– Впрочем, вы-то Конрада никак не могли знать, – сказала я. – Вы ведь тогда здесь еще не преподавали. Не так ли, мистер Скунс?

– Да, я тогда работал в «Сент-Освальдз», – машинально ответил он. – Всего лишь второй год и всего лишь в качестве младшего преподавателя.

Я попыталась представить себе Эрика Скунса в качестве младшего преподавателя и поняла, что просто не в состоянии это сделать. У него, должно быть, с самого детства были и это красное лицо, и эти седые волосы, и эта скованность движений, похожая на твердый корешок какой-то особенно скучной книги. И я никак не могла представить его иным. Подозреваю, что иным он никогда и не был.

– Мне было всего пять лет, когда погиб Конрад, – сказала я, – но после его смерти все в моей жизни переменилось. Да и все на свете словно вдруг перестало быть нормальным. И для меня никогда уже не было таким, как прежде. Кто бы в тот день ни отнял у меня брата, он лишил меня и родителей, и детства. Да и всю мою дальнейшую жизнь искалечил. – Я не сводила со Скунса глаз и продолжала говорить негромко и монотонно: – Мне и до сих пор иногда хочется с ними встретиться. С теми – кем бы они ни были, – кто отнял у нас Конрада. Я бы хотела, глядя им в глаза, рассказать, ЧТО они сделали со мной, с моими родителями, со всеми. Ведь забрать ребенка из мира живых – это все равно что вытащить несущий блок в игре «Дженга». Все сразу теряет стабильность. Все начинает разваливаться. Вот что вы с нами сделали, сказала бы я им. И со мной, и со всеми остальными.

Скунс бледнел прямо на глазах. Пурпурный оттенок у него на щеках поблек, превратившись в какой-то линялый красно-коричневый. Его тусклые глаза, которые всегда казались мне слезящимися, стали какими-то совсем уж мокрыми. Он открыл было рот, видимо, собираясь что-то сказать, однако ни слова вымолвить не смог, и с его губ сорвался лишь полузадушенный стон.

– Вам нехорошо, мистер Скунс? – участливо спросила я. – Вы что-то очень побледнели.

Он опасливо оглянулся, но коридор был пуст. А я подавила торжествующую улыбку, чувствуя себя ребенком, радующимся, что сумел перехитрить здоровенного хулигана, который постоянно его травил. Вдруг выражение лица Скунса совершенно переменилось: теперь на нем было написано невероятное облегчение.

– Мисс Маклауд, – воззвал он дрожащим, как у юного первоклассника, голосом, – боюсь, мисс Прайс требуется ваше внимание; по-моему, она не совсем здорова.

Я услышала знакомый цокот каблучков по паркету, а Эрик Скунс, вновь осмелившись на меня посмотреть, сказал:

– Пожалуй, я лучше оставлю вас на попечение мисс Маклауд. – По-моему, в его голосе послышались ликующие нотки. Хотя, может, мне это просто показалось? – Не беспокойтесь, я присмотрю за вашим классом, мисс Прайс, пока вы в себя приходите.

И с этими словами он удалился, а возле меня возникла Керри со свойственной ей циничной усмешкой. Скунс улепетывал по коридору, словно школьник в последний день триместра, но никакого ощущения победы у меня почему-то не возникло; наоборот, на меня вдруг обрушилась такая мощная волна боли и горя, что я разрыдалась, как ребенок. Впервые с тех пор, как я себя помню, я плакала так, словно сердце мое разбито.

Разумеется, реакция Скунса на мои слова вовсе не обязательно должна была служить неким доказательством его вины. Вы же, Рой, первым скажете, что он всегда страшно неловко себя чувствовал, став невольным свидетелем любой вспышки эмоций. А перспектива возиться с какой-то нервной особой, вздумавшей падать в обморок, а может, и страдающей нервным расстройством, и подавно вызывала у него глубочайшее беспокойство, даже испуг. Однако мое с самого начала возникшее недоверие к Скунсу пробудилось с новой силой, усугубленное его репутацией среди учеников, далеко ему не льстившей. Но мог ли Скунс что-либо знать об исчезновении Конрада? «Сент-Освальдз» и «Король Генрих» традиционно были соперниками. Их спортивные команды соревновались друг с другом и в регби, и в крикет, и в шахматы. Так что вполне вероятно, что Скунс действительно мог в тот день оказаться в «Короле Генрихе». Разумеется, я понимала, что слишком рано дала ему понять, кто я такая. У подобной торопливости могли быть весьма неприятные последствия. Но как же он был потрясен моим признанием! Нет, это, безусловно, что-нибудь да значит! – думала я. И теперь нужно только набраться терпения и посмотреть, что из этого выйдет.

Керри давно уже что-то мне говорила, но до меня лишь сейчас начал доходить смысл ее слов.

– Простите, что вы сказали? – переспросила я.

– Я сказала, что никогда прежде не замечала, чтобы старина Скунс так радовался, увидев меня. Вы, должно быть, здорово его напугали. – Она сунула мне свой обшитый кружевами носовой платочек, и я почувствовала сильный запах пачулей. – Вот, попользуйтесь пока. Вы уже насквозь промокли от слез.

Я благодарно улыбнулась и вытерла глаза. Обморочная слабость у меня прошла, и ее сменило какое-то удивительно легкое настроение – мне стало так легко, словно некие части моего тела исполнены магического света. Похожее ощущение возникало у меня в детстве, когда я смотрела на рождественскую елку, сияющую разноцветными огоньками и украшенную «серебряной» мишурой. Я вдруг вспомнила, как моему отцу каждый год приходилось что-то чинить и запаивать в елочных гирляндах, и мне всегда казалось, что он возится с ними долгие часы, прежде чем лампочки все-таки зажгутся. Позже я узнала, что лампочки в елочных гирляндах соединены последовательно, так что если выйдет из строя одна, то и вся гирлянда светиться не будет, так что приходилось проверять каждую лампочку. Для моих родителей это всегда служило источником определенного раздражения, но они, тем не менее, так и не заменили старые ненадежные гирлянды новыми, потому что те выбрал мой брат.

– Ну что, получше вам? – спросила Керри.

– Да ерунда все это, не стоило беспокойства, – сказала я. – Наверное, просто мои критические дни виноваты.

– Надеюсь, вы именно так Скунсу и сказали? – поинтересовалась она.

Я усмехнулась: