Готическая церковь Санта-Катерина, третья по размерам в Барселоне, была сожжена в 1835-м, а останки снесены в 1837 году. Ее имя унаследовали ангары и сводчатые пассажи магазинов торгового центра Св. Катерины, построенные на этом месте. Театр «Лисеу», сверкающий оперный театр, задуманный как центр культурной жизни для средних городских слоев, поднялся на Рамблас в 1847 году — там, где стоял монастырь босоногих братьев-тринитариев. А на другой стороне Старого города построили Палау де ла Мусика Каталана на месте церкви Св. Винсента де Паул, чьи руины окончательно расчистили лишь в 1902 году. Войдя в отель «Ориент», находящийся на Рамбла дельс Капусинс, вы обнаружите несколько мрачноватый зал в клуатре под аркадой — все, что сохранилось от капуцинского колледжа Св. Бонавентуры, который и дал имя улице.

В городе мало красивых маленьких площадей, но одна из лучших и до недавнего времени наиболее обветшалых — это площадь Герцога Мединасели. Она расположена у Готического квартала и выходит на порт. Она тоже обязана своим существованием пожарам 1835 года и пресловутому desamortacio, лишению церкви земель. До того здесь стоял монастырь миноритов-францисканцев постройки конца XIll века. Но герцог Мединасели, крупнейший землевладелец Каталонии XIX века и проницательный деловой человек, заявил либералам в Ажунтамент, что, поскольку его далекие предки в свое время передали все окрестные земли королю Жауме 1, а король в свою очередь отдал их монахам, земли теперь должны вернуться обратно. Слегка поторговавшись, городское правительство выделило герцогу небольшой кусок земли, и тот сделал из него парадную площадь. Ее спроектировал Франсеск Даниэл Молина-и-Касамахо в 1849 году. Колонна и фонтан в центре площади работы скульптора Хосепа Сантигоса-и-Вестратена — первый в Барселоне памятник из железа. В свое время отношение к нему было двойственное: с одной стороны, как к большой технической победе, с другой — как к образцу вульгарности. Конечно же, бронза подошла бы больше, чем простое железо. Уже в 1849 году это железо стало предметом карикатур и сатирических рисунков. В каком-то смысле с этой скульптуры началось использование железа в официальной, помпезной скульптуре. Такой стиль скоро, в начале ХХ столетия, станет типичным для Каталонии, благодаря работам Хулио Гонсалеса, который научил сварке Пикассо. Эта скульптура была, как ни странно, единственной мемориальной статуей исторического лица во всем городе. Имелся, правда, еще памятник Фердинанду VII на улице, носившей его имя, но в 1835 году толпа его опрокинула. Далеким прототипом памятника Молины является Вандомская колонна (1830) в Париже. Велись споры о том, чей памятник должен стоять наверху и смотреть на порт. Одни хотели, чтобы это был Христофор Колумб, которого каталонцы считали своим; другие предлагали Бласко де Гарая, забытого теперь изобретателя, который, как считали некоторые каталонские националисты, стал первым использовать силу пара — упрек лживым англичанам. Наконец город остановился на вицеадмирале Галсеране Маркете. Именно он привел каталонский флот к победе в битве с генуэзцами в 1331 году.

Однако настоящий шедевр находится в нескольких минутах ходьбы от начала Рамблас. Это Королевская площадь, Пласа Рейал. Она стала одним из основных элементов первого барселонского проекта обновления города в 1820-х годах. Тогда у города наконец-то появились деньги достроить усеченную Каррер де Фернан — правда, она была уже, чем Рамблас, и даже недостаточно широка, чтобы вообще считаться проспектом, но все же проект — от Рамблас к резиденции правительства на Пласа Сант-Жауме — обошелся довольно дорого. Остановленная в 1826 году на углу Каррер д"Авиньо, в 1849-м Каррер де Фернан достигла центральной площади, а к 1853 году соединилась с Каррер де ла Принсеса, сформировав таким образом ось, проходящую через весь город — от Рамблас до будущего Парка де ла Сьютаделла. Это была градостроительная метафора большого символического значения. Улица соединила Монт-Табер, древний римский центр, погребенный под площадью Сант-Жауме, с двумя самыми важными местами в Барселоне: ненавидимой Сыотаделла и любимой Рамблас.

Своего рода ключом к новой улице была Пласа Рейал, присоединенная к Каррер де Ферран и Рамблас тремя красивыми пешеходными переходами — Пассатж Мадос, Пассатж Колом и Пассатж Бакарди. Пласа Рейал — единственная площадь в Барселоне, спланированная как единый ансамбль. Она построена по образцу площадей наполеоновской Франции, с элементами, типичными для проектов Джона Нэша в Лондоне, хотя архитектор Молина в Англии никогда не бывал. Два этажа с большими окнами, соединенными друг с другом по вертикали белыми пилястрами, поднимаются над арками. Затем идет подчеркнуто тяжелый карниз, а затем аттик. Первые впечатления от площади — уют, безопасность, строгость и изящество.

Железный фонтан в центре украшен условными фигурами трех граций. В 1879 году очень молодой Антони Гауди спроектировал для площади причудливые и изысканные шестиламповые светильники, увенчанные атрибутами бога Гермеса — кадуцеем (две змеи, обвившиеся вокруг жезла) и крылатым шлемом. Гермеса, ловкача и торговца, давно избрали своим покровителем деловые люди Каталонии. Однако это покровительство не спасло площадь от упадка. Банкиры и купцы, для которых она была создана, после 1880 года ушли с Рамблас в Эйшампле. Просторные апартаменты с пятнадцатифутовыми потолками опустели, были поделены и превращены в густонаселенный «муравейник». В 1960-е и 1970-е годы Пласа Рейал приобрела зловещую репутацию главного рынка наркотиков в Барселоне. То есть она перешла к другим, менее социально приятным жрецам бога Гермеса — ее колонизировали самые разнообразные маргиналы: от несовершеннолетних проституток с пустыми глазами до безвредных нарумяненных старых педиков (maricones). Не говоря уже о наркоманах, наркоторговцах и ворах-карманниках. Самый респектабельный (если, конечно, в данном контексте уместно это слово) путеводитель по злачным местам Барселоны объект Пласа Рейал помечает выразительной аббревиатурой НССР (на свой страх и риск). И, безусловно, если молодой гомосексуалист-проститутка тусуется здесь, то он — самого низкого разбора. Субботними ночами на Пласа Рейал, кажется, можно услышать, как мутируют вирусы. Но здесь не просто рынок наркотиков и тел. Здешняя жизнь гораздо сложнее. В один прекрасный день площадь начали облагораживать. Здесь гуляют семьи, дети бьют мячом в столбы светильников Гауди, железный фонтан вздрагивает. В 1980-х годах усилиями архитекторов Корреа и Мила началась реставрация площади, так что теперь ей вернули прежнее достоинство. Пришлось много мостить и сажать взрослые пальмы — они прижились и укрепляют имидж площади как городского оазиса. И еще пришлось чистить и укреплять фасады. «Слишком желтые», — проворчит иной архитектор, взглянув на крашеную штукатурку, но это придирка. На солнце, благодаря стенам, выкрашенным желтой охрой, площадь величественно сияет, и этот эффект усиливают хрупкие пилястры. Очевидно, именно так видел эту площадь Молина. Лично я моту сказать, что после 1966 года, когда мне случилось посидеть в одном из тамошних кафе, со мной на Пласа Рейал ничего никогда не случалось, но что верно для здоровых плечистых австралийцев, не обязательно верно для людей других габаритов и пола. Так что держитесь за свой кошелек и не оставляйте фотоаппарат болтаться на ремне.

Дамиа Кампени. Аллегория кубинской торговли.

Табличка из терракоты на углу Поршос дан Шифре

Кроме великой площади Молины, единственным запоминающимся сооружением 1830-х годов в Барселоне является Колоннада Шифре, построенная на участке за парапетом порта рядом с биржей. (Ее первый этаж несколько десятилетий занимал один из самых популярных в Барселоне ресторанов — каталонская версия ресторана Сарди, но, к счастью, с лучшей кухней. Над скамьями прибиты медные мемориальные дощечки с именами знаменитостей, которые сиживали здесь: Пикассо, Эйнштейн, Хемингуэй.) Хосеп Шифре-и-Касас (1777–1856) — его фамилия по-каталански означает «число» — был indiano, разбогатевшим на Кубе на экспорте сахара в Соединенные Штаты. Позже он перебрался в Нью-Йорк, умножил свой капитал и вернулся в Барселону в 1831 году. Здесь он вложил средства в банковское дело и землю и стал самым крупным владельцем недвижимости в городе.

В 1835 году он сделал жест доброй воли в раздираемом насилием городе: начал возводить два здания. Одно выходило на здание биржи, другое — на море. Таков был раздвоенный источник его благосостояния. Спроектированные Хосепом Бушареу и Франсеском Вила, здания имели сводчатые ниши в первом этаже и три этажа и антресоли над ним — неоклассическая схема. Центральный блок украшали элегантные пилястры, а цоколь — надпись по-латыни: «Урания следит за движением неба и светил». Арки внизу украшали картуши и барельефы, выполненные барселонскими скульпторами. Они воспевали победы испанцев в Новом Свете и в особенности деяния каталонских indianos, таких как Шифре. Так как знаменитые дома-близнецы превратились сейчас в неопрятные многоквартирные дома, барельефы можно не заметить, но определенный иконографический интерес они все-таки представляют. На пилястрах центрального блока в медальонах — портреты исследователей и конкистадоров, проторивших дорогу Шифре и ему подобным: Колумба, Магеллана, Кортеса, Писарро. Между арками в крыльях зданий — резьба: символы богатства Нового Света — рог изобилия с бананами и плодами хлебного дерева, якорь и судовой журнал, рыболовные сети, голова раба. И наконец, в углах здания — терракотовые таблички, выполненные Дамиа Кампени, каталонским скульптором, который учился в Риме, получал стипендию министерства торговли и находился под сильным влиянием Антонио Кановы. Изображенные на табличках фигурки работают на Шифре не покладая рук. Пухленькие путти грузят сахарный тростник, перетаскивают мешки с кофе (и на тех инициалы Шифре), подгоняют рабов, короче говоря, занимаются тем, чем занимались indianos, чтобы разбогатеть.

VI

Жауме Балмес-и-Урпиа

Но ни indianos, ни их наемные работники вовсе не являлись ангелочками. Первые намеки на понимание того, что новые каталонские классы несут с собой и новые проблемы, присутствуют в трудах священника из Вика Жауме Балмеса-и-Урпиа (1810–1848). Балмес был одним из тех философов переходного периода, которые нередко появляются, когда новые идеи, в данном случае идеи французского либерализма и первые признаки социализма, проникают из-за границы в устоявшиеся, очень консервативные общества. Он ни в коем случае не был ренегатом церкви. Однако его мировоззрение по другую сторону Пиренеев подверглось осуждению в двух папских энцикликах, обращенных против французского католического священника Фелисите-Робера де Ламенэ (1782–1854), чьи идеи сильно повлияли на Гюго и Сент-Бева.

Коротко говоря, Ламенэ был за церковь, но против королевской власти. Он считал, что общество должно предоставить всю политическую власть католической церкви, но людям следует объединиться под знаменем либеральной демократии и освободиться от монархизма. Сколько бы папа ни соглашался с первым, о втором не могло быть и речи. В результате, став еще более левым после осуждения со стороны церкви, Ламенэ написал свои «Paroles d"un Croyant» («Изречения Верующего»), горячий, полубиблейский трактат о чистоте христианской веры. Он считал, что демократия в скрытом виде уже содержалась в евангелиях. А Иисус Христос был первым республиканцем.

Призыв Ламенэ к радикальному христианству восприняли католики всей Европы, включая Балмеса, посвященного в сан в 1834 году, в тот самый год, когда вышли «Изречения». Трактат подвергся суровой критике консервативно настроенных католиков, включая испанских, и, появившись в начале Первой карлистской войны, был воспринят как пример демократической заразы, от которой следовало защитить Испанию. Так что хотя взгляды Балмеса, более мягкие отголоски идей Ламенэ, могут сейчас показаться консервативными и даже реакционными, тогда они таковыми отнюдь не казались.

Балмес всегда был убежден, что католические догмы — единственная база социального порядка. Он видел римский католицизм динамичным, стимулирующим «цивилизацию»: промышленная революция вовсе не была исключительно протестантской. И еще он испытывал ностальгию по патриархальности, каталонскому paira/isme, который всегда был сильным козырем реакционеров-карлистов. Но, подобно Ламенэ, Балмес хотел отделить церковь от трона. Озабоченность Бурбонов идеями централизма, считал он, всегда была неэффективна, а сейчас и подавно. Традиционное «единство» Испании — миф, «недостижимый до ХllI века и даже тогда не достигнутый полностью». В 1843 году Бал-мес основал в Барселоне журнал «La Sociedad», который выходил на испанском языке — каталанский использовался так редко, что любой автор имел все основания опасаться, что написанное по-каталански не дойдет до просвещенной аудитории. В четырех статьях, написанных для этого журнала, Балмес рассуждал о Каталонии и политике Мадрида.

Каталония — зарождающийся промышленный центр страны, единственная зона, напоминающая типом своего развития Северную Европу. Мадрид инертен, это «безжизненная столица», а остальные территории полуострова — просто отсталые. Каталонская промышленность — единственная соперница Англии на испанском рынке. Таким образом, только Каталония в состоянии спасти Испанию от судьбы экономической колонии Англии. Для этого нужна государственная опека каталонской промышленности, а не свободная торговля, поощряемая либеральными политиками в Мадриде. Что хорошо для каталонских текстильных мануфактур, то хорошо и для Испании. Каталонская промышленность может развиваться под покровительством Мадрида, не помышляя об «абсурдных проектах независимости». Если взглянуть на «каталонское дело», causa de Catalunya, с чисто экономической точки зрения, то понятно, что всем — и либералам, и консерваторам — найдется работа.

Да, Каталония была единственной частью Испании, развивавшейся наравне с севером Европы. Но в связи с этим в ней возникли новые социальные проблемы. Не осталось и следа сельской идиллии между землевладельцами и крестьянами. Промышленность и вовлеченные в нее люди были очень уязвимы, сильно зависели от любого неверного политического шага:

Если каталонская промышленность получит удар, которого она так боится; если какое-либо неразумное деловое соглашение или перемена в один день сотрут в порошок результаты стольких стараний и приведут к краху стольких надежд; если в Каталонии начнется упадок, если она не сможет найти применения тысячам рабочих рук и уберечь тысячи семей от голода, мы будем ввергнуты в ужасный кризис.

Корни консервативного каталонизма, развившегося в XIX веке, — в идеях Балмеса. К 1840-м годам в каталонской политической жизни уже присутствовало ярко выраженное неофициальное левое крыло. Это был настоящий котел: идеализм, интриги, манифесты, закрываемые по цензурным соображениям журналы, тюрьмы, ссылки. Благоразумный Балмес предостерегал от подобных альтернатив своим идеям. Он писал о «нерациональных доктринах» и «абсурдных проектах завоевания независимости». Он-то стремился к объединяющему демократическому радикализму в Каталонии. Мы можем кратко остановиться здесь на его основных направлениях.

Возможно, первым радикальным демократом в Каталонии — и, безусловно, первым радикальным демократом, писавшим по-каталански, был Пер-Фелип Монлау-и-Рока (1808–1871), который издавал три влиятельных, хотя и недолговечных журнала: «El Vapor» (1833–1836), «El Propagador de 1а Libertad» (1835–1838) и «El Nuevo Vapor» (1836–1838). Ни один из этих печатных органов не проводил строго сепаратистской линии. Именно потому, что Монлау был социалистом, его идеи предвещали раскол к концу XIX века: каталонизм — капиталистическое движение, выразителем которого являлся средний класс, а социализм (а позже — анархизм) всегда опирался на интернационал.

Монлау восхищался французским социалистом Анри де Сен-Симоном (чье изречение «От каждого по способностям, каждому по труду» позже присвоил себе Маркс). Он видел мир будущего свободным от классов и привилегий, передающихся по наследству. Социальное равенство, разоружение, труд должны были принести в Европу мир и братство. «Люди не равны, — писал Монлау, — но они имеют равные права на интеллектуальное развитие и на блага, которые уровень этого развития им обеспечивает… Мы вовсе не желаем увековечивать неправильные отношения между людьми». На то, чтобы всерьез заниматься каталонским национализмом, ему было жалко времени, ведь Каталония, в конце концов (или любое другое государство, реальное или возможное), — «всего лишь часть целого, а именно — человеческого общества». Но так как ему не нравилось правление Мадрида, Монлау поддерживал независимую Каталонию, разделенную на четыре федеральные республики.