Добравшись до порта в Ницце, мы обнаружили, что дорога перегорожена фризскими лошадьми и вооруженными штыками сенегальцами, с лицами чернее задницы Вельзевула. Мы замедлили ход, решив, что должны остановиться, выйти из машины, предъявить документы, что нас подвергнут обыску, досмотру багажа. Ничего подобного: лошади раздвинулись, сенегальцы выстроились словно по команде «смирно», и мы спокойно продолжили свой путь. Позже мы поняли по какой причине: наш автомобиль был снабжен миланским номером, поэтому на номерном знаке вслед за цифрами стояли буквы MI. Наивные же сенегальцы восприняли эти буквы как французское слово militaire и сочли меня важным офицерским чином Республики, который в штатском в сопровождении супруги направляется в Ниццу с какой-то важной, тайной миссией.

В Ницце, однако, возникли трудности. Чтобы покинуть Францию, требовалось специальное разрешение, выдать которое местные власти могли лишь с согласия полицейской префектуры Парижа. Процедура грозила затянуться, и мы рисковали провести зиму в Ницце, что в другом случае было бы прекрасно, но в настоящее время и при данных обстоятельствах нас вовсе не устраивало. К счастью, однажды, сидя днем в кафе на улице Promenade des Anglais, мы встретили французского господина, графа Готье Виньяла, знакомого мне по Парижу страстного поклонника моей живописи. Я сказал ему о своих проблемах и о том, как срочно мы должны вернуться в Италию. Он был близким другом мэра Ниццы и к тому же прекрасно знал военного коменданта города. Он любезно предложил нам тут же отправиться к ним, и уже день спустя мы с Изабеллой получили разрешение пересечь границу. Не теряя времени, на следующий день рано утром мы завели Balilla и к вечеру уже были в гостинице на Итальянской Ривьере. Проезжая Турин, мы задержались там, чтобы поприветствовать наших друзей Гаццера, и затем отбыли в Милан.

В Милане братья Гирингелли, воспользовавшись моим отсутствием, вновь с завидным упорством пытались сбить с толку людей: бойкотируя мои новые работы, они организовывали выставки метафизической живописи, выпуская каталоги со вступительными статьями, написанными невежественными кретинами — сотрудниками журнала Primato. Я вернулся тогда с массой работ, выполненных с использованием эмульсии. В центре города, на улице Джезу, недалеко от улицы Монтенаполеоне, я снял квартиру и с жаром окунулся в работу. Несмотря на коварные маневры Гирингелли, которым с огромным усердием содействовали все псевдохудожники и несостоявшиеся писатели ломбардской столицы, я с помощью моего друга Барбару начал продавать свои новые картины. Эти картины очень нравились миланцам, жадным до хорошей настоящей живописи, в оценке которой они если иной раз и обманывались под влиянием интеллектуалов, то всегда до определенного предела.

Так, в интенсивной работе, совершенствуя свою технику, я провел три года. Я создал множество портретов: многие мужские портреты вышли великолепно и стали образцами новаторства в портретистике. В Милане, Флоренции и Турине прошло несколько моих выставок. Естественно, злобность интеллектуалов, посредственных художников, завистливых и убогих людей не ослабевала, и я часто вспоминал слова медиума Моросини: «Сын мой, ты один из тех, кому больше всего завидуют в мире!»

Мы зачастую были свидетелями недостойных, несерьезных уличных сцен, когда ребятня скандировала и писала на стенах: «Франция — шлюха, Черчилль — свинья». Повсюду были развешаны дурацкие манифесты и карикатуры, которые изображали Джона Булла, олицетворяющего собой англичан, иронично именуемых тогда «народом пятиразового питания». Получив чудовищный пинок под зад от итальянского солдата, он падал на огромный поднос с ветчиной, жареной курицей, тортом, пудингом, бутылками ликера и тому подобным. На эту политическую агитацию, призванную вдохновить на войну и озлобить против коварного Альбиона, прохожие взирали равнодушно.

В этой мерзости и лжи мы дожили до 1942 года. В этом году я получил приглашение выставить три десятка своих работ на Биеннале в Венеции. Тогда же Изабелла решилась на то, на что до сих пор не решалась: перенести свои мысли и идеи на бумагу. Она всегда поражала меня своим исключительным, по-философски проницательным умом, своими суждениями, касающимися, прежде всего, вопросов искусства. Ее первым литературным опусом стала известная статья Considerazioni sulla pittura moderna, полностью опубликованная в миланском журнале Stile и в сокращенном варианте — в феррарской Corriere Padano; она вызвала шумиху и дала повод для проявления всякого рода гнева и злобы[68]. Статья была холодно, даже враждебно прокомментирована по радио. Подписана она была мною, и на мое имя пришло огромное количество писем. Были среди них и хвалебные, высказывающие одобрение, но их основная часть состояла из грубых оскорблений, продиктованных злобой, а это служило явным доказательством того, что статья попала в цель и модернисты не могут оправиться от удара.

В ту пору ведущим критиком L’Illustrazione Italiana был господин Леонида Репачи, знакомый мне по Милану, относившийся ко мне с теплотой и до сих пор отзывавшийся и писавший о моей живописи в хвалебном тоне. Но наступил роковой день: Леонида Репачи предложил опубликовать ряд моих статей в L’Illustrazione Italiana; в этот момент у нас нашлось несколько прекрасных, совсем свежих статей, только что законченных Изабеллой, я подписал их своим именем и одну за другой опубликовал в журнале. Они вызвали не только большой интерес, но и сильную злобу. В один прекрасный день Репачи, с которым я за несколько дней до этого говорил по телефону и который уже тогда показался мне несколько нервным и раздраженным, стал избегать встреч со мной, возможно, догадавшись, что прекрасные статьи за моей подписью написаны Изабеллой. Предстояло открытие Венецианской биеннале. Однажды днем, когда я работал в своей мастерской, мне позвонил директор L’Illustrazione Italiana, сказал, что ему необходимо видеть меня, и попросил явиться в издательство, чтобы обсудить с ним одно очень важное дело. Когда я явился к нему, он сообщил мне, что не знает, что делать. Днем раньше Репачи вышел из себя и со злости уволился. Директор спросил меня, не хотел бы я занять его место или на худой конец написать статью о Биеннале в Венеции. Я отклонил предложение, сказав, что не могу выступать в роли критика, поскольку вся моя критика современной живописи может быть сведена к одному-единственному слову — свинство. Репачи же с тех пор стал относиться ко мне с немыслимой враждебностью. Он принялся дурно писать о моей живописи в самом недостойном и глупом тоне, какой только можно себе представить, и утверждать, что картины мои дают трещины, пытаясь отвадить потенциальных покупателей. При этом он увеличивал дозу похвал в адрес других художников, в особенности Романо Гаццеры, талант которого, кстати, заслуживает более умных и искренних хвалебных отзывов. Не удовлетворившись этим и, возможно, с целью оправдать свое поведение, он рассказывал о том, как я коварными интригами пытался пролезть в L’Illustrazione Italiana, стремясь таким образом создать мне репутацию предателя, человека фальшивого и коварного. Но я говорю правду и сомневаюсь, что кто-нибудь сможет ее опровергнуть.

Прошло еще несколько месяцев. Однажды в октябре я вышел по своим делам из нашей миланской квартиры; под вечер, когда солнце уже садилось, я возвращался домой и, пересекая площадь делла Скала, услышал страшный вой сирен; посмотрев вверх, я увидел огромные светящиеся самолеты, медленно летящие над городом в сторону востока. Раздался гул дальних взрывов. Я бросился домой, озабоченный мыслью об Изабелле, которую оставил приболевшей и лежащей в одиночестве. С Изабеллой я столкнулся на лестнице: она с нашими кошкой и собакой спускалась в подвал, увлекаемая остальными спешившими в укрытие жильцами, напуганными взрывами, которые становились все ближе и сильнее. Это была первая сильная бомбардировка Милана. Длилась она долго, а когда мы почти под ночь вышли из укрытия, горизонт алел от пожаров. Зрелище это напомнило мне сцену из «Нерона» Бойто. Некоторые дома рядом с нашим были полностью разрушены, другие повреждены. Решив, что разумнее будет перебраться подальше от Милана, мы отправились во Флоренцию.

Тем временем пришла осень, а с осенью наступили скверные времена. Изабелла чувствовала себя неважно и была очень слаба. Всю зиму во Флоренции мы прогостили у нашего друга антиквара Луиджи Беллини. Я вернулся к работе и открыл персональную выставку своих последних произведений. В этот же период во Флоренции я познакомился с двумя молодыми испанскими художниками, весьма талантливыми юношами, братьями Буэно. Во Флоренции находился и Пьетро Аннигони, одаренный и очень серьезный художник. В отличие от основной массы современных живописцев, причем я имею в виду не только итальянских, но и зарубежных, он не только разбирается в вопросах живописной техники, но и, осознавая всю их важность, серьезно занимается ими.

Нет сомнений, что для живописи во Флоренции сложились более благоприятные условия, более подходящая моральная атмосфера, нежели в Риме. Будем надеяться, что и впредь в городе красной лилии ничего не изменится[69].

Ныне же в сфере искусства, главным образом в Риме, царит немыслимый аморализм. Всех тех, кто жаждет быть художником, но сознает свою несостоятельность, терзает скрытая ярость. Это безумное состязание во всем, что плохо, — следствие их бешеной злости по поводу того, что они, по причине своего бессилия, не могут создать ничего, не скажу прекрасного или хорошего, а попросту заурядного.

Я уже говорил и скажу еще раз, что Италия времен Пасколи, Кардуччи, Д’Аннунцио, времен Тито и Микетти, Италия Бойто и Масканьи, хоть и не шла в сравнение с Италией великих эпох, все же была почтенной и почитаемой, в сотни раз более достойной уважения и доброго отношения, нежели сегодняшняя Италия, где все духовные ценности, пластические искусства, литература, поэзия, музыка втоптаны в грязь бандой кастратов, неучей, чистильщиков обуви, преклоняющихся перед всеми иностранными лизоблюдами. Они малодушно и преступно сводят все формы мысли и искусства к непристойному подражанию всему самому низкопробному, пустому, фривольному, что творится за пределами Италии, особенно в Париже.

Свою злобную зависть эти люди с грубой бранью изливают на тех, в ком видят опасность; самым трусливым и аморальным способом они пытаются воспользоваться беспорядком, анархией, невежеством, равнодушием и ленью, царящими ныне в сознании людей, и стремятся нанести вред тем, кто серьезно работает, кто обладает темпераментом настоящего человека, а не педераста, кастрата, онаниста или какой-нибудь старой девы, иными словами, тем, кто, являясь истинным художником, с гневом отвергает попытки загнать себя в стадо негодяев, импотентов и дураков.

Повторю еще раз, что в Италии в академиях, где следовало бы приучать молодежь к трудной, кропотливой работе постижения таинств творчества, должны преподавать серьезные художники, владеющие рисунком и умеющие держать кисть в руках, а не бездари, не знающие даже, как заточить карандаш.

Я пишу и буду писать об этом, и мне плевать, какова будет реакция, поскольку я знаю, что, помимо того, что я большой художник и крупная личность, на меня к тому же возложена миссия довести дело до конца.

Я пишу и буду писать об этих вещах в надежде, что здравомыслящие люди, которые, как я надеюсь, еще остались в Италии, смогут не сегодня завтра это оценить. Я хотел бы также, чтобы здравомыслящие люди могли дать оценку тем коварным маневрам, тем действиям, касающимся искусства, которые еще предосудительнее, чем акт осквернения в музее шедевра каким-нибудь сумасшедшим. Я хочу сказать об экспозиции в залах Галереи современного искусства на Валле Джулия. Выбор работ, представленных здесь, в высшей степени тенденциозен. В целях поддержки, защиты и оправдания глупости, немощности, безграмотности современных художников все искусство нынешнего столетия представлено в галерее рядом с нелепыми портретами Манчини, на которых лица, словно с пасхальных открыток, комическим образом контрастируют с модернистским приемом использования почти центнера черной краски в решении антуража, парой-другой деревянных элегантно-фальшивых портретов Больдини и несколькими живописными работами Спадини, выбранными из числа самых средних, выполненных в духе второклассного Сецессиона. А где работы Джачинто Джиганте, Палиццы, Джованни Карновали, Фонтанези, Сегантини, Превиати, Винченцо Джемито?.. Коварная госпожа Пальма Букарелли и не собиралась выставлять этих художников, ибо знала, что сопоставление их работ с мазней современных модернистов могло бы оказаться опасным. Здесь же и с теми же намерениями вся итальянская скульптура Отточенто представлена погребенными под стеклянными колпаками плазмообразными восковыми фигурами Медардо Россо.

Все это — вероломная акция с целью внедрить в сознание простаков мысль о том, что глупость современных модернистов представляет собой чисто итальянскую традицию. Естественно, госпожа Пальма Букарелли, отвечающая за экспозицию Отточенто в этом музее ужасов, из мастеров рубежа прошлого и нашего столетий выбирала таких, как Спадини, она понимала, что выбрать в качестве поддержки той ужасной живописи, что создается сегодня, работы первой половины прошлого века означает ударить в грязь лицом и оказать скверную услугу своим протеже.

Во Флоренции я продолжал работать в новой технике, работа с использованием эмульсии дала великолепные результаты. Написанный маслом знаменитый портрет, где я изобразил себя обнаженным, стал самой совершенной работой из всех тех, что я создал до этих пор.

Мы жили во Флоренции в особняке, расположенном недалеко от города, в начале улицы Сан-Доменико, что ведет к флорентийским холмам с великолепными виллами, среди которых доминирует вилла, где на протяжении стольких лет тихо жил и работал великий базельский живописец Бёклин.

Мне думалось, что и я поживу и спокойно поработаю в особняке во Флоренции уж если не долгие годы, то хотя бы какое-то время. Однако судьба, та самая судьба, что обрекла меня на постоянные странствия, распорядилась иначе.