Его соредактор, Пер Мата-и-Фонтанет (1811–1877), пошел несколько дальше. Мата, почитатель Джузеппе Мадзини, был самым каталонистски настроенным из ранних республиканцев 1830-х годов. Он написал в «Эль Вапор» в 1936 году, что правление Мадрида сделало развитие Каталонии невозможным. Страна истощена ужасами реакции во время Первой карлистской войны, увязла в бюрократической трясине «вялых кастильцев», куда Каталонию затянули эти «политические проститутки, которые думают только о том, как бы заграбастать побольше денег».
В значительной степени благодаря влиянию Маты каталонские левые стали более националистически, более антимадридски настроенными и, следовательно, менее терпимыми к умеренным либералам. После поджога монастыря в 1835 году левое крыло сформировало революционную хунту, которая предложила построить каталонское государство по образцу старого королевства Арагона и Каталонии. Вышедший в 1836 году республиканский манифест «La Bandera» подстрекал рабочих провозгласить независимость Каталонии. В следующем году тайное общество, называемое просто «Федерация», ядро будущей демократической партии, образованное в Барселоне, вместе с каталонскими федералистскими силами сформировало республиканскую платформу. Первым ее рупором, недолговечным правда, стал
После того как Фердинанд VII вновь пришел к власти в 1823 году, Шаударо уехал во Францию. В Париже он опубликовал трактат о республиканском правлении для Испании (1832), который, однако, был переведен на его родной язык лишь спустя тридцать пять лет. Шаударо вернулся в Каталонию после смерти короля в 1833 году и немедленно впал в немилость к умеренным демократам, которые закрыли открытую им республиканскую газету, преследовали его через своих агентов и шпионов, сослали на короткое время на Канары в 1836 году и, наконец, за то, что он возглавил восстание в мае 1837 года, расстреляли его в Сьютаделла.
Еще одна значительная фигура развивавшегося каталонского социализма — Абдо Террадас-и-Пули (1812–1856). Террадас был из Фигейраса. В двадцать с небольшим лет в ряде политических эпиграмм против королевского абсолютизма под общим названием «El Rei Micomico» — фарсах, построенных по образцу коротких комедий Сервантеса, — он высмеял Фердинанда VII. За такую непочтительность власти выслали его во Францию, где он завязал дружбу с Этьеном Кабе. Вернувшись в Барселону в 1840 году, Террадас начал издавать радикальную газету «Эль Републикано», в которой напечатал свой «План революции» — вдохновенное произведение, наполовину в стихах, наполовину в прозе, включавшее в себя гимн «La Campana», который тут же сделали своим гимном каталонские республиканцы.
Смутьян Террадас верил в революцию с оружием в руках. Он оправдывал насилие, ссылаясь на старые каталонские права. В памфлете, озаглавленном «Кем мы были и кто мы есть», он пишет, что обычай каталонцев создавать объединения рабочих восходит в средневековым гильдиям, и его теперь нужно обратить во благо и сделать так, чтобы «уравнивающее лезвие демократии» прошло через города и деревни. Он собрал ополчение, быстро подчинил своему влиянию его руководителей и к 1843 году многое сделал для превращения ополчения в социалистическую, антилиберальную армию. Он называл ополченцев «людьми, которые взяли в руки оружие, чтобы защитить права». Вдохновленное Террадасом, ополчение участвовало в знаменитом восстании 1843 года: барселонские радикалы выступили против генерала Эспартеро, либерального регента Бурбонов в Каталонии, сильного человека и опытного политика.
Хамансия («пищевые бунты») началась как протест рабочих и владельцев мелких магазинов против городских налогов, отсюда ироническое название — бунт пирожников. Затем прошел слух, что Мадрид вот-вот подпишет торговое соглашение с Англией, которое откроет испанский рынок для беспошлинной продажи английского хлопка, таким образом выбив почву из-под ног каталонских текстильщиков. Как только толпа вышла на улицы, Эспартеро тут же арестовал Террадаса и других радикалов, до которых смог добраться.
Но солдаты не сумели подавить уличные волнения. Восставшие загнали их в крепость на вершине Монтжуика и даже сумели разрушить часть Сьютаделла прежде, чем войска Эспартеро начали стрелять по городу из своего редута. В результате обстрела было разрушено примерно 460 зданий.
В музее Барселоны хранится любопытная реликвия. Это траурный светильник в виде совы, птицы ночи, смерти и мудрости, держащей в когтях один из не взорвавшихся снарядов Эспартеро. В подсвечнике тринадцать свечей — по числу ночей обстрела, устроенного генералом Эспартеро. Девятнадцать лидеров республиканцев (среди них не было Террадаса) расстреляли, а Мадрид оштрафовал Барселону на двенадцать миллионов песет. Террадасу же было суждено провести последние тринадцать лет своей короткой жизни между тюрьмой и, как ни удивительно, мэрией Фигейра-са, где его не менее четырех раз выбирали мэром — в городе были сильны республиканские настроения. Он умер в ссылке в Андалусии.
Мечта о социализме, а в конце концов, об анархизме зародилась в политической жизни Каталонии в 1840-е годы и все более крепла. Благодаря своему влиянию на архитектора Ильдефонса Серда, как мы увидим, она оказала большое влияние на развитие города. Ее подкрепила еще более широко распространившаяся одержимость — снести стены Бурбонов, ненавистные
Простор требовался не только людям, но и машинам. Тут выбора не было. Город, заключенный внутри стен, стал тесен. В 1846 году Ажунтамент издал закон, запрещающий строительство новых фабрик на территории, ограниченной
Естественно, строительство фабрик ослабляло и вытесняло мануфактуры. Во всяком случае, в текстильной промышленности это было именно так. Немного оставалось в Барселоне «хороших семей», главы которых не были бы крупными промышленниками. Эти люди контролировали банковское дело, производство, недвижимость в Каталонии. Арнус, Бонаплата, Батльо, Клаве, Феррер, Жирона, Гюэль, Жункаделла, Монтадас, Понс, Пуиг, Рикарт, Тинторе — все они полностью или частично обязаны своими состояниями «королю-хлопку».
Разумеется, текстильная промышленность развивалась неравномерно. Бывали трудные времена — например, 1830-е годы из-за карлистской войны. Очень повредили ей партизанские рейды ультраконсерваторов за стены города. Бывали времена и похуже, в 1862–1865 годах, когда внезапная нехватка сырья, вызванная американской гражданской войной, ввергла каталонскую текстильную промышленность в кризис.
Так что хлопковых магнатов Барселоны постоянно мучила неуверенность. Так как в остальной Испании не было промышленной буржуазии, сравнимой с каталонской, каталонские предприниматели не имели союзников в Мадриде. При всех своих богатствах они обладали меньшим влиянием на национальном рынке, чем можно предположить. Их воспринимали как лоббистов и просителей, старающихся повлиять на правительство, сосредоточенное преимущественно на банковских интересах и аграрных проблемах, и обратить его внимание на промышленность. Каталонцы были озабочены тем, чтобы защитить каталонскую промышленность от либеральных идей свободной торговли —
Куда могла сбывать Каталония свой текстиль? В основном в Испанию и ее колонии. Остальной европейский рынок был захвачен Англией и Францией. Но к 1850-м годам испанский рынок пребывал в состоянии застоя, и при том, что Британская империя расширялась, колониальный рынок сократился до Кубы, Антильских островов и Филиппин, «надежды и будущего» каталонской промышленности. Если бы крупные текстильные нации прочно обосновались на испанском рынке, если бы власти, защищавшие местные мануфактуры, не берегли стены так, как берегли разве что голландцы свои дамбы, Каталонию ждал бы экономический крах. Этот факт лежал на поверхности, этой опасности рабочие боялись не меньше, чем владельцы фабрик, если не больше. Угроза открытия рынка для английского импорта сразу же вызвала в Барселоне возмущения против генерала Эспартеро в 1843 году. Каталонские рабочие немедленно взбунтовались, едва почуяв угрозу своей занятости.
Каталонские промышленники, при всей влиятельности на местах, робели, когда дело доходило до открытой конфронтации с Мадридом. Они боялись потерять деньги. А свое влияние они берегли только для сохранения протекционизма. И пусть они вели войну, будучи обречены на поражение, — они тем не менее сумели затянуть ее на десятилетия. Протекционизм в 1825 году стал государственной политикой. Это случилось при Фердинанде VII. Его министр финансов ввел тарифный закон, чтобы создать режим наибольшего благоприятствования испанской экономике, обескровленной недавней потерей больших южноамериканских колоний и вторжением «Ста тысяч сыновей Людовика Благочестивого». Под закон подпадали не меньше 657 запрещенных товаров. Это было слишком даже для каталонских протекционистов, но в 1841 году Мадрид издал более мягкий тарифный закон, сократив число запретных пунктов до 83. Этот акт свидетельствовал о вере либералов в свободную торговлю, пришпоренной визитом в Мадрид английского пророка свободного рынка Ричарда Кобдена.
Почувствовав, откуда дует ветер, каталонцы сплотились и организовали в 1848 году Индустриальный институт — своеобразный протекционистский комитет. Его возглавил Жоан Гюэль, могущественный хозяин компании, которая в конце концов стала называться «Maquinista Terrestre» («Наземные машины»). Начинание было не слишком удачным. Тарифный закон 1849 года сократил число запрещенных объектов до четырнадцати, хотя Гюэлю и его коллегам по Индустриальному институту и удавалось сохранять пошлины на иностранные товары, «удерживая позиции» следующие двадцать лет, пока «славная революция» 1868 года не принесла полного триумфа свободной торговле. Триумф ощущался до 1874 года, то есть до реставрации монархии. Но при всем этом о пренебрежительном отношении Мадрида к каталонским промышленникам говорит хотя бы тот факт, что «Maquinista Terrestre» Гюэля, которая к тому времени стала крупнейшим в Испании предприятием по сборке машин и специализировалась на подвижном составе, не получала от государства контрактов на железнодорожные вагоны вплоть до 1882 года.
Ни в какой другой части Испании так не защищали протекционизм — вне Каталонии было просто нечего особенно защищать, — и борьба за тарифы оказалась неразрывно связанной с вопросами о каталонских правах в целом. Протекционизм и каталонизм воспринимались в Каталонии и за ее пределами как одно и то же. В Мадриде сторонники свободной торговли высмеивали «провинциальность» каталонцев. В Барселоне за покрытыми снежно-белыми скатертями банкетными столами в муниципалитете местные промышленники поносили «вялость и бездеятельность» остальной Испании. Вопрос тарифов становился самым важным экономическим фактором каталонской политики последней трети XIX столетия. У среднего класса Каталонии утвердился свой, особенный образ мыслей. Те, кто, казалось бы, должен проявлять склонность к интернационализму, становились яростными и даже бешеными проповедниками всего местного, провинциального, традиционного, свободного от иностранных влияний в культуре (безотносительно к промышленности и машинам) и приобретали сентиментальную склонность к патриархальным ценностям старой Каталонии, которые их собственная промышленная практика и уничтожала.