Распорядок дня

Каждое утро в колонии начиналось с подъема в шесть утра под гимн Российской Федерации. Колонна в сто сорок человек сначала шла на осмотр и пересчет, потом – в сторону душа умыться и почистить зубы. Если, конечно, повезет: раковин для умывания всего три на нашу ораву. На все про все несколько минут от силы, а очереди, естественно, длинные, порой нескончаемые. Так что быть ли тебе с утра прибранной – это как повезет. Затем сразу же построение на завтрак. В меню перловая каша, на завтра тоже, на послезавтра – все та же перловка на воде. Кроме, пожалуй, воскресенья: в честь праздника кашу варили на молоке, иногда давали даже манную или рисовую. В столовую все отряды запускались по очереди, а после того как все поели, ждало очередное построение и пересчет. Ровно десять минут на попить кофе и выкурить сигарету, а если зима, то еще и на отогреть конечности. Наконец, вели на фабрику, где мы работали швеями с 10 до 15, все тем же строем – надо сказать, что в колонии мы только так и ходили. Вообще говоря, организация перехода заключенных с места на место занимала большую часть времени. Перед построением на обед выделяли пять минут на перекур. В полуденную трапезу нас ждал суп или только его название: вроде как рыбный, но там плавало нечто похожее на собачий корм. Или это были соевые кругляши в бульоне? Так и осталось загадкой: ни на вкус, ни на запах разобрать не удавалось. Затем вторая рабочая смена, ужин, и в десять часов вечера отбой.

Примерно такую рутину составляли 8,5 лет моей жизни, превратившейся в настоящий день сурка. Хотелось бы сказать, что именно ее рутинность стала самой что ни на есть главной проблемой. Ах если бы…

Сарапул и нижний

Сидела я в двух колониях. Первая находилась в городе Сарапул, Удмуртия, и мы ее меж собой называли «детским садом», потому что там не было работы – только маленькая промзона, на которую ходил определенный отряд. В общем и целом заключенные были предоставлены сами себе. Как ни странно, безделье убивало еще больше: не за чем было коротать срок. Когда ходили строем, обычно пели песни: каждый отряд свою. Напоминало прямо летний лагерь, только не школьный и не санаторно-оздоровительный. «Не плачь девчонка, пройдут года…» стало речовкой в моем. Петь особо не хотелось, поэтому я старалась идти в конце строя и просто открывала рот в такт, чтобы надзиратели не заподозрили. И вот весь отряд поет, что не надо плакать, что пройдут года, а я думаю: «Да, пройдут. Поскорей бы уже».

Девочки часто переговаривались меж собой, обсуждали, кому кто нравится больше или меньше. Но тогда все ощущалось настолько сюрреалистичным, что и половину от стресса невозможно припомнить, даже если постараться.

Только через время меня перевезли в другую колонию – в Нижний Новгород. Она была хороша тем, что в ней сидели исключительно женщины. Как правило, в женских тюрьмах не было каст, в отличие от мужских. Пусть там даже и были один-два авторитетных заключенных, которых побаивалась остальные, но лично мне они особо не мешали. Если не достался первый ярус кровати, я не возмущалась – нет так нет. Можно было, конечно, подкупить влиятельную зечку тремя пачками сигарет, и она бы тебе организовала в таком случае первый ярус, но что с того? Какая, по сути, разница, где спать, когда ты отбываешь срок?

Наш «детский сад» закончился ровно в тот момент, как мы покинули Сарапул, – работы стало непочатый край. Трудиться приходилось по 12 часов в день и часто с переработками. Бывало, если отряд не успевал выполнить суточный план, приходилось оставаться еще и на ночь. Такие задержки происходили достаточно часто хотя бы потому, что кто-то что-то обязательно не умел. Например, я сама однажды попала впросак с оверлоком[7], которым совершенно не знала как пользоваться. Научилась лишь тогда, когда ко мне подошла бригадирша и показала, как это делается. Вообще говоря, любое «не могу» и «не знаю» с легкостью могло засчитаться за нарушение: никого не волновало, что у тебя там что-то не получается, – садись и работай как хочешь.

Чего мы только не шили на фабрике в колонии: форму для сотрудников ГИБДД и генералов, рубашки, охотничьи костюмы. А ведь прежде я не знала, что такое швейная машинка, куда вставлять иглу, как нажимать на педали, но в итоге стала чуть ли не лучшей за оверлоком. Тогда сказала себе: «С чем бы ни пришлось столкнуться на свободе, я обязательно справлюсь. Нет нереального. Нет невозможного. Когда-то я не умела иглу в машинке менять, а теперь искусная швея-мотористка».

В среднем за смену удавалось выручить 200–300 рублей, иногда бывало и 170[8], но тут уже зависело от количества отшитых единиц. У многих девочек деньги шли на уплату штрафов по суду, но в основном на питание, воду и электричество, которые с нас удерживала колония. Даже при работе в две смены (дневную и ночную) получалось бы от силы тысяч 5–6, что по меркам тюремной жизни просто шикарно.

Помимо этого деньги пригождались и на другие вещи. Например, на гигиену и уход за собой. Разумеется, в тюрьме не было косметологов, мастеров маникюра и педикюра, но зато располагалась парикмахерская, куда можно было прийти постричь или покрасить волосы. Записываться, так же как и на воле, приходилось за полмесяца-месяц. Все удовольствие в среднем обходилось рублей в 600–700, но думаю все же, что это была скорее необходимость, так как мылись редко: раз в неделю, в «чистый четверг», и только строем – за раз по 13–15 человек, благо хватало воды. Голову, правда, разрешалось мыть тоже только в банный день: решишь сделать это в другой, в той же раковине, например, – чревато нарушением. Но, как ни крути, хотелось выбить себе еще разок на неделе, поэтому мы прикрывали друг друга. Как-то раз меня все же застукали за несанкционированным мытьем головы, но, слава богу, попалась хорошая надзирательница, что даже рапорта не составила и просто сказала: «Больше так не делай». И все. Считайте, повезло. Стирать вещи в раковинах, к слову, запрещалось тоже. Что-то сполоснуть по мелочи (типа плавок, колготок, носков) иногда удавалось, но старались это делать тоже тайком, иначе рапорт.

Надзиратели и драки

Вообще, мы часто прикрывали друг друга в тайных проделках. Если вдруг шел надзиратель – а это было слышно по тому, как громко звенят ключи в огромной связке, – кто-то из девочек кричал: «Внимание!» Сигнал передавался по четырем этажам блока, все отрывались от дел, вскакивали, собирались, надевали форму, что было главней всего, потому что даже если одна пуговица оставалась незастегнутой, стоял воротничок… выговора не избежать.

Справедливости ради, надзиратели у нас в обеих колониях, где отбывала срок, были достаточно лояльные. В особенности запомнилась одна – хорошая начальница из 12-го отряда. Она считалась самой лучшей из надзирателей: не хотелось ее подставлять, наоборот, своим поведением мы выводили ее на первые места в рейтинге начальников. У них ведь собирались планерки, на которых блюстители порядка отчитывались за количество нарушений в отряде, за качество работы с заключенными и так далее.

В том, что все познается в сравнении, убедились на собственном опыте, как наслушались рассказов о других колониях. Там надзиратели провоцировали заключенных на нарушения, жестко обходились с малейшими грубостями по отношению к ним, зато сами за собой не следили – бывало, дело вовсе доходило до избиений осужденных.

Такое случилось и со мной однажды, только не со стороны надзирателя, а сокамерницы. Признаться, мне даже стыдно об этом говорить, но что было, то было. Зима, во всей колонии отключили воду, и приходилось таскать ее от столовой до жилого блока в огромных железных бочонках. Помню свой ужас, когда увидела, что одна из заключенных черпнула воду из него ведром, с которым ходила подмываться в душевую. Я, естественно, сделала замечание и попросила этого впредь не делать. «У нас есть другая посуда, которую можно в эти бочонки окунуть. Пойми, мы все-таки эту воду пьем, а то, что ты делаешь сейчас, – антисанитария».