Как-то вечером мы с Изабеллой, сидя в гостиной в ожидании ужина, слушали радио. И вдруг объявили о падении фашизма, сообщили о том, что Муссолини ушел в отставку, а главой государства провозглашен Бадольо[70]. Мы решили, что это шутка, я бросился звонить одному из своих друзей. Все оказалось правдой: шведское и английское радио передавали те же сообщения. Я постепенно свыкся с этой мыслью, она была для меня доброй вестью, однако Изабелла, обладавшая поразительной интуицией не только в вопросах искусства, охладила мой пыл: она обратила мое внимание на тот факт, что союзники пока еще далеко, что большая часть Италии занята озлобленными, вооруженными немцами, что ситуация в любой момент может обернуться для итальянцев трагедией. Вместе с тем трагические события дали о себе знать не сразу. Тем не менее был установлен комендантский час. Улицы Флоренции заполнились военными, вооруженными карабинами и ружьями девяносто первого образца. Повсюду были патрули, по улицам с адским шумом шли грузовики с солдатами. Во дворах флорентийских дворцов разместились разного рода войска. Оснований для спокойствия не было — болезнь есть болезнь, ее страшная тень в образе черного зверя, затаившегося в темноте, ждала своего часа. Объявлено было перемирие; два дня неопределенности, сомнений, противоречивых сообщений, после чего утром с холмов Треспиано спустились танки и немецкие мотоциклисты: немногочисленная группа людей с кожей, усыпанной пигментными пятнами, и небольшое количество вооруженных до зубов военных с глазами, как у гиен. Их седые от пыли автомобили были забиты гранатами, станковыми и ручными пулеметами, автоматами. Напуганные флорентийцы старались держаться от них подальше. Центральное полицейское управление было занято гестапо. Появились первые военные СС, напоминавшие эктоплазматические, лишенные всего человеческого, призраки: это были не солдаты, не грубые и решительные воины, а, как точно сказал писатель Кессель, существа цвета руды с белесо-зелеными непроницаемыми глазами.

По ряду личных соображений мы решили покинуть место своего пребывания.

Это тяжелое время, длившееся девять месяцев, мы провели частично во Флоренции, частично в ее окрестностях, частично в Риме. Я оказывался в самых разных ситуациях, но немногое из того, что мы пережили, достойно того, чтобы быть упомянутым. Некоторые люди проявляли к нам полное равнодушие. Встречались и такие, кто, зная нашу ситуацию, насмешничали и издевались над нами; я знаю, кто это был, и пока я жив, я буду платить им той же монетой. Были и попросту мошенники, которые, пользуясь ситуацией, шантажировали и обворовывали нас.

На протяжении этих девяти месяцев я почти не работал, но Изабелла, обладавшая бо´льшими мужеством и спокойствием, чем я, работала много: она написала ряд философских эссе, одно лучше другого, продолжила и почти закончила начатый еще в Милане прекрасный роман, содержащий критику интеллектуальной, политической и моральной атмосферы наших дней.

Наступило 4 июня 1944 года. Последние эктоплазматические существа с белесо-зелеными непроницаемыми глазами скрылись в юго-западном направлении. Можно было свободно вздохнуть и начать жить по-человечески.

Когда вечером 4 июня 1944 года в Рим вошли первые колонны американских танков, люди словно обезумели от радости. Все ощущали, что пришел конец этому кошмару, закончилось царство террора, несправедливости, садистской жестокости, по своему ужасу превосходившее самые страшные мерзости прошлых эпох. Улицы были заполнены ликующими горожанами, многие люди, даже не зная друг друга, обнимались. Американские солдаты улыбками приветствовали мужчин, женщин, детей, с цветами и вином толпившихся вокруг военных машин. Американцы, в свою очередь, раздавали им горстями карамель, шоколадные конфеты и сигареты. Этот энтузиазм напомнил мне энтузиазм, с которым было воспринято окончание другой войны осенью 1918 года, однако он был раз в десять-двадцать сильнее. Эта радость людей трогала душу, поскольку, в отличие от тех чувств, что вызывали организованные митинги, проходившие в свое время на площади Венеции, была искренней и непосредственной.

Я вернулся к работе. После длительного перерыва это было просто необходимо. В галерее La Margherita состоялась небольшая выставка моих работ. Сразу стало ясно, что в Риме furor histericus по поводу моей живописи приобрел не только внушительные, но и поистине смехотворные формы.

В Италии именно в Риме сосредоточилась основная масса раздраженных, недовольных интеллектуалов. Они всегда были и останутся впредь моими злейшими врагами, ибо они видят во мне того, кем хотели бы стать сами, а в моих картинах то, что хотели бы видеть в своих: талант, мощь и знание. Свою злость они выражают самым что ни есть коварным и подлым образом: способ, который они предпочитают, возможно, считая его самым эффективным, состоит в том, что они пытаются любыми средствами отвлечь как публику, так и покупателей от того, что я делаю сегодня, и сосредоточить их внимание на той живописи, что я создавал прежде, которую, впрочем, продолжаю создавать и сейчас. Этим способом действовали сюрреалисты и миланская галерея Il Milione. В Риме, на мой взгляд, также существуют галереи, действующие в духе Il Milione, правда, ведут они эту политику в более скрытой форме.

Эти действия, эти проявления глухой злобы, что я постоянно и повсюду испытывал все эти годы, а ныне к ним прибавилась еще и та зависть, которую вызывают статьи Изабеллы Фар, — явление, по существу, не столь загадочное, каким кажется. Этому явлению я неоднократно давал объяснения на страницах своих воспоминаний, но, прежде чем их закончить, я хочу вернуться к этому вопросу еще раз. Следует признать, что последние лет тридцать Италия, по существу, — страна, изобилующая несостоявшимися писателями и немощными интеллектуалами, и наиболее многочисленна эта порода людей в Риме. Совершенно очевидно, что найти эквивалент моей живописи, достигшей такого высокого уровня мастерства и пластической выразительности, как и статьям Изабеллы Фар, отличающимся философичностью, образностью, логикой, ясностью, убедительностью, а в целом талантом, можно, только вернувшись во времена Артура Шопенгауэра. Вполне понятно, повторяю это еще раз, что появление подобной живописи и подобных статей каждый раз подобно грому среди ясного неба. И тогда горемыки изливают свою душу как могут.

Немощным интеллектуалом был, собственно, и несостоявшийся писатель Муссолини. Он бросился в политику, создал фашизм, и все, что он сотворил, он сотворил из желания проявить себя. По счастью, такие случаи, как с Муссолини, крайне редки, поскольку, повторяю еще раз, по счастью, держать более двадцати лет в условиях диктатуры целый народ, дойти до того, чтобы объявить войну ни много ни мало Англии, России, Америке и довести собственную страну до того состояния, в котором ныне пребывает Италия, только потому, что для тебя ясно и понятно, что ты никогда не станешь ни Флобером, ни Достоевским, ни даже новеллистом из Tribuna illustrata, мало кому удается. Так будем же благодарны всем тем, кто стоит на нашем пути сегодня и вместо того, чтобы, изливая свою зависть, творить подобного рода катастрофы, ограничиваются тем, что, восхваляя мою метафизическую живопись, злобствуют по поводу новой и с поистине смехотворным упорством хранят молчание по поводу статей Изабеллы Фар.

Итак, дорогой читатель, в своих воспоминаниях, размышляя и вынося суждения относительно различных людей и событий, я подошел к июлю 1945 года, знойному июлю, наводящему уныние сезону, удручающему не столько своей исключительной жарой, сколько тем смутным, злым, аморальным и глупым зрелищем, которое представляет собой человечество. Я утешаюсь тем, что занимаюсь живописью, прилагая все свои силы и старания, и читаю статьи Изабеллы Фар.

Сегодня только эти две вещи в жизни интересуют меня прежде и более всего. И пусть будет так.