Наконец, в 1274 году сложилась система, по которой Барселоной управляли до тех пор, пока Бурбоны ее не упразднили. Пять consellers (советники), battle (мэр) и vaguer (главный магистрат) совместно выбирали совет из ста граждан. Цифра была чисто номинальной: в Совете Ста могло быть девяносто человек, а могло быть и сто сорок четыре, если кого-то никак нельзя было не включить. В конце каждого года Совет Ста выдвигал из своей среды новых выборщиков, которые затем избирали новый состав совета. Так продолжалось четыреста пятьдесят лет.

Совет Ста оказался одним из самых долговечных в истории политических учреждений, главным образом благодаря своей гибкости. Например, он допускал к власти «низшие» слои. Обычно среди пяти советников-выборщиков имелся один artiste (представитель какого-либо из благородных ремесел), а иногда и menestral (ремесленник попроще). Кожевенник, портной, медник или кузнец могли сидеть на сессии рядом с банкиром или крупнейшим импортером специй в Барселоне и обладали равными с ним правами, хотя, разумеется, наиболее влиятельные блоки составляли представители высоких торговых кругов и иногда artistes (вторые зарабатывали себе на жизнь услугами и поставкой предметов роскоши первым). Присутствие в Совете представителей низших слоев, разумеется, никому особенно не нравилось. Это был еще не настоящий парламент, так что знать имела возможность противостоять проникновению обыкновенных торговцев в пятерку consellers. «Вместо людей подлого звания с таким же успехом можно было бы привести на заседание cabros (козлов)», — фыркал политик XV века Жауме Сафонт.

Чтобы смягчить классовую вражду и лоббистскую деятельность, сопровождавшую иногда выборы советников, Совет Ста в конце концов принял забавную и, как предполагалось, надежную практику insaculacio — «лотереи». Она стала почти универсальной в Каталонии к началу XV века. «Надо сшить пять зеленых холщовых сумок, — гласила предвыборная директива в Жероне в 1457 году, — каждая с двумя замками. Первая сумка будет для судей и членов совета, живущих в городе и считающихся достойными людьми… пусть имя каждого напишут на маленьком кусочке пергамента, а каждый кусочек пергамента закатают в шарик воска того же цвета, и пусть все эти шарики бросят в сумку». Эту процедуру в Барселоне приняли лишь в 1455 году.

Недостатком ее было то, что сумке все равно, чьи имена в нее опустили, так что трудно было подтасовывать цифры представительства знати и ремесленников.

Salo de Cent (Зал Ста) остается ядром, центром, сердцем Каса де Ла Сьютат, готического городского комплекса с ренессансным фасадом на Пласа Сант-Жауме, вмещающего офисы и церемониальные залы Ажунтамент. Зал Ста спроектировал примерно в 1360 году архитектор Пер Льобет. Здание было открыто в 1373 году, сильно пострадало во время восстания рабочих в 1842 году, было перестроено в 1880-х годах архитектором-патриотом Луисом Доменек-и-Монтанером. Кстати, Антони Гауди тоже участвовал в конкурсе на эту работу, но о его проекте известно немного, тот утерян. Некоторые напластования неоготического декора появились в 1914 году, но здание все еще сохраняет достойный вид, оно пропитано историей и благородными устремлениями. Его проектировали, стремясь к экономии: вместо дорогостоящих каменных сводов Льобет выбрал более простую технологию диафрагмальных арок (всего их четыре) и деревянных балок между ними. Также другой архитектор, Гильом Карбонель, примерно в то же самое время выстроил Salo de Tinell в расположенном неподалеку комплексе Палау Реаль Майор. Сало де Сент меньше и короче, чем Сало де Тинель, но в своей изначальной простоте он восходит к древним компонентам каталонской архитектуры. Зародившийся в римском прошлом, он — также дальний родственник монастыря и casa pairal, великолепная метафора, не важно, намеренная или нет, сочетания традиции и новизны в политической сфере. Это здание вполне соразмерно пропорциям человека и не пытается подавить его величием, символизирующим государственную власть.

Архитектура заставляет все выглядеть стабильнее, чем есть на самом деле. Имеется предел способности человека интуитивно чувствовать политическую жизнь города по его памятникам — памятники всегда говорят на языке порядка, традиций, защищенности. Немного известно о гражданских волнениях в Барселоне ХШ века во времена Жауме 1 и его преемника Пера II, хотя, разумеется, постоянно возникали возмущения, направленные против богатых и часто против евреев. «Революционер» по имени Беренгер Д’Оллер в 1285 году выступил с проповедью честной бедности, устранения привилегий и неизбежного наступления Армагеддона. Он сплотил вокруг себя соратников и последователей. Именно он — виновник нескольких волнений и вспышек насилия. Но его скоро повесили вместе с тридцатью сподвижниками. Война группировок на улицах средневекового города была в порядке вещей и считалась нормой. Каталонские врачи, например, настаивали, чтобы им разрешили брать с собой оружие по ночам. В 1358 году бандиты убили губернатора Менорки ударом подсвечника по голове в алтарной части церкви. Этим постоянным криминальный фоном городская жизнь Барселоны напоминала современный Южный Бронкс. Свирепость Средних веков не оставляла места для сантиментов, которыми современный цивилизованный человек привык маскировать в себе зверя. Например, стихотворец Жауме Ройг упоминает о том, как запросто содрали кожу с колдуньи:

Хроники же придворной жизни пестрят прегрешениями, распространенными и в наши дни: от побоев до отравлений, от воровства до изнасилования девятилетних девочек; и если верить Ройгу (а, вероятно, его средневековые читатели находили морализаторское удовольствие в том, чтобы ему верить), Барселона могла похвастаться собственной ранней версией легенды о демоническом цирюльнике Суини Тодде, который резал своих клиентов, и о страшной содержательнице гостиницы и ее двух дочерях, которые делали паштет из постояльцев:

Вкус к подобным ужасам был так распространен, что книги о хороших манерах предостерегали от таких пристрастий. Мы обнаруживаем у Франсеска де Эйшеминиса советы читателям-нуворишам, барселонским купцам, как вести себя за столом. Не следует ковыряться в зубах и чистить ногти в перерывах между блюдами или делать еще что-нибудь, что могло бы «заставить другого ужаснуться или вызвать у него рвоту. По той же самой причине не следует говорить об отвратительных вещах, например о фекалиях, слабительных, или о страшных болезнях, или о повешении, или о приговорах суда, или о чем-нибудь другом, что могло бы вызвать у собеседника тошноту или рвоту».

На уровне уличных стычек самый серьезный конфликт в Барселоне случился между группировками Бига и Буска. Это выглядело карикатурой на классовую борьбу в чистом виде, и в конфликте были черты классовой борьбы. Члены клана Бига (слово означает «балка», имеется в виду структурная однородность) состоял из крепких торговцев, знати и их союзников. Буска («фрагмент», «кусок») — более мелкие предприниматели — торговцы мануфактурой, купцы, ремесленники, отлученные от власти махинациями в Совете Ста или в других органах власти. Бига, разумеется, были состоятельнее, чем Буска. Но Буска вовсе не являлись популистской партией, хотя часто для красного словца притворялись таковой.

Бига, например, требовали свободной торговли, которая способствовала импорту предметов роскоши. Буска хотели протекционизма, претендовали на то, что представляют маленьких людей, которые первыми потеряют работу, если каталонское сукно вытеснят с рынка привозные товары. Буска также хотели девальвировать валюту, чтобы остановить растущий кризис торговли и придать реальную стоимость значительно переоцененному барселонскому кроату. Этого Бига тоже не могли принять. Все эти разногласия поддерживали постоянную отвратительную политическую склоку. В 1422 году constitucio, «монополию» на импорт передали Совету Ста: были изданы законы, регулирующие потребление предметов роскоши, запрещающие гражданам носить импортные шерстяные ткани или шить одежду из других тканей, кроме каталонских. Естественно, такой закон поощрял владельцев мелких магазинчиков и ткачей-надомников, интересы которых выражали Буска. Но, согласно протоколам Женералитат за 1456 год, constitucio тaк и не ратифицировали. Один из советников по имени Франси де Перарнау держал проект под сукном тридцать лет, «потому что у него большая лавка, полная шелка, и он не сможет продать ничего, если будет слушаться этого закона в полной мере. Вот они и устроили так, чтобы ратифицировать вышеуказанный закон лишь частично, то есть только ту его часть, которая запрещала использование иностранных шерстяных тканей, не упоминая о златотканых и шелковых отрезах, чтобы не ущемить интересы этого члена совета. Потому и обнародовали усеченный вариант этого закона, что не вправе были ничего переделывать и менять, ни слова, ни единой буквы».

Тем временем каталанский язык развивался. Разговорным он был задолго до XII века, но литературным сделался позже; первые известные письменные документы на каталанском — переводы библейских текстов в виде проповедей, Homilies d’ Organya, восемь ветхих страниц, датированных концом XII столетия.

Священники могли служить на каталанском, но ученые обнародовали результаты своих изысканий на латыни. Тому имелись веские причины. Латынь была единственным универсальным языком в Европе, единственным средством, с помощью которого философ, живущий, например, в Париже, мог общаться со своими коллегами в Англии, Риме, Испании. Мейнстрим научной мысли тек в русле латыни, и Каталония довольно рано в него влилась. Самые ранние европейские переводы с арабского на латынь были сделаны монахами-бенедиктинцами в Риполе в IX веке, а с XI по ХШ век в бенедиктинских монастырях процветала арабистика. Именно в переводах с арабского — оригинальные тексты были утеряны — литература античного мира снова проникла в европейскую мысль. Но Барселона могла претендовать на интеллектуальную значимость благодаря писателям-схоластам, процветавшим в XIII веке.

Схоластика была главным занятием средневековой философии, попыткой установить непрерывность и гармонию между античным греческим прошлым и христианским настоящим, примирить Аристотеля со Святым Писанием и разум — через диалектический метод, которым великолепно владел Платон, — с верой. Ее первейшей заботой была теология, изучение того, что мы знаем и можем сказать о природе божественного и человеческом опыте его познания. Все философские исследования в Средние века имели теологические корни. Для философов-схоластов методы Платона и Аристотеля неизбежно вели к подтверждению католической веры. Мост между двумя столпами, греческой философской мыслью и учением Христа, выстроил Фома Аквинский (1227–1274), «Ангельский доктор», монах-доминиканец. Он получил образование в Монтекассино близ Неаполя, работал в Кельне и в Париже. Его «Summa Theo-lógica» стала и остается основой католической философии. Это колоссальный труд — двадцать томов, пусть даже не законченный (Фома Аквинский умер в сорок семь лет). Он, несомненно, был первым из схоластов, но были и другие, почти столь же бесспорные фигуры. Наиболее известен среди испанцев бьл каталонец Рамон Льюль (1235–1316).

Рамон Льюль. запрестольный образ. XVI век. Педро Барсело, Пальма де Майорка

Некоторые литераторы и мыслители, кажется, не имеют предшественников, и, возможно, именно благодаря своей самодостаточности, в них не нуждаются. Таков был Льюль. Он создал каталанский литературный язык — гигантская работа. За восемьдесят лет жизни он написал примерно 256 текстов на каталанском, латыни и арабском, около 27 000 страниц, и работа над полным собранием сочинений Льюля все еще продолжается. Он был первым человеком со времен античности, который писал философские труды на языке своего народа. (Потом ему приходилось переводить их с каталанского на латынь, чтобы могли прочесть неоаристотелианцы других национальностей.) В молодости он был гулякой и развратником, потом стал поэтом, потом сделался ученым, мистиком, философом, миссионером. Он, безусловно, был одним из самых начитанных людей своего времени, читал на шести языках — включая арабский, который учил девять лет. Он был хорошо знаком с мусульманской философией. Исламская поэзия украсила его лирическое дарование экстатической пышностью фраз и богатством метафор. Поглощенность Льюля суфизмом — одна из множества черт, отличающих его творчество от рутинной латинской продукции ортодоксальных схоластов.

Шедевром Льюля обычно считается «Llibre de Contemplaciо de Déu», или «Книга созерцания Господа» (1282), поэтическая смесь интроспекции и теологии, стоящая в одном ряду с «Исповедью» святого Августина. Диапазон Льюля очень широк: от сложных философских рассуждений и теологических размышлений до экзальтированных мистических откровений, таких как «Llibre d"Amic е Amat» («Книга любящих и любимых»); от автобиографической поэзии утраченных иллюзий — «Cant de Ramon» («Песнь Рамона») — до трактата о поведении и этике христианского рыцаря «Llibre del orde de la Cavalyeria», положившего начало испанской рыцарской литературе. Еще он написал по-каталански две вещи, которые можно считать первыми рыцарскими романами после французских «романсов» о рыцарях Круглого стола: «Феликс Чудесный» и «Прачка», история, богатая социальными подробностями жизни XIII века, история молодого человека, сначала влюбленного, потом монаха, потом кардинала, который в конце концов отказывается от папской тиары, чтобы вести жизнь отшельника.

Но главные свои силы Льюль берег для энциклопедических трудов, в которых сделал попытку свести воедино сумму существующих знаний с позиции учения Аристотеля. Главной целью его было упрочить теоретическую основу для завершения средиземноморских завоеваний своего короля, Жауме I, и обращения исламского мира в христианство. Льюль, причастившись арабской мудрости, очень сомневался в дикарской идеологии крестовых походов. Тем не менее он верил, что арабы, чьи философы и архивисты сохранили весь корпус трудов Аристотелея и вернули их Европе, могли бы уступить в споре о превосходстве христианства над исламом. Главный свой труд он написал в цистерианском монастыре: это «Ars Magna» или «Ars Compendiosa Inveniendi Veritatem» — «Великое искусство» или «Полное искусство открытия истины». Льюль в конце концов решил стать миссионером. За это стремление он, прозвавший себя Рамоном Безумным, а другими прозванный Великим фантазером, заплатил жизнью.

Памятник Р. Льюлю близ кафедрального собора в Пальма де Майорка

Льюль родился в Пальма де Майорка. Его родители были богатыми землевладельцами из Барселоны и поселились острове непосредственно после завоевания. Он был, по собственному выражению, беспутным юнцом:

Когда я вырос и осознал тщету этого мира, Я начал творить зло, я впал в грех, Забыв о славе Божией, следуя зову плоти…

Он написал много трубадурской любовной лирики, часто очень вольной. Большинство этих произведений он уничтожил сам, после того как на тридцатом году жизни ему явилась прекрасная женщина на коне, и он последовал за нею в церковь, где она повернулась к нему лицом, сбросила одежду и обнажила груди, изъеденные раком. Он писал любовное стихотворение чужой жене, когда ему явился Христос, и не единожды, а пять раз, распятый на кресте и страдающий.