не интересовался, где именно может пригодиться его морская рабочая сила. Его стремление найти работу было продиктовано исключительно экономической необходимостью. Как пролетарий, он зависел от заработной платы. Он возвращался в море, когда его карманы пустели.
Такие столкновения часто имели место в контексте двух различных, но связанных между собою войн. Первыми были войны между нациями, и это было частым явлением XVIII в. Действительно, в период между 1700 и 1807 гг. Великобритания и ее американские колонии почти полвека вели военные действия против Франции или Испании за рынки, торговлю и саму империю. Когда вербовщики невольничьих судов говорили с пляшущим моряком в Ливерпуле в 1775 г., уже начались события, которые превратятся в войну Америки за независимость. Британия предпримет массовую мобилизацию военной рабочей силы.
Эта мобилизация усилила второй, более древний и менее формальный вид войны между классами за морскую рабочую силу — между королевскими чиновниками, судьями, торговцами, капитанами и офицерами, с одной стороны, и матросами — с другой. Первые старались укомплектовать матросами свои военные, торговые и каперские суда, и часто члены этой группы соперничали друг с другом за право нанимать рабочие руки, но все вместе они боролись с матросами. Они прибегали к насилию или разным уловкам, к обещаниям более высокой оплаты и лучших условий труда, им служили отряды вербовщиков. В этой войне за свой труд матрос боролся за собственную независимость и интересы.
Присоединился ли пляшущий моряк к работорговому судну? Врач не пояснил. Но ясно, что тысячи людей так поступали. Год за годом торговцы и капитаны, так или иначе, находили достаточное количество рабочих рук, которые отправлялись под парусами на множестве судов к западному побережью Африки. Чтобы доставить 3,5 млн рабов в Новый Свет, они нанимали команды, которые насчитывали 350 000 человек. Приблизительно 30% из них составляли офицеры и квалифицированные рабочие, у которых были материальный стимул, и поэтому они совершили больше рейсов, чем простые матросы. Каждый, кто не меньше трех раз ходил в такие плавания, входил в группу квалифицированных морских офицеров, и их число насчитывало примерно 35 000 человек. Если простые матросы (включая юнг и новичков) делали один или два рейса (полтора в среднем), их общая численность составляла приблизительно 210 000 человек.