Как литературный язык, язык официальных публичных выступлений, каталанский, казалось, умер. Но, за редкими исключениями, написанное по-каталански «высоким штилем» и без того уже было нежизнеспособно: напыщенный, ненатуральный слог, цветистые фразы, не имеющие никакого отношения к живой речи. В XVIII веке каталонцы издевались над священниками, читавшими проповеди на кастильском, и над нуворишами, которые говорили на нем со всеми, за исключением слуг, так как считали, что это более стильно. Академическая среда была столь обособленной, что оказывала весьма небольшое влияние на широкие массы, и большинство каталонцев, как и большинство жителей Испании XVIII века вообще, не умели ни читать, ни писать. То, что происходило в литературных кругах, заботило их не больше, чем сейчас парня с улицы заботит Жак Деррида. Эти люди продолжали говорить на родном наречии. Они всю жизнь говорили по-каталански, и никакой указ не смог бы этого изменить. Всему в их жизни существовали названия на каталанском. Ритм, синтаксис, звучание, обороты каталанского — все выжило. И Мадрид ничего не мог с этим поделать. Каталанский сохранился, и не как окаменелость, а как живая речь, пока писатели-романтики XIX века вновь не вернули этот язык в литературу.
Все тот же Франсеск Доблет заметил кое-что еще, кроме налогов. У всех соседей, имевших на участках дубы, их срубили солдаты Бервика. Стучали топоры, волы тянули дубовые бревна по неровным дорогам в Барселону. Пронесся слух: оккупационная армия строит в Барселоне огромную крепость, в которой и обоснуется навсегда.
Слухи оказались правдой. Большая часть налогов пошла не в Мадрид, а на строительство
Чтобы построить Сьютаделла, оккупационная армия уничтожила почти весь старый приморский квартал Рибера. Монастыри, больницы и около 1200 домов разрушили без всякой компенсации их владельцам. В конце 1880-х годов, когда крепость наконец снесли, чтобы устроить на этом месте общественный парк, поэт-священник Жасинт Вердагер, оглядываясь на дни унижений, писал:
Разрушение Риберы крепко засело в народной памяти. Казалось, Барселона съежилась в тени символа абсолютной монархии Бурбонов, зажатая между крепостью и фортом на вершине Монтжуика. Форт тоже расширили и перестроили. Популярные песни, разумеется, сохранили постоянное зловещее присутствие крепости в жизни горожан:
Стена перед западным фасадом, укрепленная бастионами и параллельная рву, делала зигзаг, огибала город с севера, потом снова тянулась на юг, к порту, и подходила к морю в Драссанес. Цель этого огромного военно-инженерного проекта — заключить Барселону в жесткий каменный корсет, не допускавший никакого дальнейшего гражданского строительства. Стены Филиппа V немедленно стали самой ужасной проблемой Барселоны, их ненавидели так же, как и саму Сьютаделла. Это была каталонская Бастилия. Возможно, до возведения Берлинской стены ни одно другое строение ни в одном европейском городе не вызывало такой ненависти у жителей. В XIX веке эти стены осложняли любой градостроительный проект, потому что привносили в любое решение дополнительный политический смысл. Вы за демократию или за военных? Республиканец или кар-лист? За церковь или за государство? За каталонскую независимость или за мадридский централизм? За привилегии или за бесплатные коммунальные услуги? Мы поймем по тому, как вы относитесь к ненавистным стенам. Сепаратисты в 1840-х и 1850-х годах эксплуатировали образ поруганного короной, церковью и армией города не меньше, чем идею свободы писать и публиковаться по-каталански. Такие настроения сильно повлияли на план нового города, когда были разрушены стены старого.
Вербум, архитектор Сьютаделла, задумал еще одно изменение в облике Барселоны, более мирное на сей раз, да и просуществовало это новшество подольше. Речь об участке севернее порта, известном как Барселонета, «маленькая Барселона». Изначально туда планировалось переселить некоторых жителей квартала Рибера, сделавшихся бездомными, но переселение началось только в 1753 году, на целое поколение позже. Вербум начертил первый план в 1715 году, его работу доделал другой военный инженер, Хуан Мартин Серменьо. Строительство Барселонеты и последовавшее за ним создание улицы Рамблас ознаменовали собой начало современного этапа городского планирования.
Барселонета — сеть узких прямоугольных блоков, поставленных на треугольном клочке земли, отвоеванной у моря. Только вершина треугольника, маленький остров Майанс, ныне погребенный под бетоном эспланады, была и раньше твердой землей. Сегодня это единственный район города, который еще сохраняет прежний облик прибрежного трудового квартала. Барселонету не обязательно любить, но нельзя не признать, что в ней есть какая-то необыкновенная жизненная сила. Когда впервые ныряешь в котел сегодняшней Барселонеты — кафе и дешевые забегаловки, неразбериха вывесок на Пассейч Насионал, автомобильные пробки, разрушающиеся дома, запах рыбы, блеск чешуи в канавах, куда опрокидывают тазы и ведра, вопли зазывал у ангароподобных ресторанов с дарами моря (они сползают на сероватый пляж с переполненного Пассейч Маритим), — трудно поверить, что этот район, во-первых, был задуман спокойным и, во-вторых, построен военным инженером. Сетка Барселонеты (пятнадцать узких улочек, пересеченных пятью несколько более широкими «проспектами», с церковной площадью и плацем, все вместе — двадцать пять акров) на первый взгляд совершенно невыразительна. Дешевые дома, стандартные модули. Они строились для рабочих, о которых Серменьо знал очень мало, а возможно, и не хотел ничего знать. Планировка столь абстрактна, что кажется преждевременно модернистской — маленький образчик будущих «сеток». Жилищные массивы делились на участки, площадью по двадцать восемь футов, на которых должны были подняться (не выше чем на двадцать футов) типовые двухэтажные домики на одну семью, с дверью и двумя окнами на первом этаже и двумя окнами и балконом этажом выше. На этот план не обратили никакого внимания более поздние строители, которые пристроили верхние этажи и чердаки, придав, таким образом, узким улочкам Барселоны вид тесных каньонов.
Коммерческая жизнь после завоевания Бурбонами возобновилась в Барселоне без всяких эксцессов. Разве что было, конечно, естественное недовольство расквартированием войск. Говорили, что члены совета упраздненной Депутации должны вернуться к своим обязанностям. Купцы и мастера-ремесленники были только рады сотрудничать с оккупантами. Как едко отмечал историк Фелипе Фернандес-Арместо, «в основе политики Мадрида в отношении Барселоны в XVIII веке лежала убежденность, что послушание жителей можно купить. И такую возможность открыто признавали в Барселоне». Город существенно выигрывал от включенности в общую испанскую экономику. Предметы роскоши — роспись по керамике, златоткачество, изготовление лент, украшения в стиле рококо — вошли в моду. Кроме того, стало модно пить шоколад — причуда, ввезенная из Мексики. Одна из каталонских галантных картинок — кавалер предлагает даме чашку дымящегося напитка. К 1770 году в Барселоне было в шесть раз больше
С XVI века Мадрид отказывал королевству Арагона и Каталонии в праве припасть к реке золота и серебра, которая текла через Атлантику из Америк. Барселона в дни своей независимости была отстранена от разграбления американских колоний, а порабощение Мадридом открыло для ее торговцев Атлантику, и в 1755 году они основали торговый синдикат «Барселонская компания Вест-Индской торговли». Каталонские суда начали курсировать между Кадисом и испанскими колониями — Кубой, Санто-Доминго, Пуэрто-Рико. В 1778 году ограничения на экспорт каталонских товаров в испанские колонии отменили. Вывозили специи, лекарства, бумагу, — но в основном бренди и текстиль.
Огненная вода,
Впрочем, большая часть экспорта все-таки приходилась на ткани. После Войны за испанское наследство Бурбоны больше не контролировали ткацкие фабрики Северной Италии и Нидерландов, что означало, что каталонская текстильная промышленность, хоть и все еще в зачаточном состоянии, стала быстро развиваться, чувствуя себя вполне конкурентоспособной внутри империи. Предоставив каталонцев самим себе, Мадрид тем самым стимулировал образование мануфактур. Каталонцам теперь нужно было развивать промышленную базу, что они и стали делать. После 1730 года как цены на текстиль, так и международный спрос на ткани подскочил, а рабочая сила в Каталонии по-прежнему оставалась дешевой, и ее было много. Каталонские крестьяне искали работу на барселонских ткацких фабриках, а из-за Пиренеев тоже шел приток рабочей силы. Это вызвало мощный подъем. Промышленность, развиваясь, перетягивала людей из сельской местности в город, в результате чего менялись и город и деревня. В 1750 году в Испании было два центра буржуазии. Первый — Кадис, город торговцев и покупателей. Второй — Барселона, город производителей.
Остальная Испания, погруженная в летаргию, презирала торговлю как подлое ремесло, как занятие для евреев, англичан и, конечно, каталонцев — этих стяжателей низкого происхождения. Между тем хлопчатобумажная и шелковая продукция быстро превратила Барселону в Манчестер Средиземноморья.
Каталонские предприниматели прибыль снова вкладывали в дело. Что касается технологии, она была довольно отсталой, но все же не такой отсталой, как в остальной Испании. Каталонцы строили водяные мельницы, вводили в производство первые ткацкие станки, примитивные, лязгающие и опасные, но они все равно были производительнее, чем традиционная
Большинство новоявленных капиталистов были низкого происхождения: суконное производство дало им возможность вынырнуть из нищеты и достичь некоторого достатка, и на это потребовалось одно-два поколения. Этим ремесленникам никогда не изменяли бережливость, преданность своей семье и клановое безразличие ко всем другим испанцам, кроме каталонцев. Они были такими же, как их коллеги в Ланкашире, какими и надлежало быть добрым католикам: с крепкими кулаками, бесцеремонно безразличные к жизни рабочих, занятых в их производстве, лояльные к режиму Бурбонов, чья стабильность была на руку их делу. Кроме того, они надеялись, что Мадрид защитит их от иностранной конкуренции. Примерно так же рассуждали их потомки в XIX веке. «Чтобы помочь фабрикам, — писал каталонец по имени Хосеп Апариси в 1720 году, — надо бы запретить ввоз из-за границы или обложить его суровыми пошлинами". Если нет английских, французских и голландских тканей, давайте носить ткани местного производства, они хороши и станут еще лучше по мере развития производства… Король богат, если богаты его подданные, и беден, если те бедны».
Очень немногие из них были настроены либерально, еще меньший процент составляли ilustrados, просвещенные, сторонники «мягкого» капитализма, размышлявшие о социальной справедливости. Тем не менее Великая французская революция оказалась для предпринимателей благом: внезапно образовался «неприкаянный» эмигрантский капитал, который искал себе пристанища за пределами Франции и нашел его в Барселоне. И каталонцы поняли, что могут отхватить жирный кусок французского рынка тканей. Поскольку такие центры производства тканей, как, например, Ним (от названия этого города и произошло слово «деним» — хлопок, первоначально