Патриотически настроенный средний класс, сознающий свою экономическую силу и укорененный, обязательно захочет как-то выразить себя. Если его язык отличается от языка политической власти, он будет стремиться узаконить свой язык. Вот почему в основном борьба за каталанский язык приобрела в XIX веке такое большое значение и почему вопрос о его легитимности вышел за тесные рамки литературы в более широкие политические сферы. В Каталонии язык и политика переплетены и неразделимы.
Этот процесс, безусловно, компенсировался новыми идеями, хлынувшими в Испанию пятьдесят лет спустя. Автократия Бурбонов и инквизиция преграждали им путь, но были не в силах перекрыть этот поток из Северной Европы, особенно в Барселону, столь близкую к Франции. Каталанский язык снова стал объектом культурного интереса в конце XVIII века. Кастильские
Серьезным влиянием пользовался каталонский политик и историк Антони де Капмани-и-Монпалау, чей главный, труд «Исторические воспоминания», полное название — «Исторические воспоминания о судостроении, торговле, искусстве древнего города Барселона», опубликованный в нескольких томах между 1779 и 1792 годами, считается шедевром каталонской исторической литературы XVIII века. Именно с Капмани начались последовательные попытки каталонцев рассматривать свою культуру как отдельную и уникальную. Парадокс же состоял в том, что для того, чтобы наладить контакт с широкой образованной аудиторией, Капмани приходилось писать по-испански, а не по-каталански.
После 1814 года историки и филологи много говорили об обновлении языка. Обостренный бедами и страданиями полуострова в целом, местный патриотизм шел рука об руку с общеиспанским. Наиболее громогласным из филологов 1820-х годов был Хосеп Пау Бальот. Он утверждал, что каталанский вовсе не является, как привычно настаивали кастильцы, лишь местным диалектом. Скорее, это «придворный язык, на нем многие годы говорили во дворцах, его очень ценили Жауме I и арагонские короли». При этом по-каталански люди говорили дома, на рынке, в церкви. Этот язык «заслуживает наивысшего уважения, и мы воздаем ему хвалу за его плавность, мягкость, ясность, изящество, разнообразие и богатство». Бальот уверял, что каталанский сумеет передать любую тонкость, любой оборот, любой намек. «Если образованные люди… станут культивировать его и писать на нем… они тем самым будут оттачивать и полировать его до тех пор, пока все не увидят, какие чудеса он может творить. Я не сомневаюсь, что он возродится к жизни; он сравняется и даже превзойдет другие языки». Но все это Бальот тоже писал по-кастильски. Понимая, что возможности его ограничены, он сам называл себя «точильным камнем, который не режет, а лишь затачивает другие инструменты».
Чтобы вернуть себе прежние достоинство и независимость, каталанский нуждался не в филологах и историках, а в поэтах — «непризнанных законодателях», которые снова вдохнули бы в него жизнь. И таковые появились. Возможно, благодарные каталонцы переоценили их литературные достоинства (такое сейчас случается с большинством великих национальных поэтов, если их имена вписываются в пантеон, а биографии соответствуют национальным устремлениям). Так или иначе, к концу 1830-х годов они были увенчаны лаврами и фригийским колпаком — и Карлес Арибау, и Жоакин Рубио-и-Орс. Было много споров об интеллектуальном спектре каталонского Возрождения, о том, чем оно отличалось от других форм европейского романтизма, что оно значило. Но ученые никогда не расходились во мнениях насчет символического произведения искусства, с которого это движение, как бы узко мы его ни понимали, началось.
Это случилось 24 августа 1833 года. Барселонское литературно-политическое еженедельное издание «Эль Вапор» поместило на своих страницах оду «Родина», написанную по-каталански Бонавентурой Карлесом Арибау-и-Фариольсом (1798–1862). Романтический поэт Арибау принадлежал к среднему классу, родился тридцать пять лет назад в Барселоне. В 1820-х годах он начал издавать оказавшийся недолговечным еженедельный печатный орган «Эль Эуро-пео», ориентированный, как свидетельствовало название, на романтизм, волна которого прокатилась по литературе Франции, Германии и Англии. Арибау воображал себя этаким Шатобрианом или Байроном, призывающим
Его воспитатель и учитель, Гаспар де Ремиса (17841847), тоже каталонец, разбогател на контрабанде продовольствия во время наполеоновских войн, а после 1814 года вложил капитал в железную дорогу. Поскольку транспорт в Испании был очень плох — худший в Европе, — Ремиса процветал. Ему еще не было сорока, а он уже имел собственный банк в Барселоне. В 1826 году Ремиса стал секретарем Государственного казначейства в Мадриде. Он опекал и всячески пестовал Арибау. К 1840-м годам начала налаживаться экономическая и бюрократическая карьера Арибау. Он принял на себя ответственность за казначейство, а потом за монетный двор, шахты и земли. Вся эта часть карьеры Арибау забыта, как забыт вклад Уоллеса Стивенса в страховое дело[32]. Арибау вспоминают за одно стихотворение, написанное в молодости и посвященное Гаспару де Ремиса. Но, может быть, полезно помнить, что «Родина», как и все культурное движение, которое за ней последовало, зародилась в атмосфере плюшевой мебели с кисточками и подкрепленных золотом банковских счетов победившей каталонской буржуазии. Движение Renaixenja («Возрождение») носилось с древними крестьянскими традициями, фольклором, народным языком, но ни в коем случае не было рабочим движением. Оно пришло из верхов новой Каталонии, из промышленных и банковских кругов. В этом отношении оно не отличалось от французского романтизма: отец Виктора Гюго был генералом, Альфонса де Ламартина — землевладельцем, Альфреда де Мюссе — правительственным чиновником высокого ранга, Альфреда де Виньи — роялистом и рантье.
Ода Арибау начинается с долгого описания, размытого снимка, ностальгического обращения к горному массиву Монсени:
Эта гора — символ Каталонии, ландшафт, символизирующий дом и семью: «Когда-то я знал твой гордый лик, как знал лица своих родителей; голоса твоих стремительных потоков — как голос матери или плач сына. Но оторванный от вас в годину преследований, я не чувствую вас, как в лучшие времена. Я подобен дереву, пересаженному в другую почву, дереву, чьи плоды теряют свой вкус, а цветы — запах». В Мадриде банкир изнывает, изображает из себя узника. (Надо помнить, что в Мадриде Арибау удерживал только бизнес.) «Что мне моя жизнь, если злая доля увела меня к башням Кастилии, если мои уши не слышат больше песен трубадуров, пробуждающих в груди множество воспоминаний?» Именно язык,
Этот поток патриотических образов в следующие полвека наводнил произведения каталонских писателей. Идеализируемое феодальное прошлое, утраченные силы; мудрость, погребенная, как меч под камнем, в каталонской истории; очаг и лира предков, которую надо снять со стены, — все это родной язык. Язык для Арибау — среда, в которой преломляется национальный опыт. Только на каталанском может он думать.
Арибау дал каталонизму его символический
В нем он страстно призывает к возрождению «нашего древнего, мелодичного и богатого языка, который, к стыду нашему, гибнет и стирается изо дня в день», как языка литературного. Возможно, тратить время на стихи среди ужасов карлистской войны выглядело «экстравагантным, абсурдным анахронизмом». Возможно, поэт был просто-напросто эскапистом, «бессердечным предателем, матросом, который, спасшись от шторма, поет на скале, пока его братья борются с волнами и исчезают в пучине». Как бы то ни было, Рубио писал, что надо сделать усилие, потому что будущее Каталонии зависит от осознания ею своего прошлого. А язык — ниточка между прошлым и будущим.
Рубио называет длинный ряд поэтов, от Гильома Аквитанского до «скромного Арибау», — иные безымянны или забыты, иные покрыли себя славой, но все они принесли себя в дар языку, «этому огромному и священному памятнику прошлых веков; о нем, словно о мексиканских пирамидах, для которых каждый приносил свой камень, можно сказать: "Все строили их, но никто не поставил на них своего клейма”».
Трудно ли писать стихи на языке, «грамматика которого едва определена»? Без сомнения. Но можно ли «нашу прошлую славу и подвиги наших предков перевести на испанский»? Кто, положа руку на сердце, осмелится сказать, что испанский — верный инструмент для сугубо каталонской мелодии? Всем этим риторическим вопросам Рубио противопоставил другие: неужели каталанский — столь подлый и скудный язык, что не стоит изучения? Разумеется, нет. Каталонские хроники не менее богаты и разнообразны, чем у других народов. У нас «огромная галерея трубадуров, отцов современной народной поэзии», и их сочинения когда-то повлияли на всю Европу, на томившегося от любви Петрарку, на «ужасного» Данте. Говоря о том, как век с четвертью назад Бурбоны завоевали Барселону, Рубио напоминает своим читателям:
Наши предки сражались… защищая свои древние права, проливали реки крови, обагрили ею стены, площади и церкви этого города, чтобы передать своим внукам закон и язык, которые оставили им их родители. Прошло так мало времени, а потомки забыли не только их жертву, но и их самих. Эти неблагодарные стыдятся говорить по-каталански, словно преступники, которых застигли на месте преступления.
Кто способен оценить достоинства языка? Только писатели: «Никто не может судить о богатствах шахты, кроме тех, кто спускается в ее недра… до самого дна». Каталанский язык был воскрешен спустя несколько поколений (Рубио, когда он писал приведенные выше слова, было двадцать три года), и те, кто воскресил его, чувствовали свое единство со средневековым прошлым.
Это прошлое в десятилетия «Возрождения» в Каталонии раздували в миф. В сравнении с каталонскими фантазиями о Средних веках романы сэра Вальтера Скотта или «Королевские идиллии» Теннисона — почти реализм. Читатели будущего, думал Рубио, будут «потомками тех бродячих музыкантов, что ходили из замка в замок, развеивая скуку баронов в мирные времена, а в военное время меняли свои фригийские колпаки на шлем, поэтов-рыцарей, тех, которые клали к ногам своих дам серебряную розу, завоеванную в поэтическом турнире, с той же легкостью, с какой приносили им ленточки за храбрость, полученные на турнире рыцарском… Они проводили свою жизнь в сочинении любовных песен, молитвах и рыцарских подвигах».
Рубио верил, что Каталония, хотя и не могла рассчитывать на политическую независимость — ей не хватало для этого экономической и военной мощи, — независимость культурную может и должна завоевать. Нужно поощрять творчество на каталанском языке, как его поощряли в Средние века: так возродим поэтические состязания
Стоит ли говорить, что аргументы Рубио-и-Орса, его простодушное стремление к первенству Каталонии во всем, его вера в историческое чутье и патриотизм молодых были чисто романтической фантазией. Возможно, будь они более умеренными, они не имели бы такого успеха. Не было недостатка в сторонниках. Книга «Волынщик из Льобрегата» прекрасно продавалась. Когда все экземпляры раскупили, нашлись молодые люди, которые стали терпеливо переписывать стихи от руки — это был своеобразный самиздат. Вступление Рубио-и-Орса передавали из рук в руки. Его декламировали в школах, в тавернах и даже в военных казармах, чтобы поднять дух каталонского ополчения в борьбе против карлистов. Но немедленного отклика на призыв «Волынщика» возродить «цветочные игры» не последовало. Прошло почти восемнадцать лет, прежде чем те были восстановлены.