Глава 3

Под цитаделью

Барселона сдалась Бурбонам безоговорочно 11 сентября 1714 года — дата, которая так некстати считается национальным праздником Каталонии. Каталонские националисты, начиная с XIX века, писали о XVIll столетии как о периоде репрессий, когда ничего не складывалось — ни в политике, ни в экономике, ни в праве, ни в языке, ни в искусствах. Легенда о «тирании Бурбонов» в XVIII веке поддерживается до сих пор на всех уровнях: еще не так давно каталонские дети, отправляясь в уборную, говорили, что идут «навестить Филиппа», имея в виду Филиппа V, ненавистного монарха-Бурбона. Но все это надо, что называется, «делить на два». Разумеется, не было недостатка в горячих головах из Кастилии, мечтавших увидеть «предателей»-ка-талонцев наказанными, а город их разрушенным, подобно Карфагену, разрушенному римлянами. Но Филипп V не стал принимать радикальных мер. Разгул жестокости, связанный с победой Бервика, закончился, и граждане Барселоны, особенно средний класс, уютно устроились при правительстве Бурбонов, и даже процветали следующие сто лет. По меркам ^ХХ века это не являлось оккупацией. Считать Каталонию бессовестно угнетаемой, томившейся под ярмом Мадрида, подобно Франции под властью нацистов или Польше под пятой Москвы, было бы неверно, хотя, конечно, очень заманчиво, особенно для демагогов-сепаратистов.

Тем не менее война есть война, и завоевание есть завоевание. Распоряжения, данные Филиппом V Бервику как маршалу, захватившему город, были весьма просты. Каталонцы должны понять, чту влечет за собой неверный выбор союзника. Маршалу надлежало уничтожить всю политическую структуру каталонского государства — оно теперь подчинялось напрямую Мадриду. Любой намек на бунт — не то чтобы у полуголодной и измученной осадой Барселоны были силы сопротивляться — следовало беспощадно подавлять.

Виллароэль бежал. Бервик повесил одного из лидеров повстанцев, Морагеса, и его старших офицеров. После этого их тела были четвертованы, а головы выставлены на шестах у главных городских ворот. Голова Морагеса оставалась выставленной на обозрение двенадцать лет. Некоторое количество сопротивлявшихся похоронили в общей могиле рядом с Санта-Мария дель Мар. Теперь на этом месте стоит памятник, воздвигнутый в 1974 году — низкая стена красного гранита, к которой веером спускается площадь. На памятнике выбиты слова популярного поэта Серафи Питарра:

Около четырех тысяч уцелевших каталонских солдат оказались в тюрьме или были депортированы. Смерти подобно было попробовать покинуть Каталонию без паспорта, хотя тысячам удалось бежать на Менорку и Майорку в рыбацких шлюпках. Они надеялись уплыть еще дальше на британских судах, отправлявшихся в средиземноморские порты.

В Барселоне все крепости, склады, казармы, укрепления и редуты, которые не являлись собственностью короля, были разрушены, и это разрушение предвосхищало уничтожение всей политической структуры Каталонии. Первым ударом стал декрет о «новом плане». Его издал Хосе Патиньо, ставший в 1714 году президентом королевской комиссии юстиции и управления.

Патиньо хорошо понимал особенности Каталонии и представлял себе, на что идет. Он прекрасно знал упрямство, твердолобость, склонность к сутяжничеству, гордыню каталонцев и был решительно настроен прижать их, чтобы они подчинились королю «если не из преданности и любви, то хотя бы повинуясь силе оружия». Каталония, как он докладывал Филиппу, «может быть нам очень полезна благодаря большой плотности населения и его трудолюбию. Страна густо населена, не за счет большого числа городов, а за счет множества маленьких деревень, жители которых едва ли хоть сколько-нибудь юридически, да и просто образованы. Они ничему не учились, ничего не смыслят в политике, непослушны и практически не религиозны… Им присущи врожденное свободолюбие и пристрастие ко всяким видам оружия. Они вспыльчивы и мстительны. Им ни за что не следует доверять, ибо они вечно что-нибудь затевают и замышляют, и норовят ускользнуть от правосудия. Они — себе на уме».

Поэтому ни один из каталонских законов не должен был уцелеть. «Новый план» запрещал как Депутацию (которая, правда, уже сама проголосовала за самороспуск незадолго до того, как вошли войска Бервика), так и древний Совет Ста. В дальнейшем испанский король в Мадриде должен был править Каталонией, как и остальной Испанией, через своих проконсулов — ненавистных местным жителям коррехидоров. Этих чиновников было двенадцать, ни один из них не был каталонцем, каждый стоял во главе одной из вновь обозначенных провинций Каталонии (Барселона, Матаро, Таррагона, Сервера, Ллейда, Вилафранка де Пенедес, Манреса, Вик, Пуигсерда, Жерона, Тортоса и Таларн). «Новый план» отнимал все, что оставалось от прежних каталонско-арагонских территорий в Средиземноморье: Менорку, Сицилию, Сардинию, Неаполь. Он аннулировал «конституции и права», отменял прежние названия, которые ревниво сохранялись со Средних веков; и все это каталонские патриоты после 1830 года то и дело поминали в порыве агрессивной ностальгии.

«Новый план» предполагал новую налоговую систему — кадастр. Патиньо знал, что прижимистые каталонцы, которые и ломаного гроша не дадут даже на нужды собственного государства, не то что в казну завоевателей, примут это в штыки. Веками каталонцы судились через кортесы, и, как отмечал Патиньо, «ничто не вызывало у них такой ненависти, как налоги, которыми их облагала королевская власть». К тому же не так легко было выяснить истинные доходы: каталонцы всегда стремились казаться беднее, чем есть на самом деле, в то время как в Мадриде вели себя совсем наоборот.

Итак, Патиньо обложил местных данью. Всякая частная собственность в Каталонии облагалась 10-процентным налогом. Рабочие должны были выплачивать 8,5 процентов своего заработка, при этом количество рабочих дней в год исчислялось для крестьян и наемных работников ста дням, а для ремесленников — ста восемьюдесятью. Только священники, знать, дети до четырнадцати лет и люди после шестидесяти налогов не платили. Если ты медлил с выплатой, тебя могли навестить люди с оружием в руках. Один налогоплательщик, Франсеск Доблет, жаловался, что со своей фермы вынужден отдавать сто фунтов (lliures) за десять месяцев, «а есть крестьянские фермы в округе, которые отдают 300 фунтов в год. Говорят, вся провинция платит 15 000 дублонов в день. Не знаю, откуда берутся все эти деньги… Пусть Господь сжалится над нами, а иначе я не знаю, что может случиться».

«Новый план» выдвинул также довольно неэффективную программу подавления местного населения в области культуры. Основной мишенью стал каталанский язык. Патиньо прекрасно понимал, что язык — ключ к патриотическим чувствам. «Каталонцы испытывают глубочайшую любовь к своей стране, столь избыточную, что она лишает их здравого смысла, и говорят только на своем родном языке». Язык для каталонца — знак отдельности, непохожести, поэтому каталанский должен быть полностью вытеснен кастильским. И тогда, надеялись составители плана, свободолюбие увянет и умрет.

Чтобы быть уверенным, что у будущей элиты Каталонии не будет независимой интеллектуальной жизни, Филипп V издал в мае 1717 года указ о закрытии всех каталонских университетов. Вместо них он открыл университет в Сервере, мелком городке с населением примерно две тысячи человек, на полпути от Мадрида к Барселоне. Город не имел даже библиотеки. Но в нем были расквартированы войска Бервика, и чтобы поощрить новое учебное заведение, правительство выделило крупную сумму. Серверу стали весьма оптимистично стали называть Бурбонскими Афинами. Университет просуществовал сто двадцать пять лет и закрылся в 1842 году, став жертвой воинствующего испанского либерализма. В период своего зловещего расцвета, который продлился до изгнания Карлосом Ш иезуитов из Испании в 1767 году, университетом в Сервере управляла инквизиция и орден Сердца Иисусова. Лекции читали по-латыни и по-кастильски. Строго следили за тем, чтобы студенты не заразились какой-нибудь ересью, и обучали их по скучным программам, не имевшим никакого отношения к реальной жизни. Здешний медицинский факультет, возможно, дольше всех остальных в Европе запрещал вскрытие трупов, и обучение на нем ограничивалось в основном чтением Галена, «отца медицины», умершего в 199 году н. э. Неудивительно, что университет Серверы не стяжал научной славы. Он запомнился разве что обращением ректора к Фердинанду VII, свидетельствующим об упадке науки в Испании: «Минуй нас эта опасная мания — думать». А острословы утверждали, что колокола в Сервере вызванивали припев: «Tots Ьо som de botiflers, / La сатрапа tambe ho es» — «Мы все предатели, даже колокол».

Однако ни разрушение каталонских университетов, ни общий запрет на публикации на каталанском (которые никогда не были особенно многочисленными) не помешали этому языку уцелеть. До XVIII века во многих европейских университетах обучали на латыни, а в Коллегии Корделлеса в Барселоне по крайней мере на целое столетие иезуиты утвердили превосходство кастильского как языка науки над каталанским.