Плюс ко всему я же как бы нарушила родительские законы: сбежав со Стасом, поступила не по канонам. Только лишь по ходу того, как разворачивалось дело, я начала понимать, что совершила ошибку. Слишком много наговорила сама против себя – меня уже не вытащить, на УДО надежды нет. Мне говорили: «Скажи как есть, и мы отпустим тебя. Ты же в его [мужа] автомобиле была, машина записана на него. Сознайся во всем. Подумай хорошо, у тебя же ребенок. Не только твое будущее под угрозой». Хотелось, до боли в сердце хотелось рассказать все и спасти и себя, и малыша, но меня воспитывали под лозунгом «Не сдай, не предай». Другой оперативник твердил: «Рада, возьми 51[5] и ничего не говори». Но я никого не слушала и только повторяла, что все наркотики принадлежали мне. Не могла я выдать отца собственного ребенка, рассказать, что он вообще как-то причастен ко всему. Я боялась, что в противном случае свекор уже точно не смилостивится: он никогда не одобрял увлечение сына и грозился отобрать у него все права на фирму. Поэтому Стас все скрывал.

Я оказалась в ловушке, и не оставалось ничего другого, кроме как признаться…

Нет, не в том, что виновником всего «торжества» был именно Стас. Я рассказала, из какой я семьи, как полжизни торговала, а муж мой вообще ни при чем. «Если и употреблял, только из-за меня», – врала не краснея. Что подталкивало меня говорить правду вперемежку с ложью, спросите вы? Все дело в том, что в глубине души я надеялась, что Стас каким-то чудом вытащит меня из тюрьмы, опять же, выкупит. В нашу последнюю встречу он сказал, что меня пытались отпустить под залог, но там что-то не срослось, поэтому я там, где есть. Только много позже я узнала, что он сказал своим родителям, что якобы употреблял наркотики из-за меня и я же ими и торговала. Уже на том этапе нужно было понять, что помощи от него не будет никакой, ведь, даже отбывая срок, я не получила от него ни единой весточки. Стас пришел ко мне в СИЗО лишь раз – принес те две большие клетчатые сумки со всеми моими вещами. Сказал на прощание, что ему никак нельзя признаваться в том, что наркотики его: иначе свекор не сделал бы сына директором фирмы. И больше не навестил ни разу. Это было жестокое предательство. И с каждым годом мне было все тяжелее и тяжелее осознавать сей факт: я взяла на себя вину, пожертвовала всем, но в итоге нож вонзился именно в мою спину. От человека, мужа, отца моего ребенка, которого я же спасла. Сейчас я понимаю, что, видимо, это вошло в привычку: Стас косячит, а я прикрываю тыл.

Все от меня тогда отвернулись: Стас, его и моя семьи. Никого из близких рядом не было. В те моменты мне даже казалось: а были ли они вообще?

Во время оглашения приговора я ничегошеньки не понимала, но чувствовала, словно наступает конец света и я его не переживу. Но, как вы можете заметить, я ошиблась.

Перед судом меня много допрашивали в жутких кабинетах. Без физического насилия – в фильмах, к слову, часто сгущают краски. Однако психологическое давление имело место все равно. Особенно я это почувствовала, когда после очередного допроса нас посадили в автозак и повезли в ИВС[6] в городе Сухой Лог Свердловской области. Как только приехали, нас выгнали из полугрузовых машин с криками, строили тоже так. В том ИВС я находилась все три дня, пока ждала суда, на котором решалось, посадят меня в итоге или отпустят. Те 72 часа казались самым настоящим адом: несмотря на все злачные места, в которых я успела побывать в детстве, тот камерный отсек никогда не сравнится по своей жути ни с одним наркоманским притоном.

В женской камере мы были втроем: я, совсем молоденькая девушка, на вид подросток, и женщина лет 46. И обе оказались там по 105-й статье, за убийство. Одна из них, как сейчас помню, прикончила девочку в детском доме, еще и издевалась над ней перед смертью. Кого убила вторая, не отложилось в памяти. На мое появление в камере они отреагировали совершенно спокойно: когда открыли металлическую дверь и я со слезами на глазах заходила в камеру, те даже ухом не повели. Застыв на пороге, я поначалу мялась и не знала, куда приткнуться. Помещение само по себе было маленьким, шаг вправо – раковина, шаг влево – туалет. Ну или его подобие, потому что огорожен он был лишь двумя стеночками. Сделаешь два шага вперед и попадаешь, как называли мои сокамерницы, на сцену – возвышенность, на которой находилось два матраса. Там они и находились вдвоем: одна спала, другая просто сидела рядом в позе лотоса.

Еще хуже стало тогда, когда нас перевозили непосредственно в колонию, в Столыпин. Обвешанные баулами, мы тащились кое-как до вагонов специального назначения, переходя через рельсы, пролезая под поездами под лай собак и крики надзирателей. «Шевелитесь быстрее, давайте, первый пошел, третий пошел», – смертельным холодом дышало в спину, пока мы пробирались сквозь толпы зевак на вокзале, шли к последним трем вагонам, выделенным для заключенных.

Что обречена, я поняла, только когда уже уехала в поезде, со всеми прелестями наглухо закрытых окон, в атмосфере затхлой духоты и дымного курева. Находясь в СИЗО, честно признаюсь, не ощущала конца, потому что девочки были еще в вольной одежде, как-то успокаивали друг друга – в воздухе парила некоторая надежда. В закоулках сознания поселилась мысль: «Это просто какая-то больница, дурдом, но вот-вот скажут взять вещи и вперед, на выход». Но этого, как вы понимаете, не произошло.

В Столыпин мы ехали, по-моему, с месяц. Каждую секунду ежедневно на протяжении всех тех четырех с лишним недель я принимала то, что все кончено: сидеть мне 8,5 лет – от начала и до конца.

Везли нас в колонию так долго из-за остановки в Ижевске, откуда мы ждали следующего отправления, уже в сам Столыпин.

Так что доехать наконец до Столыпина было своеобразным счастьем, потому что там-то появилась уже какая-то локальная система: можно было выходить, прогуливаться, видеть траву, цветочки, деревья, голубое небо вне прутьев камерной решетки. По приезде, как тоже часто показывают в фильмах, нас не раздевали и не обрабатывали средствами – одним словом, никакой санитарной обработки или прививок. Мы просто просидели две недели в карантине, и единственное, что с нами сделали, – отрезали волосы по мочку согласно правилам колонии.

По отрядам нас распределили, еще когда мы сидели в карантине, так что мы с нетерпением ждали, когда же наконец настанет день икс и мы разойдемся согласно спискам. В третьем отряде меня встретили довольно доброжелательно: девочки помогали нести сумки, матрасы. Встречались, конечно, и не такие услужливые, на вид даже пугающие: беззубые, с татуировками по всему телу, но в глазах все равно читалась доброта.

Да, встретить в Столыпине можно было действительно кого угодно: обвиненных и за кражу, и за убийство, причем не впервые – кто-то так вообще сидел уже бог знает какой раз подряд. Сидели девчонки всех возрастов: от мала до велика, некоторым было на тот момент под 70, совсем пенсионерки, которые деда своего сковородой убили, представляете? Предчувствую невольно вырвавшийся смешок в этом месте – да, согласна, на свободе это звучит весьма комично, но когда встречаешься лицом к лицу, перестаешь забавляться, как раньше. Некоторые сидели за убийства совсем тяжкие: убийство своих родителей, ребенка или сожителя. Кто-то зарезал сожителя. Собственно, о содеянном спрашивать не приходилось, все и так было понятно по бирке. С некоторыми девочками я держалась обособленной группкой и обходила всех самых жутких зечек стороной, потому что основные и самые часто встречающиеся статьи, за которые большинство из них отбывали наказания, – это 105-я, 228-я и 158-я – убийства, наркотики и кража соответственно. Помню, как они все это, конечно, замечали и смеялись, мол, «пряничные совсем, смотрите, какие сладенькие».

Ну и, пожалуй, самое жуткое в Столыпине было присутствие заключенных мужчин. Да, мы находились в разных блоках, но факт остается фактом. Никогда не забуду тот животный страх, который возникал где-то в желудке, когда я смотрела, как ведут пожизненно заключенных: строй осужденных до конца жизни, на чью долю выпало наблюдать за четырьмя стенами под звон цепей… Гнетущий шум, который как бы шепчет: «Все, ты тут до конца». Одному из них я даже осмелилась заглянуть в глаза, но меня поприветствовала лишь пустота. Ни малейшего признака ненависти, злости или агрессии. Полнейшее отсутствие жизни.

Да, для тех бедолаг, можно сказать, все было кончено. Совершив крайне рискованную и провальную сделку с дьяволом, они навсегда заключили себя в кандалы, до самой-самой смерти. В моем же случае виднелся свет в конце тоннеля: я знала, что рано или поздно выйду, и начала обратный отсчет из 8,5 лет.