Несмотря на обилие вариаций, в основном образ дома оставался одним и тем же. Все было прочным, толстым, надежным. Никаких решеток, завитушек (кроме попадающихся иной раз грубоватых капителей, или оконных сводов в стиле сельской готики века, или меандров над дверью XVIII века). Стены толщиной два фута, сложенные из бута, скрепленного раствором, беленого и тесаного. Черепица, положенная в два-три слоя, как слоеный пирог, напоминает о соломенных крышах. Тяжелые дубовые потолочные балки, часто покоящиеся на закругленных каменных выступах, кирпичный или выложенный плиткой пол. Массивные железные дверные петли, запоры, засовы. Крошечные косящие окошки, снабженные массивными ставнями. Для обитателей casa pairal важен был не вид из окна — природой они успевали налюбоваться, работая в поле, — а уют, надежность, безопасность, чувство защищенности. Вплоть до XIX века сельская Каталония кишела врагами: сарацины, горные разбойники, рыцари-захватчики, разбойники, карлисты. «Отчий дом» должен был выстоять против них.

Сердце такого дома — llar de foc. Перевод «очаг» не отражает в должной мере сущности названия. Ведь llar происходит от латинского lares, боги домашнего очага, и подразумевает священное пространство, а не просто место, где разводят огонь. Llar имеет навес величиной с небольшую комнату, под которым может уместиться вся семья, котелок, висящий на цепях, решетку, кочергу, вертелы, ряд горшков, глиняные тазы на длинной полке. Рядом деревянные стулья с прямыми спинками, подлокотниками и выдвижными ящичками под сиденьями для avi (главы семьи) и его жены, metressa или padrina, и обыкновенные — для остальных членов семьи, начиная с bereu, наследника, старшего сына, и pubílla, старшей дочери, и табуреты для младших детей и работников. При рассаживании за столом соблюдался определенный порядок. Ни в одном полинезийском или африканском племени нет такой строгой иерархии, какая существовала в деревенской каталонской семье в Средние века и вплоть до XVII столетия. Это было натуральное хозяйство, оно само производило все, что потребляло, включая развлечения: так что llar — начало всего каталонского фольклора, музыки, песен, rondalles (рассказов и басен). Жизнь крестьянина определялась жестким циклом смены времен года и очень медленно изменяющимися ремеслами. Крестьянам незачем было меняться. Сама мысль о каких-либо переменах была им подозрительна. В XVII веке, когда Каталонию терроризировали разбойники, и, казалось, вся социальная структура рушится, фермерский дом стал еще более неприступной крепостью, чем был.

«Такие дома, — писал, ностальгируя, панегирист Х. Жибер, — были последними тлеющими очагами приговоренного к исчезновению образа жизни… символами утраченного — глубоких и чистых человеческих чувств. Такой дом — толстый ствол могучего семейного древа, суровый и патриархальный, в чьих ветвях могли застрять обрывки паутины вечности, потому что именно здесь формировались традиции, которые соблюдались как церковные обряды, добрые каталонские традиции, переходившие от отцов к сыновьям. Так что истоки души нашего народа следует искать в этих деревенских постройках».

Менее склонный к ностальгии человек мог бы поинтересоваться, такой ли уж потерей был, например, уход в прошлое «доброй каталонской традиции» — закона о наследовании. Разумеется, благодаря соблюдению права первородства сохранялась целостность земельного надела. После смерти отца семейства старший сын получал все. Если сына не было, наследовала старшая дочь. С таким приданым она становилась завидной невестой. Брачные контракты в сельской Каталонии заключались долго и обстоятельно: перечень всего имущества, вплоть до последнего цыпленка и последнего фута земли, зачитывался стряпчим в присутствии вступавшей в брак пары и членов обеих семей. Младшие сыновья не получали ничего, хотя могли ожидать от старшего брата, что тот поможет им с карьерой. Как и в Англии, второй сын уходил в армию, а третий — в церковь. К XVIII веку молодых людей в Барселоне больше привлекала торговля, чем военная или религиозная карьера. Так что развивающаяся барселонская буржуазия едва ли не сплошь состояла из младших сыновей, оставшихся без наследства, которые ностальгировали по патриархальному укладу и утоляли свое чувство утраты долгими ламентациями по поводу утраченных корней. Наверно, именно поэтому все, что ассоциировалось с понятием casa pairal, к 1830-м годам стало фетишем для барселонского среднего класса.

Действительно, как мы имеем возможность убедиться, расцвет культа casa paira/ — его подъем до уровня националистической идеологии — случился не раньше XIX века. Трубадуры в XIV веке не пели о семейном укладе. Они слагали свои песни, рассчитывая понравиться баронам и графам, которые демонстрировали подчеркнутое безразличие к фермерам. В рыцарском романе Жоано Мартореля «Тирант Белый» не найдешь и следа преклонения перед крестьянскими предками и их обычаями, которые звучали в высказываниях деятелей каталонского Возрождения. Средние века вовсе не делали из casa pairal источника патриотизма, не отождествляли его с самой Каталонией, а его обитателей — со Святым Семейством. Все это сделал век XIX. Пока «добрый крестьянин» не превратился в литературную метафору, ему приходилось существовать на грани вымирания. Для средневековых правителей крестьянин был экономической необходимостью — потенциальным солдатом, неаккуратным налогоплательщиком, упрямым и неудобным партнером по сделке, — а вовсе не объектом сентиментальных переживаний, и еще менее, символом единства нации. Эта роль в Барселоне тогда безраздельно принадлежала графу-королю.

Стараниями королевского дома территория Каталонии расширялась не в результате завоеваний, а путем заключения соглашений и браков. Будучи королем, Рамон Беренгер I сумел сделать своими вассалами графства к югу от Пиренеев — Серданью, Бесалу, Ампурдан, Ургель и Пальярс, а также Руссильон на севере. Между 1067 и 1071 годами он продвинулся дальше, на территорию Прованса, откупив большой кусок, графства Каракассон и Расес, за пять тысяч унций золотом. Его сыновья и внуки продолжали политику династических браков. Так, Рамон Беренгер III в 1112 году взял в приданое еще один участок Окситании, то есть Прованса, сочетавшись браком с принцессой Дольсой Провансальской.

Но решающим политическим событием для Каталонии XII века был ее союз с соседним королевством Арагон, который значительно упрочил власть графов-королей Барселонских. В 1134 году король Арагонский Альфонсо Воитель, не имевший прямого наследника по мужской линии, умер, оставив свое королевство рыцарскому ордену. Арагонская знать, презрев его завещание, выбрала своим королем брата Альфонсо, епископа Рамира. Арагон находился под интенсивным военным и политическим давлением Кастилии, и чтобы обеспечить себе независимость, Рамир устроил брак своей дочери Петронеллы с каталонским монархом Рамоном Беренгером IV. Ее приданым стало королевство Арагон. Арагонские аристократы поддержали слияние, так как правильно рассудили, что их интересы будут защищены лучше, а привилегии сохранятся дольше при системе договоров между кланами и группировками, принятой в Каталонии, а не при кастильской монархии. И Каталония, и Арагон стремились сохранить свои законы, права и обычаи, и им это удалось. Они образовали мощный блок на следующие несколько веков, успешно сдерживали амбиции кастильцев и противостояли стремившимся к централизации королям Мадрида. Каталония и Арагон взаимно укрепляли и дополняли экономику друг друга. И главное, они объединили войска. Союз Арагона и Каталонии создал военную мощь, которая в XIII веке создала в Средиземноморье Каталонскую империю. Начиная с короля Жауме I, вполне заслужившего свое прозвище El Conqueridor — Завоеватель, короли Арагона и Каталонии повернули прибрежный город, который до того упрямо смотрел в глубь материка, на 180 градусов и сделали Барселону крупнейшим морским портом Средиземноморья. Во всяком случае в Испании только она могла претендовать на то, чтобы стать столицей империи.

Глава 2

«Если нет — тогда нет»

I

Королевство Арагон и Каталония (которое каталонские историки предпочитают именовать королевством Каталония и Арагон) владело к началу XIV века целой империей. Ею управляли из Барселоны. Империи не существовало бы, будь Каталония занята решением той же проблемы, которую решала остальная христианская Испания — вытеснением арабов, в других областях полуострова занявшим семьсот лет. Но короткая каталонская реконкиста закончилась уже к началу XIII века, после чего Каталонии уже ничто не мешало сделаться империей. И она начала развиваться с поистине фантастической скоростью.

Два фактора прежде мешали Барселоне стать серьезной морской силой. Во-первых, ее гавань была мелкой и потому зарастала илом. Даже в XIII веке судно могло застрять в порту на месяц с лишним, пассажиров приходилось на шлюпках переправлять на берег. Ни один большой корабль не мог подойти к пирсу, не подвергаясь риску сесть на мель. В XIIIXV веках суда стали меньше и маневреннее, но проблема осталась, особенно для кораблей с большой осадкой и высокой кормой, а также пузатых каравелл, сделавшихся «рабочими лошадками» средиземноморской торговли.

Второй и куда более серьезной проблемой Барселоны в период правления Жауме I были мавры, которые мешали морской торговле. Их вытеснили с материка, но они неплохо устроились на Балеарских островах — Майорке, Менорке, Ибице. Крупным средневековым судам, выходившим из Барселоны и неспособным плыть при сильном ветре, было не миновать этих островов. Течения и господствующие ветры несли судно прямо туда, а там его легко можно было захватить и разграбить.

Жауме I

Но даже при добрых отношениях с арабами в островных портах — а мавританские власти, разумеется, не возражали против захода каталонских судов и торговых отношений, так как это приносило доход (таможенные и транзитные пошлины), — внешняя торговля Барселоны через Балеарские острова, направленная на восток Средиземного моря, затруднялась еще и тем, что суда были в основном весельными, а не парусными. Галера с гребцами-рабами годилась только для плаваний на короткие расстояния. Это судно быстрое, но не экономичное. «Горючим» для рабов на галерах была вода (организм быстро обезвоживается, если человек гребет весь день на жаре тридцатифутовым веслом), а галеры не могли хранить на борту запас, достаточный для долгого путешествия. Они могли продержаться не больше недели, да и груз брали небольшой. Так что каталонский флот в ХШ веке перешел на парусные суда не только из соображений гуманности. Но и этот переход не решал полностью проблемы Балеарских островов.

Арабские корсары, которые на своих быстрых одномачтовых судах с треугольными парусами набрасывались на любое судно, подходившее ближе чем на пятьдесят миль к Балеарам, вынуждали барселонские суда жаться к берегу и обрекали морскую торговлю Барселоны на провинциальность. Это особенно раздражало каталонцев потому, что, называя арабов «пиратами», они прекрасно знали, что те — прежде всего торговцы. После пяти столетий мавританского владычества Майорка сделалась главным перевалочным пунктом западного Средиземноморья, центром паутины торговых связей, соединявших Венецию, Геную, Сицилию и Тунис, одинаково выгодных как для католиков, так и для мусульман. Каталонцам очень хотелось войти в дело. В XIII и XIV веках они поставили целью захват ряда островных баз, которые открыли бы им восточное Средиземноморье, создали бы цепочку: Балеарские острова — Сардиния — Сицилия. Естественно, как все завоеватели, они сделали это именем Господа и придали своим мотивам религиозную окраску. Захватить остров значило изгнать мавров, если они там были, или не пустить их, если их там не было. Начали с Майорки. «Когда я взял Майорку, — хвастался Жауме I, граф Барселонский и король Арагонский, — Господу было угодно, чтобы я совершил лучшее из всего, что делал человек за последние сто лет».

Его экспедиция отправилась в путь в 1229 году. Если бы она удалась, Барселона одержала бы очень крупную победу. Но Жауме очень хотелось продемонстрировать, что Барселона не одна принимает участие в этом предприятии, что здесь переплелись интересы многих христиан. Поэтому он набирал флот как из каталонских, так и из французских портов, включая Марсель. У Барселоны не хватало собственных судов, а чтобы захватить острова, тогда, как, вероятно, и сейчас, требовались очень значительные силы. Это была первая совместная вооруженная попытка королевств Арагона и Каталонии, и ее готовили и обставляли весьма тщательно. Переговоры Жауме насчет прав победителя с другими графами, в чьем оружии он нуждался, были долгими и напряженными. Но в конце концов он собрал флот: пятьсот кораблей, как прикинул один придворный поэт, или чуть меньше, но во всяком случае это был самый впечатляющий флот, какой когда-либо собирали в западном Средиземноморье. Жауме 1 тогда был тридцать один год — пылкий молодой король. Его внешность хронист Бернат Дескло описывал, едва не задыхаясь от восторга: