Мне помнится, как в тот солнечный уик-энд многочисленные семьи с детьми вовсю старались воспользоваться хорошей погодой. А еще, помнится, меня совершенно не удивило, что Доминик так любит эти места с аркадами для игр, с бесчисленными лотками, где продают мороженое. Ему дороги были воспоминания о том, как он и его сестры строили замки из песка и играли на пляже в разные игры. Эмили тоже была в восторге: мы ведь с ней никогда еще не ездили в отпуск, тем более вместе. Но с другой стороны, и сама я лишь однажды ездила отдыхать с родителями и помнила это в основном благодаря их рассказам и единственной фотографии, на которой мне года три. Мы с Конрадом стоим на каком-то безымянном пляже во Франции и смеемся прямо в камеру. Эта фотография была одной из тех, что всегда стояли у родителей на каминной полке. О той поездке они часто вспоминали. А вот собственных воспоминаний о ней у меня не было. Вернее, те, что были, оказались как бы зачеркнуты бесконечными историями о Конраде; эти истории я слышала так часто, что они стали и моей реальностью. Например, история о том, как Конрад отдал мне свое мороженое, потому что я свой рожок уронила. Или как Конрад меня спас, когда большая волна сбила меня с ног. Или как он целый день строил для меня замок из песка – что и было запечатлено на той фотографии. Собственно, это была моя первая и последняя поездка куда-либо вместе с родителями. После исчезновения Конрада мы всегда оставались дома; я торчала там даже во время долгих летних каникул. И без Эмили Джексон, без членов ее дружного семейства чувствовала себя ужасно одинокой; со мной всегда был только призрак Конрада.

Возможно, оставленный всем этим след подействовал на меня и в этот раз, так что я не проявила особого восторга, когда Доминик предложил провести три свободных дня у моря. Вопреки всем ожиданиям такой уж счастливой я себя не чувствовала. Людей на пляже было слишком много, да и вода оказалась чересчур холодной; как известно, в мае солнце обманчиво теплое, но вода еще помнит зиму. Впрочем, я старательно делала вид, что всем довольна, и, по-моему, была вполне убедительна. Это доказывают и многочисленные фотографии, сделанные Домиником, – сотни фотографий, отснятых во время прогулок по променаду, на пляже и в маленьком саду возле нашего гостевого домика с оштукатуренными стенами. На этих фотографиях мы с Эмили с восторгом запускаем на пляже воздушного змея, или строим замок из песка, или гуляем по улицам, или брызгаемся водой, по щиколотку зайдя в холодное море. Они выглядели такими реальными, эти запечатленные мгновения, а на самом деле были притворством, лицедейством. Эмили тоже хорошо умела «представлять», позируя перед камерой и демонстрируя тот вариант неосознанной детской «пресексуальности», которая свойственная юному котенку; так порой молоденькая девушка напускает на себя вид крайней заинтересованности, заметив, что мужчина, в которого она влюблена, украдкой за ней наблюдает. Однако меня она обмануть не смогла. Это было явное притворство. Как и ее представления с несуществующим «Конрадом», с помощью которых она отвлекала собственное внимание от страха перед чудовищем.

Между прочим, за весь тот уик-энд она ни разу даже не вспомнила о своем невидимом друге. Очевидно, «Конрад» остался дома и в Скарборо за нами не последовал. Доминик, разумеется, сразу почувствовал собственную правоту и вечером, когда Эмили отправилась спать, за бутылкой вина и при свечах принялся развивать свою теорию.

– Это лишь доказывает, – сказал он, – что девочке нужно внимание, только и всего. Эта поездка принесла всем нам столько приятных впечатлений. Так хорошо было побыть здесь всем вместе, как настоящая семья.

Как настоящая семья.

Я не ответила. Значит, он нас считает семьей? И я вдруг подумала, что и сам он, пожалуй, тоже старательно играет некую роль. Щедрого отца, дарящего своему семейству радость и веселье. А ведь он очень нравится самому себе в этой роли. И особенно ему приятно ощущение, что именно он теперь за все в ответе, что именно он сумел исправить то, чему был нанесен ущерб.

Нанесен ущерб. И снова меня охватили сомнения. Снова возникло ощущение, что Доминик и до нашего с ним знакомства прекрасно знал, кто я такая. Собственно, не так уж и трудно было узнать кое-какие подробности моей жизненной истории. Имя и фамилию я не меняла, а он в четырнадцать лет был уже достаточно большим мальчиком, чтобы следить за развитием «дела Конрада Прайса». Но что же он тогда увидел во мне? Что, если его в первую очередь привлек именно «нанесенный мне ущерб», а не моя врожденная способность быстро восстанавливать физические и душевные силы?

– Эй! – окликнул он меня, и в голосе его явно звучала ласка. – Ты что же, снова решила от меня отгородиться?

Я посмотрела на него. Такое знакомое доброе лицо. Такой искренний теплый взгляд, а в глазах отражаются огоньки свечей. И все же душа моя словно разрывалась пополам: одна ее часть стремилась к немедленному бегству, а вторая – к принятию того решения, которого так страстно добивался Доминик.

– Скажи, Доминик, ты знал, кто я такая, до того, как мы с тобой начали встречаться?

Он нахмурился:

– А почему ты спрашиваешь?

– Мне интересно, что ты такого во мне нашел.

В ответ он расхохотался – хорошим таким густым смехом, который должен был бы разом прогнать все мои сомнения, – и сказал:

– Что я в тебе нашел? Бекс, ты что, шутишь? Ты же великолепна! И совершенно ни на кого из моей прежней компании не похожа – на голову их всех выше. Да я до сих пор не могу поверить, что ты теперь моя.

– И я не… не кажусь тебе ущербной? И тебе не хочется что-то во мне подправить, починить, привести в порядок?

Он скорчил рожу, изображая комический испуг.

– Ох, Бекс! Если бы ты могла себя сейчас видеть! Это же просто смешно! Я ведь даже и не мечтал о чем-то подобном. Встреча с тобой – это самое замечательное событие моей жизни. Ты такая упрямая, сильная, умная… – Он взял меня за обе руки и нежно притянул к себе. От него пахло вином, морем и чуточку потом, и к этому примешивался еще какой-то странный запах, похожий на запах озона. И я с радостью нырнула в его объятия, гоня от себя сомнения, порожденные моей вечной убежденностью в том, что я не заслуживаю быть счастливой.

В ту ночь мы занимались любовью под неумолчный гул моря, и после этого я, казалось бы, должна была крепко уснуть, вот только ничего у меня не получилось: все было как-то неправильно – и пугающие тени на крашеных стенах, и жуткие звуки, доносившиеся из обветшавших канализационных труб. В викторианских пансионах и канализация викторианская, думала я, только «голос» у этих труб был каким-то уж слишком знакомым. И слишком зловещим, чтобы не обращать на него внимания. Был уже час ночи, когда я встала, чтобы посмотреть, как там Эмили; у нее была своя маленькая комнатка с прилегающим к ней туалетом. Тихонько приоткрыв дверь, я прислушалась к легкому спокойному дыханию дочери. Из-под перины виднелась только ее макушка. Дальше я не пошла и хотела уже удалиться, когда из туалетной комнаты донеслось угрожающее рычание: Ррррк…

Ну, конечно, это все чертовы «викторианские» трубы, с некоторым раздражением подумала я. Однако звуки эти опять показались мне чересчур знакомыми. Я остановилась. Дверь в туалет, прилегавший к комнате Эмили, была закрыта. Я тихонько прошла туда и включила свет. Эмили по-прежнему спокойно спала; луч света лишь чуть коснулся ее щеки и осенним огнем зажег прядь волос. Я внимательно осмотрела помещение ванной. На полочке были разложены и расставлены туалетные принадлежности Эмили; за дверью был аккуратно повешен ее купальный халатик с набивным рисунком в виде котят. Однако сиденье унитаза было не только закрыто крышкой, но и сверху была с торопливой поспешностью навалена целая куча всякой всячины: гостиничная Библия, извлеченная из прикроватной тумбочки, пачка рекламных брошюр и т. д.