Как торговцам и капитанам это удавалось? Как они выигрывали войну за морскую рабочую силу или, по крайней мере, как им удавалось достигнуть своих экономических целей в работорговле? Как они нанимали тысячи рабочих рук для торговли, в которой условия труда были ужасными, заработная плата низкой, пища отвратительной, а вероятность смерти (из-за чрезмерно жесткой дисциплины, бунтов рабов или болезней) была высокой? Эта глава посвящена труду и опыту матросов в работорговле на примере жизни и сочинений моряка-поэта Джеймса Филда Стенфилда. Это рассказ о войне, деньгах, классах, насилии, расе и смерти, обо всем, что было связано для моряков с их плавучим рабочим местом, которое Стенфилд назвал «громадной машиной» [301].
Из порта на корабль
Говоря о войне за морскую рабочую силу, врач делает заключения о найме людей на работорговый корабль, которые повторяют строки из произведений Стенфилда. «Тяжелый труд погрузки людей», говорил он, был «безусловно самой неприятной частью неприятного рейса». Морякам не нравилась работорговля, они презирали длительное заключение и «плохое обращение» с ними офицеров. Как и пляшущий моряк с пятнадцатью шиллингами, большинство матросов «никогда не пошли бы в море, если бы у них были гроши в карманах, и только нужда заставляла их идти в плавание, особенно на работорговом корабле». Только после того, как они истратили все свои наличные деньги и накопили долги у местных домовладелиц, только после того, как они оказывались в тюрьме, они соглашались совершить рейс в «Гвинею» — «как цену за их свободу». Только при таких обстоятельствах моряки выбирали «плавание вместо заключения, так как их торопят избавиться от тюрьмы и отправиться на борт судна, где они остаются без надежды увидеть берег, пока судно не доплывет чаще всего до Вест-Индии». Врач, защищавший работорговлю, и матрос, настроенный против работорговли, соглашались друг с другом в том, что работа на корабле невольников была подобна тюрьме [302].
Многие моряки объясняли, как они попали на работорговое судно. Среди тех, кто сделал добровольный выбор, был Уильям Баттерворт, который еще мальчиком увидел кузена, одетого в униформу Королевского флота, и сразу решил свое будущее: он будет моряком. Он сбежал в Ливерпуль в 1786 г., встретил вербовщика, затем познакомился со старым матросом, который предостерегал его против работорговли. Баттерворт не мог возразить ему ни словом, поэтому с непобедимым невежеством спросил: если «другие рискнули своими жизнями и благосостоянием, почему же не могу я?». В итоге он подписал контракт [303]. Уильям Ричардсон, двадцатидвухлетний ветеран двадцати рейсов на судне (перевозящем уголь из Шилдса в Лондон), плавал на «прекрасном судне» по Темзе, влюбился в это занятие и отдался плаванию, не заботясь о том, что с этим может быть связано [304]. Джон Ричардсон был разжалован из гардемарина в Королевском флоте, потому что у него была привычка напиваться и буянить, и был брошен в тюрьму.
Он обнаружил себя на работорговом судне, без морской формы, и начал свой новый путь на борту [305].
Многие матросы попадали на работорговые суда не по своей воле. Силас Толд был отдан в учение в море в возрасте четырнадцати лет. Его хозяин брал его в три плавания в Вест-Индию и затем отправил к капитану Тимоти Такеру на корабль «Верный Джордж», направляющийся в Гвинею [306]. Томас Томпсон однажды нанялся на корабль, плывущий в Вест-Индию, но был «коварно обманом отправлен в Африку» [307]. В другой раз судовладельцы «окрутили его» долгом и вынудили после тюрьмы плыть с жестоким капитаном, которого он презирал [308]. Генри Эллисон совершил десять работорговых рейсов и считал, что некоторые матросы пришли в работорговлю добровольно, но «безусловно, большая часть сделала это по нужде». Некоторые пошли на это, потому что никто их больше не нанимал; некоторые пришли на корабль, потому что у них были большие долги, и они хотели избежать тюрьмы. Эллисон знал много таких матросов и говорил, что они были «прекрасными моряками» [309].
Матросы на работорговых судах имели разное социальное происхождение и занятия — от сиротских приютов и тюрем до почтенных рабочих и даже людей из семей среднего класса. Но в Великобритании и Америке XVIII век ставил матросов на одну из самых последних ступеней на профессиональной лестнице. И действительно, Джон Ньютон описывал их как «мусор нации», как людей, избежавших «тюрем и стеклянных домов»41. Он добавил, что большинство из них были «с юности воспитаны в торговле» (как Толд), кто-то был «мальчишкой, сбежавшим от родителей или хозяев» (как Баттерворт), еще часть людей «попали сюда из-за своих пороков» (как Ричардсон) [310]. Хью Крау с этим соглашался. «Белые рабы», которые служили на борту его судов, были, по существу, «отбросами общества»: это были арестанты либо новички в морском деле, выучившие несколько морских фраз и нанятые обманом, небольшое число составляли расточительные неудачники — сыновья джентльменов [311]. Как писал работорговец Джеймс Пенни, некоторые из новичков, плававших на ливерпульских судах, были городскими пролетариями, «праздными людьми из промышленных городов», таких как Манчестер [312].
Защитники работорговли особенно подчеркивали значительное количество
Джеймс Филд Стенфилд недооценил число моряков, присоединившихся к работорговому судну по доброй воле, которая часто выступала в тандеме с необходимостью или принуждением. Вербовщики не только «продавали» матросов «гвинейским» капитанам, они поставили их с согласия этих людей, как в случае Уильяма Баттерворта.
Хозяин бросил Томаса Томпсона в тюрьму, после чего он «согласился» пойти на корабль. Выбор был также обусловлен нуждой бедного моряка, который находил место на работорговом судне за сорок шиллингов в месяц в мирное время или шестьдесят и даже семьдесят шиллингов в месяц во время войны, что было на 20-25% выше, чем в других отраслях. Такой матрос также получал гарантируемое количество пищи (хотя и сомнительного качества) в продолжительном рейсе. Многие работорговцы позволяли матросам отдавать часть своего жалованья женам или матерям, которые могли получать эти деньги ежемесячно в порту. И хотя такая практика обычно запрещалась, у людей, которые имели немного денег и нанимались на работорговый корабль, была перспектива частного занятия торговлей в местном масштабе — такими предметами, как ножи или головные уборы, которые можно было обменять на ценные вещи (попугая или небольшой кусок слоновой кости) в Африке [316].
Работорговля прежде всего давала наличность — рост заработной платы за два или три месяца. Это был соблазн, который заставлял матросов присоединиться к торговле, которую они не любили. Простой моряк получал от 4 до 6 ф. ст. (в 1760 г.), что по сегодняшним меркам составило бы между 1000 и 1500 долл., это значительная денежная сумма для бедного человека, особенно в тяжелые времена, а у него была семья, которую нужно кормить. Иногда деньги приводили к дикому и распутному разгулу. Таможенник в Ливерпуле настаивал на этом пункте перед парламентом в 1788 г. Матросы были «беспечным сборищем людей», которые жили только днем сегодняшним и не думали о завтрашнем, поэтому аванс «приводит большую часть из них в самые опасные рейсы». Этот стереотип, несмотря ни на что, отражал истинное положение вещей. Как пролетарии без других средств к существованию, матросы мечтали и нуждались в наличности, даже когда ее цена была непомерно высокой [317].
Работорговля предлагала перспективы роста в должности, хотя и ограниченные, как подчеркнула историк Эмма Кристофер. Как в любой торговле, способные и честолюбивые люди могли бы подняться по этой лестнице, особенно когда умирали те, кто занимал более высокий пост, что в таких плаваниях случалось часто. Силас Толд прошел три рейса как ученик и только затем поднялся выше. Только после более десяти рейсов Генри Эллисон поднялся от положения юнги, как сам он свидетельствовал в 1790 г.: «Должность стрелка была самой высокой из тех, что у меня были когда-либо». Он преодолел стену, которая отделяла бедных от тех, кто получил какое-то образование, необходимое для изучения навигации и ведения журналов [318].
Матросы на работорговых судах были «самой разношерстной командой во всем мире». Многие, возможно даже большинство, были британцами в широком смысле слова — жителями Англии, Шотландии, Уэльса, Ирландии, британских колоний, — но на судах было много других европейцев, африканцев, выходцев из Азии и др. Команда корабля «Брюс Гроув» состояла из 31 человека, в том числе четырех шведов, португальца, индуса и даже черного повара. Американское судно «Тартар» обслуживала меньшая, но не менее разноцветная команда из 14 человек — из Соединенных Штатов (Массачусетса в Южной Каролине), Дании, Франции, Пруссии, Сицилии и Швеции. Бондарь был «почетным гражданином» Сан-Доминго, новой революционной республики на Гаити, а кок судна родился в Рио-Понгас на Наветренном берегу в Африке [319].
Как и кок с «Тартара», многие матросы присоединились к работорговому судну на африканском побережье, и у многих народов, таких как фанти и кру, был морской опыт. Некоторые были
Культура простого матроса
Каждый моряк, который пришел на борт работоргового корабля, делал это в рамках классовых взаимоотношений. Он подписывал контракт с торговцем и капитаном, поставив иногда только крест вместо имени, чтобы трудиться за денежное вознаграждение. В течение следующих 10-14 месяцев все они будут вести совместную жизнь на корабле: плыть в Африку и Америку, выполнять различные виды работ, жить, есть и спать в условиях твердой иерархии и жестокой дисциплины. Они были частью миниатюры, осколком классового общества на судне [321].
Все же каждый матрос не поднимался на борт как самостоятельная личность. В большинстве случаев он принадлежал сильной и самобытной культуре, как выяснил Сэмюэл Робинсон во время двух рейсов, когда он мальчишкой плавал на борту работорговых судов в 1800 и 1804 гг. Матросы, у которых он учился, выработали свой собственный способ изъясняться (этот язык был полон морских фраз и метафор), собственную походку (широко шагая, чтобы сохранить равновесие на палубе во время качки), собственный способ видеть и воздействовать на мир. Все это было основано на их совместной и опасной работе. Жизни матросов зависели друг от друга, и их социальные отношения отражали эту главную истину. Робинсон отметил, что у них была «сильная привязанность друг к другу и к своему кораблю». Солидарность была профессиональной повесткой дня, и любимой поговоркой среди матросов была «Один и все».
Робинсон также отметил, что матросы испытывали привязанность к своей работе, поскольку плавание было единственной жизнью для человека, сильного духом. С аутсайдерами этой культуры могли и поступали одинаково. Моряки мало уважали сухопутных жителей и презирали солдат, с которыми они дрались по любому поводу. Последствия этого для африканцев, особенно выходцев из внутренних районов, будут весьма значительными. На борту судна матросы издевались над мальчишками и новичками, они могли их бить и мучить. Но постепенно за долгое время плавания новые члены постепенно входили в мир матросов, частично обучившись работе, частично пройдя ритуальное посвящение, как, например, когда новичков крестил Нептун при «пересечении линии» тропика Рака или экватора в первом же дальнем рейсе. Эмма Кристофер отметила, что матросы практиковали «вымышленное родство», чтобы включить в свой круг рабочих разных специальностей, национальностей, культур и расовой принадлежности. Разношерстная команда нашла единство в работе. Они становились «просмоленными братьями».
Учиться быть матросом означало уметь встречать без страха опасность и жить так, как хотелось. Физическое и умственное превосходство было поэтому основой культуры матросов, как Робинсон отметил: «Было хорошо известно, что моряки, как класс, имеют веселый, безрассудный характер, они склонны видеть во всем светлые стороны и стойко переносят лишения и усталость, которые привели бы в уныние и парализовали любых других людей, и то, что они считают комфортом, является лишь скрытым страданием». Пережитые вместе опасности и страдания матросов создали определенную этику взаимопомощи. Робинсон выяснил, что матросы были «добры, чистосердечны и щедры». Это была не просто моральная позиция, но стратегия выживания, основанная на понимании факта, что распределение рисков спасает всех. Лучше поделиться тем, что у тебя есть, в надежде, что кто-то другой поделится с тобой, когда у тебя ничего не будет, чем-нибудь или всем, что будет у «просмоленного брата». В результате такой уверенности, как отметил Робинсон, «стремление к богатству считается подлостью, не достойной никого, кроме самого низкого негодяя».
В эту культуре глубоко укоренилась оппозиционная чувствительность, которую Робинсон описал на примере раздачи пищи, когда на борту его судна делили мясо и хлеб среди матросов. «Вместо выражения благодарности», которую Робинсон ожидал услышать, «все начинали проклинать свои глаза, и руки-ноги в частности, и говорить, что никто из них не был никогда на борту подобного борделя, и выражали общее пожелание, чтобы судно, капитан и его владельцы, все до единого, были посланы в определенное место, которое нельзя назвать». Эти отношения нашли выражение во время рейса в различных формах сопротивления: в дезертирстве, мятежах и пиратстве. Против концентрированной власти капитана простые матросы утверждали снизу свою собственную власть. Они также обладали властью над теми, кто был ниже их и кто определял границы их профессиональной культуры.