Испанское сопротивление началось с восстания в Мадриде против короля-завоевателя, знаменитого «Второго мая», которое обессмертил Гойя. Волнения быстро распространились и на Каталонию, которая отказалась признать королем ставленника французов и надеялась на возвращение принца Бурбона, Эль Десеадо (Желанного) Фердинанда VII. Было ли это сопротивление первым проявлением испанской общности или еще одним выступлением во имя каталонской автономии? Историки много спорили об этом, и, возможно, через столько времени уже невозможно установить, за что имено тогда дрались каталонцы. За нацию, разумеется, но ведь могут быть разные определения нации, начиная с «людей каталонской национальности» (так это формулировалось в пику Мадриду) до идеи формирования под властью Бурбонов своеобразной этнической, культурной, мистической общности, включающей в себя всех людей испанского происхождения и испанскои культуры в обоих полушариях, от Теночтитлана до Монтжуика. Зато было совершенно ясно, против чего они боролись: против Наполеона и французских и итальянских войск, которые тот привел на каталонскую землю. Напрасно французы старались остудить гнев жителей оккупированных территорий. Наполеоновский маршал, ответственный за Каталонию, Пьер-Франсуа-Шарль Ожеро, герцог Кастильоне, пытался убедить, что эта оккупация — большое достижение каталонского патриотизма. «Покорители Афин и Неопатрии! — вещал он. — Отечество, Каталония, должна возродиться из пепла. Население вашей страны, которое уменьшилось со времени открытия Америки, восстановится и станет еще многочисленнее, чем было во времена наивысшей славы Каталонии! Великий Наполеон даст вам новую жизнь! Он обратил на вас свой отцовский взор!.. В 1641 году, борясь за самоопределение, вы просили Францию управлять вами, многие годы оставались под ее покровительством. Ваша промышленность, занятия, образ жизни так схожи с нашими, что вас с полным правом называют французами Испании».
Никто в Каталонии не верил этим увещеваниям паука, обращенным к мухе, и сопротивление продолжалось, вынудив французов осадить Жерону (потерявшую половину своего населения), Таррагону и Тортосу. Это породило зверства, которые поразили даже наполеоновских офицеров, как совершенно немыслимые. Один из них вспоминал, как на перекрестке дорог каждую неделю закапывали по тридцать каталонских курьеров. Еще он видел во дворе фермы, недалеко от места, где каталонцы подстерегли и удавили десятерых французских солдат, дерево, на ветвях которого висели седобородый старик-отец, пятеро его сыновей, монах-доминиканец, англичанин и еврей.
Французы держали под контролем города, но не сельскую местность. Каталонцы были плохо вооружены и плохо организованы, но способны на удивительные по своей дерзости и храбрости вылазки. Кроме того, их поддерживали широкие массы населения — фермеры, ремесленники, духовенство, разбойники, скрывавшиеся в горах, городские рабочие. Именно эта война ввела в европейские языки слово «герилья». Это была своеобразная игра в догонялки, ничего общего не имевшая с великими битвами, которые Наполеон вел повсюду. Мистически настроенные каталонские националисты позже будут представлять некоторые эпизоды как подвиги, достойные Гектора и Аякса. Самой знаменитой (в этих местах, по крайней мере) была битва при Бруке в 1808 году, где одна или две тысячи каталонцев из нерегулярных формирований застигли врасплох четырехтысячную колонну французов на склоне массива Монтсеррат (Монсеррат) и преградили им путь. Этой победой, настаивает легенда, каталонцы были в значительной мере обязаны энергичному мальчишке-барабанщику, чья дробь, разносимая эхом по горам, заставила французов поверить, что они окружены гораздо более крупными силами противника.
Хотя каталонские вооруженные силы и считались временно мобилизованными, они продолжали влиять на гражданскую жизнь в стране долгое время после того, как французы в беспорядке отступили из Испании в 1814 году, и существовали здесь и задолго до их прихода. Они были широко известны как sometents — «Гражданские добровольцы», и такая форма мобилизации для противостояния социальным угрозам и нарушениям порядка относится к правлению Жауме I в ХШ веке. Sometents были одним из каталонских институтов, распущенных Бурбонами в 1715 году, но в каком-то смысле они были неистребимы. Их сбор и формирование — задачи, которые постоянно решали разные военные силы, возникавшие в Каталонии и по всей Испании в качестве оппозиции французской угрозе. Существовали и
Кроме того, что они по мере сил боролись с Наполеоном, трудно сказать что-либо определенное об этих партизанских группировках, особенно глядя сквозь туман войны и патриотических мифов. Никто не знает, сколько именно их было: предположительно от 30 000 до 150 000 человек. Некоторые отряды состояли из экстремистски настроенных реакционеров и действовали под руководством вооруженных священников — предшественники карлистов, которые наделают столько дел в Каталонии позже, в XIX веке. Некоторые были обыкновенными бандитами. Иные — отчаянными патриотами с весьма расплывчатыми политическими взглядами. Они боролись за объединение Испании под властью Фердинанда VII. Были и те, кто мечтал об отделении от Мадрида. Однако в Барселоне ополчение состояло из либералов левого крыла. Оно была создано недолго просуществовавшей Кадисской конституцией 1812 года. Одним из первых указов по возвращении из ссылки после поражения Наполеона Фердинанд VII запретил конституцию вообще. Ополчение, хоть оно и ушло в подполье, не было расформировано. Просто в периоды наибольшего консерватизма властей оно как бы пряталось: было официально распущено на период с 1814 по 1820 год и вновь появилось лишь в «либеральное трехлетие» (1820–1823); снова распущено в 18231834 годах и снова собрано под другим названием — городское ополчение, — под которым и просуществовало с 1834 по 1843 год. Вновь распущенное после «пищевых восстаний» 1843 года (
В первой половине XIX столетия Барселону формировали не только развивавшаяся промышленность, но также и… насилие. Между наполеоновскими войнами и «Трагической неделей» 1909 года каталонцы не раз набрасывались на свой город с яростной мстительностью, сжигая символы абсолютистской власти и церкви. А от либеральных политиков старая Барселона понесла больше убытков, чем от разъяренной толпы, и это называлось городским планированием.
Потери, понесенные архитектурой за шесть лет французской оккупации (1808–1814), были вполне переносимы. Да, монастыри стояли пустыми — некоторые в оккупацию использовались как казармы, склады, конюшни, — но единственным крупным культовым зданием, стертым французами с лица земли, был монастырь Иисуса, вместе со своей церковью стоявший за стенами, там, где сейчас Эйшампле, на участке между Виа Лаэтана и Пассейч де Грасиа. Монастырь Жонкерес XIV века (который дал имя Каррер Жонкерес рядом с западной стеной) превратили в военный госпиталь, и бенедиктинские монахини так и не обосновались там снова после войны. Его снесли почти столетие спустя, чтобы проложить Виа Лаэтана.
Первая из больших потерь XIX века в Готическом квартале была результатом «либерального трехлетия» — короткой и нервной конституциональной интерлюдии в правление Фердинанда VII. Оказавшись снова на троне после ухода французов, Желанный упрямо отвергал любую форму конституционального вмешательства в свое правление. Первым делом он в 1814 году отменил конституцию, принятую в 1812 году умеренными в Кадисе. Затем в 1820 году монаршая ненависть к демократии привела к классическому pronunciamiento или «декларации» молодого либерально настроенного офицера Рафаэля Риего. Королю был предложен выбор: поклясться на конституции 1812 года или убираться прочь. Бледный от гнева и страха Фердинанд поклялся в 1820 году, и начался короткий, иллюзорный период либерализма.
Слово liberales, как и guerrilla, стало еще одним наследием наполеоновской оккупации. Оно появилось и вошло в обиход, когда депутаты Кадисских кортесов обсуждали конституцию 1812 года, нацеленную на разрушение режима Бурбонов. В Барселоне власть тоже была в руках умеренных либералов. Один из их проектов — придать большее значение зданиям в Готическом квартале, где находились Ажунтамент и Женералитат. То есть «упорядочить» неразбериху улиц, а также церквей и монастырей вокруг них постройкой двух прекрасных площадей, одной «жилой» (Пласа Реал, прямо на выходе с Рамблас), а другой — церемониальной (Пласа Сант-Жауме, через которую теперь смотрят друг на друга здания Ажунтамент и Женералитат). Между ними пролегала бы поперечная улица, рассекающая Готический квартал с севера на запад и названная именем Фердинанда VII, в каталонской транскрипции — Каррер де Ферран.
По будущим стандартам Османа или Ле Корбюзье это был весьма скромный «разрез», но ему мешало несколько зданий. Место будущей Пласа Реал было занято большим монастырем капуцинов, монастырем Святой Мадонны, поcтроенным в XVIII веке. Возможно, он не был такой уж большой потерей, во всяком случае, его потеря была несопоставима с выигрышем от площади. Но чтобы продлить Пласа Сант-Жауме, строителям пришлось снести одну из прекраснейших барселонских церквей в стиле романеск, приходскую церковь Сант-Жауме. От нее не осталось ничего, даже паперти XIV века со знаменитой резьбой, о которой не сохранилось точных сведений. Церковь разрушили в 1823 году. Планировщики вошли во вкус, им словно нравилось слушать, как рушатся своды зданий, они стали подыскивать другие церкви, чей снос обеспечил бы городу новое пространство. Нацеливались на монастыри Мерсе и Св. Катерины, на великолепную церковь XIII века в Карме и на монастырь кармелитов к югу от Рамблас. Либералы даже хотели убрать статую святой покровительницы города Евлалии с Пласа де Педро, места ее мученичества. Но эта идея была встречена таким яростным взрывом народного негодования, что реформаторам пришлось довольствоваться тем, что статую задвинули в угол площади. Впрочем, вскоре Евлалию передвинули обратно в центр. Столетием позже, в 1936 году, анархисты сбросили бедную святую с постамента. На этот раз уцелела только ее голова. (В конце концов в 1951 году памятник был воссоздан Фредериком Маре-и-Деуловолем по фотографиям.)
В 1820-е и 1830-е годы в Барселоне строилось мало важного. Когда страну сотрясают политические конвульсии, ничего нового обычно не строят. Город разрушался, а правительство отвлеклось на иностранную оккупацию и гражданскую войну. Каррер де Ферран, начавшись от Рамблас, к 1826 году достигла Каррер д"Авиньо — половины намеченной длины — и остановилась из-за недостатка средств.
Когда трехлетний фарс с конституцией приближался к концу, качели испанской власти снова качнулись вправо: французские войска под громким названием «Сто тысяч сыновей Людовика Благочестивого» и под командованием герцога Ангулемского, в соответствии с условиями Священного союза между Австрией, Пруссией и Россией, прошли через Пиренеи, чтобы положить конец «трехлетию» и восстановить Фердинанда VII во всех его абсолютистских правах. Имело место серьезное сопротивление со стороны каталонского ополчения под командованием регента Каталонии, человека умеренных взглядов, генерала Эспос-и-Мина. Но оно не продлилось долго. Один за другим каталонские города пали — Таррагона, Ллейда, Вик. Барселона окончательно сдалась в ноябре 1823 года и оставалась оккупированной французской армией до 1827 года. «Сыновья Людовика Благочестивого» двинулись на юг и захватили Кадис. Фердинанд, последний и во многих смыслах наихудший из абсолютных монархов династии Бурбонов, вновь очутился на троне. Он правил до самой своей смерти в 1833 году.
Барселоне повезло, что ее оккупировала французская армия. Это была нейтральная, поддерживающая спокойствие сила. Французские офицеры вели себя весьма миролюбиво, и город избежал, по крайней мере, братоубийственной резни, которая возникла между испанскими ультрароялистами и либералами в некоторых других городах. Объявили королевскую амнистию тем, кто «совершал акты насилия в отношении либералов и их имущества». В Барселоне между октябрем и декабрем 1824 года около двух тысяч человек были убиты членами крайне правых тайных обществ, подобных тому, которое называло себя «Истребляющий ангел». Многие прогрессивные каталонцы бежали за границу и нашли временное пристанище во Франции или Англии. Но большинство либералов и конституционалистов, а также промышленники, банкиры и практически весь средний класс Барселоны предпочли остаться и восстанавливать политическую базу своей страны.
Каталония была почти банкротом. Ее годовой доход в 1823–1825 годах был ниже, чем тридцать лет назад. Освободительное движение, возглавляемое Симоном Боливаром, охватило материковую часть Южной Америки — Венесуэла получила независимость в 1821 году, Перу — в 1824-м, так что колониальный рынок, от которого зависела каталонская промышленность, сократился. Остались только островные колонии — Куба и Пуэрто-Рико, и каталонский экспорт в Америку в 1827 году составлял десятую часть экспорта 1792 года. Сельское хозяйство пребывало в кризисе, виноделие тоже, а большая часть оливковых деревьев Каталонии погибла в заморозки весной 1825 года. А Фердинанд, чья казна в Мадриде почти опустела, продолжал поднимать налоги на основные продукты, такие как мясо и соленая треска.
Тем не менее умеренные в Барселоне были в безопасности. В 1824 году Фердинанд VII принял необъяснимое решение назначить капитан-генералом Каталонии маркиза Кампо Саградо, астурийского либерала. Саградо, естественно, позаботился о безопасности единомышленников. Так что Барселона в значительной степени избежала зверств инквизиции и «чисток», а между тем охота на ведьм и волна насилия прокатилась в следующие несколько лет по всему Иберийскому полуострову.
В Барселоне же в правительстве, в местных бюрократических кругах, сфере образования, издательском деле и даже в армии, либералы оставались на местах, к ярости церкви и роялистов. Нравилось это им или нет, производителям теперь приходилось все чаще контактировать с деловыми людьми во Франции и остальной Европе, которые, возможно, и не являлись образцовыми либералами, но, конечно, не стали бы тратить время на контакты с испанскими фанатиками — приверженцами Фердинанда VII. Это укрепляло позиции умеренных каталонских бюргеров, склонных идти тем путем, каким шла вся Европа.
И все же в 1823–1834 годы (так называемое «зловещее десятилетие») в Каталонии было неспокойно. Ополчение распустили, но принципат все еще располагал двумя армиями: регулярной, состоявшей в основном из офицеров и солдат, которые предпочитали либеральную конституцию абсолютизму, и другой — состоявшей из волонтеров-роялистов, вооружившихся в «либеральное трехлетие» и оставшихся организованными после возвращения Фердинанда. Эти последние все больше злились, что король, кажется, не в силах навязать либералам и умеренным деловым людям абсолютизм. Либералы, благодаря защите Кампо Саградо (которого абсолютисты презирали), все еще удерживали реальную власть в Барселоне. Город не оказывал роялистам покровительства, не подбрасывал им «жирных кусков» в виде официальных постов. Они винили в этом не только либералов, но также и Фердинанда. Они начинали верить, что король предал собственную роялистскую контрреволюцию. Многие из них жили в сельской местности, и, видя развал экономики, как всегда, ярые консерваторы во времена кризиса во всем обвиняли левых махинаторов и безразличие коррумпированного города к коренным, «земляным» ценностям. Будучи настоящими каталонцами, они оглядывались на более раннюю и «чистую» монархию времен Арагона и Каталонии, ту, за которую их предки восстали против Филиппа IV в «войне жнецов» 1640 года.
Недовольство выплеснулось в короткой Guerra dels Agravíate, или «войне недовольных», которая разразилась в 1827 году и, раздуваемая церковью во имя каталонского патриотизма, охватила Каталонию. Банды ультрароялистов, скандируя свои лозунги: «Да здравствует абсолютная королевская власть, смерть французишкам, да здравствует вера, смерть политикам, да здравствует инквизиция!» — жгли фермы и лавки подозреваемых в либеральных настроениях, пока этому не положили конец регулярные войска; генерал Эспос-и-Мина спуску роялистам не давал. Он любил преподать противнику урок. Вот что случилось, например, с деревней Кастельфоллит, оплотом роялистов, недалеко от.(1). ероны. Эспос-и-Мина полностью разрушил ее и оставил надпись: «Здесь стоял Кастельфоллит. Граждане! Примите к сведению! Не укрывайте врагов своего отечества!». Лидеры «недовольных», носившие живописные прозвища, такие как, например, Улитка, были повешены. Французский консул в Барселоне сардонически отмечал, что приговоренные получили как известие о своей предстоящей казни, так и последнее причастие от священников, которые раньше подстрекали их к восстанию. Фердинанд VII снизошел до того, что триумфально проехал по королевской дороге от Мадрида до Барселоны, где, к огромному облегчению павших перед ним ниц деловых людей, утвердил политику государственной поддержки каталонской текстильной промышленности и получил от ее главных представителей подарок — миллион реалов. Французские оккупационные силы были выведены.
Затем пришли дурные новости. Фердинанд, заявив, что у него «есть кнут как на белую задницу, так и на черную» (имея в виду либералов и ультрароялистов), вспомнил о маркизе Кампо Саградо и заменил его настоящим сумасшедшим. Новым капитан-генералом Каталонии стал Карл, граф Испанский, родившийся во Франции в 1775 году. Ему предстояло погибнуть от руки каталонского патриота в Органье в 1839 году. Его отца гильотинировали в Великую французскую революцию, что не располагало графа сочувственно относиться к бунтующим крестьянам или городским либералам. Его отвращение к первым могло сравниться лишь с его ненавистью ко вторым, и за пять лет своего правления он многих отправил на тот свет при помощи петли, гарроты и расстрельных команд. Из-за паранойи он всюду видел заговоры — правых, левых, центристов — и своими, тщетными, впрочем, усилиями подавить их с помощью террора сумел отвратить от себя не только либералов и ультрароялистов всех мастей, но и представителей среднего класса, у которого вообще отсутствовало какое-либо представление о политике. Однажды капитан-генерал арестовал собственную жену по подозрению в государственной измене и выставил свою дочь с метлой в качестве часового на балконе дворца. Он любил распластаться в молитве на церковном полу, а однажды в полной парадной форме перед войсками сплясал торжествующий танец во время казни группы либералов. Декреты графа, касавшиеся цензуры, стяжали мрачную славу. Когда редактор «El Diario de Barcelona» представил на его суд льстивую оду режиму (до этого материал одобрили гражданский и церковный цензоры), в разрешении на публикацию было отказано. «Вместо этого, — гласила личная директива графа Испанского, — вы поместите статью о сельском хозяйстве, а также рекомендации по лечению геморроя, зубной боли и других недомоганий… и никаких отвлеченностей».
В общем, граф был самым неумным из тиранов, который когда-либо вредил испанскому городу, и как заметил историк Жауме Висенс Вивес, за пять лет его пребывания у власти появилось больше либералов, чем за двадцать лет правления конституционалистов. Это была последняя прививка королевского абсолютизма Барселоне. Отныне, какая бы реакционная политика ни проводилась в Каталонии вообще, великая столица оставалась демократической, не соглашаясь с Мадридом. К 1830-м годам либерализм победил в Каталонии, как и в остальной Испании. Церковь продолжала свои махинации и козни, а ностальгически настроенные консервативные землевладельцы стиснули зубы. Но власть оставалась в руках средних классов, а будущее принадлежало молодым. И те и другие понимали, что абсолютизм невозможно совместить с капитализмом. И те и другие возлагали надежды на Европу, о переменах в которой свидетельствовал исход Июльской революции 1830 года, когда конституционная монархия Луи-Филиппа и орлеанистов заменила реакционное правительство Карла Х.