На самом деле Стендаль — человек севера, живой, простодушный, импульсивный гений, если хотите, вечный юноша. Порой он предвосхищает вкусы и мысли будущих поколений, но, словно на якоре, держится на частностях. Савинио, напротив, — человек Средиземноморья, зрелый, с врожденным универсальным сознанием. Вскрывая глубинные основы нашего времени, он перерабатывает их своей фантазией в произведения искусства, при этом не отказывает себе в удовольствии прятаться, как лесное божество в чаще, за плодами своего ума.

Так, сегодня в работах Савинио заново рождается человек, Человек в своей незыблемой целостности.

Савинио — последний гуманист, человек мощного ума, все понимающий и чувствующий, все охватывающий: от философии до музыки и живописи, от прозы до поэзии, от литературы до критики, от науки до политики. Человек, в котором сочувственной вибрацией отозвались все голоса космоса, и всю свою жизнь он таил их в каждой своей работе.

Тот, кто пытается отдельно рассматривать, а так уже было, какой-нибудь случайный, временный аспект его деятельности, сюрреализм, например, или же отдельно говорить о форме, литературе, совершает большую ошибку. В каждой отдельно взятой форме его деятельности что-то со временем покажется менее важным, что-то более понятным и актуальным, но важно учесть, что литература, живопись и музыка, дополняя друг друга, образуют гармоничную композицию, в которой с удивительной полнотой Человек проявляется в своем достоинстве и превосходстве. Этот полиморфизм, выбор различных форм, сделанный иной раз быстро, с определенной решимостью, иной раз с непредсказуемой последовательностью и систематичностью, приводит к тому, что в таком снобистском, расколотом, поверхностном обществе, как наше, Альберто Савинио многие, я бы даже сказал, большинство, принимают за одаренного мага divertissements и pastiches и только в этом качестве и ценят. Они принимают своеобразие интеллекта, персональные пристрастия Савинио, которые есть лишь повод и средства, за конечную цель его искусства. Литература по своей внутренней природе наиболее ярко и полно раскрывает мысль, и поскольку проза Савинио комментирует и проясняет его живопись и музыку, думается, что, обратившись именно к ней, можно вынести определенное суждение о его наследии в целом.

В итальянской литературе, не расхожей, а серьезной и достойной, в 1941 году тихо зазвучал совершенно новый голос. Он прозвучал в книге захватывающей и прозрачной, как лучшая проза Вольтера, приправленная солью Аттики в духе Лукиана, в книге поэтичной, метафизической и ироничной. Я говорю о „Детстве Нивазио Дольчемаре“.

Ирония — эта незнакомка в нашей литературе — чистая, взвешенная, глубокая, классически совершенная, в книге Савинио снесла стены литературной цитадели, укрепленные традиционными бастионами академической серьезности.

Уже Панцини, правда, не иронией, а остроумием, пытался пробить массивные стены тяжеловесной серьезности нашей литературы. Легкую улыбку Панцини, добродушную, словно извиняющуюся за свою дерзость, сменила улыбка почти трагическая, сдержанная, отрешенная, как в неоклассической живописи, ироничная улыбка Савинио. Эту улыбку можно видеть в его портретах, этой улыбкой расцветает его музыка, и эту вечную улыбку оставила нам Смерть, как последнее напоминание о его образе.

Савинио был знаком с творчеством Панцини, в последнее время он был для него одним из авторов de chevet^{50}. Однако мы с уверенностью можем утверждать, что Савинио не испытывал влияния Панцини, не использовал его приемы. В любой сфере своей деятельности Савинио исходил только из самого себя (отсюда его пристрастие к автобиографии, как у его брата Джорджо де Кирико к автопортрету), используя и трансформируя чужой жизненный опыт, он создавал свой собственный, неповторимый Мир.

Другой аспект, столь же непривычный для нашей литературы и находящийся внешне в резком противоречии с иронией, — высокий романтизм, этот постоянный контрапункт, выраженный с нордической скупостью, с пульсирующей в жилах человечностью, с безудержным стремлением к лучшей жизни.

„Дом по имени Жизнь“ и „Альчести Самуэля“ — самые яркие и удачные примеры, где романтический пафос, поэтическая чуткость на некоторых страницах достигают крайней высоты звучания и предельной выразительности.

Эти необычные и высокие грани его творчества проявляются уже в предыдущих работах, таких как „Воображаемый дом“, „Трагедия детства“, „Анжелика, или Майская ночь“.

Может показаться, что в творениях Савинио два образа мысли составляют антиномию. С одной стороны, романтизм с верой в прогресс, с другой стороны, ирония со скепсисом досократиков. На самом деле это не так: для Савинио и ирония, и скептицизм — условия спокойствия и душевного равновесия человека, который может и должен смотреть вперед с определенной верой в прогресс, с чистым сердцем, с надеждой. Таким образом, творчество Савинио — творчество, имеющее социальное, воспитательное значение, оно будит персональное сознание, взывает к человеческому достоинству, к новому, лучшему обществу.

Хотелось бы сделать заключение, подвести итог, пусть еще не апробированный временем. Успех литературного произведения, живописи, музыки не эфемерен, если он отражает, а иной раз предвосхищает потаенные смыслы общества, мира. Савинио мыслил как европеец, обладал европейским сознанием. Он был одновременно вольнодумцем-просветителем Сейченто и сегодняшним анархистом, выступающим против конформизма, какого бы рода или цвета он ни был. Кажется, не трудно понять, как его произведения в наших условиях, в нашей стране, где бесчувственность к такого рода новым голосам имеет вековую традицию, могут раздражать. Вероятно, Савинио, будучи то странным, то убедительным, старался привлечь внимание не к себе, а к тем концепциям, что имеют отношение к совершенствованию человеческой природы.

Несмотря на свои юношеские музыкальные и литературные манифесты, Савинио не был скороспелым новатором. Он был слишком глубок, созерцателен, основателен и по причине своей зрелости не мог иметь популярность в свое время.

Наследие Савинио мало-помалу найдет понимание, но случится это только тогда, когда Человечество окажется в том состоянии, которое он предвещал. Что еще остается сказать? Надеемся, что время будет благосклонно; Савинио, как уже было сказано, проявил себя во всем, даже дал толкование Смерти.

В ночь, когда Танатос принял его в свои объятья, я нашел наброски финала к его музыкальной работе, сделанные за несколько часов до смерти.

Эти слова могут служить ему эпитафией:

„Это был Человек. Вы помните об этом? Прощай! Человек! Где ты? Я умер!

Нет, ты — это мы“».

Впоследствии все эти интеллектуалы, что так или иначе считались друзьями моего брата и проявили столько рвения во время похорон, пальцем о палец не ударили, не сделали ничего, чтобы представить публике работы Альберто Савинио. Вместе с тем некоторые из них, как, например, Альберто Фалви и Гоффредо Беллончи, ведут третью страницу известных ежедневных газет. Уж они-то могли бы время от времени, пусть редко, на этой третьей странице, где появляются скучнейшие, вгоняющие в сон статьи, которые никто не читает, публиковать моего брата, оставившего много неизданных работ, одна интереснее другой. Напротив, в их газетах не появилось ни единой строчки, ни единого слова, даже имя его ни разу не было упомянуто. По какой причине, вы спросите?.. Причин много, и Фаусто Бима писал об этом. Я же нахожу и с абсолютной уверенностью утверждаю, что основная причина — высокий художественный уровень и очень индивидуальный характер его работ, в силу чего они превосходят все то, что создается сегодня, и даже намного лучше того, что было создано вчера. А это вызывает раздражение, причем сильное раздражение. По этой же причине превратно истолковываются или умалчиваются, чаще умалчиваются, и моя живопись, и мои выступления и статьи. Чтобы понять поведение издателей и критиков, как итальянских, так и зарубежных, необходимо помнить, что большинство из них — те же писатели. Этим объясняется тот факт, что обладающих истинным даром писателей и поэтов не публикуют или публикуют мало, а книги их не появляются на прилавках книжных магазинов. В любом случае издатель окружен читателями, своего рода серыми кардиналами, а среди них всегда найдутся несостоявшиеся писатели, которые, в свою очередь, в подсознании инстинктивно испытывают желание держать в тени все, что имеет настоящую ценность. Чем значительнее эта ценность, тем упорнее она держится в тени. Напротив, поддерживается и рекомендуется издателям все, что посредственно, лишено ценности, занудно, полно общих мест, а также то, что отражает моду или так называемые вкусы публики, хоть и существуют эти вкусы лишь в теории. Что касается несостоявшегося писателя или несостоявшегося художника, нужно четко представлять себе, что, когда я говорю «несостоявшийся», я не имею в виду неизвестного или малоизвестного писателя, не принимаю в расчет отсутствие у него материального достатка. Писатель или художник могут пользоваться известностью, высоко оплачиваться, но оставаться несостоявшимися. Тот, кто понимает, что его работа не представляет собой ценности, не может быть человеком, способным высказать серьезное, доброе и искреннее суждение. Я — художник, по существу, состоявшийся, но уже и тогда, когда я был еще неизвестен, малоизвестен, когда я зарабатывал мало или вовсе ничего, я никогда ни к кому не испытывал зависти. Разумеется, меня возмущает, что недостойные фигуры восхваляются в печати, что их карманы набиты деньгами, но возмущаюсь я не из зависти, а из чувства справедливости. Возмущаюсь я и тогда, когда вижу, как отставляют в сторону достойных художников. Во Франции так случилось с Эдуаром Вюйаром и Андре Дереном и с замечательным поэтом по имени Винсент Мюзель. Что касается Вюйара, то, должен сказать, что он не окончательно «отставлен»: его картины продаются и стоят дорого. Однако он не удостоен того места, которое заслужил. О нем говорят значительно меньше, чем о Боннаре, хотя Боннар бесконечно слабее Вюйара. Вюйар глубоко чувствовал определенные аспекты человека и мира вещей, ему удалось выразить, я бы сказал, метафизический аспект Парижа и парижских интерьеров, наделить загадочностью сидящие в комнате при свете лампы за столом или на диване фигуры людей. Все это не было понято, поэтому во Франции говорили и говорят больше о Боннаре, чем о Вюйаре. У нас критики, как, собственно, и все те, кто интересуется искусством, верны своему старому принципу и с провинциальной покорностью следуют всему тому, что говорится и делается в Париже. О Вюйаре они говорят сдержанно и прохладно, что особенно заметно было во время выставки его работ в Палаццо Реале в Милане. Относительно Винсента Мюзеля, вот два коротких творения, свидетельствующих о его исключительном поэтическом даре: Le soir^{51} и Сe jardin gris^{52}.