Но в ночь на четверг пошел сильный дождь. В Молбри выпало шесть дюймов осадков, и школьные поля оказались затоплены. И мне, вместо того чтобы провести этот день на воздухе, пришлось присматривать за группой освобожденных от физкультуры и весьма недовольных учеников, пока школьные физруки пытались организовать в помещении разные игры и соревнования для спортивной элиты «Короля Генриха». В общем, результат оказался совсем не таким, на какой я надеялась. Сорок разочарованных мальчишек – и в том числе большая часть учеников «старшего» 4S – пришлось на весь день усадить в одном из классов, буквально набив его битком, что само по себе уже было достаточно плохо. Прибавьте к этому еще и долгожданный конец триместра, отмененный праздник, дождь, льющий как из ведра, запах мокрых носков, стекающие по стенам струйки сконденсированного пара, созданного дыханием сорока пар легких, и совершенно запотевшие окна. Короче, я не знала ни минуты покоя. Я даже никакой работой ребят занять не смогла – у меня были под рукой только планы уроков, составленные Скунсом, – а моя попытка заставить их немного почитать по-французски была приговорена, едва я успела об этом заговорить. Было ясно, что нужно срочно что-то предпринять, иначе мне грозит очередное вторжение Скунса – а уж он всегда был на стрёме, только и ждал повода, чтобы лишний раз свой авторитет продемонстрировать.

И тут мне пришла в голову одна мысль.

– Ладно, – сказала я, – довольно с нас занятий. Вставайте, мальчики, и следуйте за мной. Мы идем в театр. По-моему, всем нам не помешает несколько переменить обстановку.

В театр я не заглядывала с того дня, когда мне пришлось впервые присутствовать на Ассамблее в школьной Часовне. «Король Генрих» всегда дорожил своими традициями, и «совать нос» в дела чужой кафедры не полагалось; во всяком случае, попытки «смешаться» с представителями других кафедр воспринимались с нахмуренными бровями. Но Скунс в тот день был занят какими-то делами с Синклером и вряд ли заметил бы мое отсутствие, а Керри была единственным человеком в школе, на которого я всегда могла полностью рассчитывать в плане сотрудничества.

Она оказалась в театре; вместе с тремя учениками пятого класса разбирала реквизит, сложенный в кучу рядом со сценой. Я посвятила ее в свои трудности, связанные с неудавшимся спортивным праздником, и обрела с ее стороны полную поддержку.

– А нельзя ли, – спросила я, – на сегодняшний день воспользоваться вашим залом, вместо того чтобы запихивать всех в один класс? Мне кажется, какие-нибудь ролевые игры на иностранном языке – это куда лучшее развлечение, чем нудные варианты уроков, предлагаемые Синклером.

Керри приподняла бровь, отчего взгляд ее стал еще более циничным.

– Дорогая, зачем нам какие-то ролевые игры? В театре можно предпринять и кое-что получше.

И мы это сделали! Я разделила мальчиков на группы и каждой группе дала задание: написать коротенькую пьеску на французском.

– Это может быть пьеса в стихах, или ролевая игра, или маленький спектакль на слова некой песни, или смешной скетч – все, что угодно, все, что вы сами предпочитаете, – сказала я. – Но через сорок пять минут вы должны быть готовы, и мы по очереди посмотрим каждую постановку, а затем аудитория оценит вашу работу. И победители, разумеется, получат приз.

– Вы хотите сказать, что мы должны вроде как спектакль поставить? – спросил Персиммон.

– Скорее, концертный номер, – поправил его Споуд, у которого глаза так и сияли под очками, скрепленными изоляционной лентой.

– Только номер должен быть на французском, – улыбнулась я.

– Отлично!

– Ладно, тогда приступайте.

И мальчики с энтузиазмом взялись за работу, даже те, кто сперва явно сомневался в своих возможностях. Нам с Керри приходилось лишь слегка за ними присматривать. Керри открыла для них кладовую с реквизитом, и они могли там брать все, что им нужно. Оранж – мальчик весьма стеснительный, которому из-за сильного заикания было трудно произнести вслух даже несколько строчек, – был назначен le costumier, костюмером, и с удовольствием подбирал в кладовой подходящую одежду. Бердмен стал le directeur, режиссером, а темнокожий Акинделе – l’ingenieur, то есть отвечал за звук и свет. Фенелли проверял тексты на предмет ошибок во французском, а Эндрюс с удовольствием добавлял в реплики всякие перченые словечки – например, французские ругательства или проклятия, – где это требовалось.

Персиммон и Споуд ухитрились моментально сочинить некую двухактную комедию и теперь с помощью остальных членов своей команды ставили спектакль, где главными действующими лицами были некий Monsieur Oeufmann, он же злодей Эггман, в исполнении Персиммона, и Madame Asda-Prix в исполнении Споуда. (Это явно были некие версии Скунса и меня.) Еще среди действующих лиц были L’Ours, Медведь, которого играл Сато в костюме медведя, оставшегося после постановки «Бури» Шекспира, Le Mouton Anglo-Francais, англо-французский барашек, а также (и это, возможно, было неизбежно) Le Petomane[54]. Имелся даже собственный l’Orchestre, состоявший из двух мальчиков, Уинстона и Поттса, которые, усевшись на специальное возвышение для оркестра, вполне успешно наигрывали на барабанах и клавишных. Результат получился довольно абсурдный, даже немного богохульный и весьма сюрреалистичный, но, как ни странно, довольно симпатичный, и я в очередной раз была тронута энергичностью и живым юмором моих учеников, а также скрывавшейся подо всем этим серьезностью восприятия действительности, что отчетливо чувствовалось на протяжении всего этого невероятного спектакля. Мне кажется, Стрейтли, что примерно те же чувства вам свойственны по отношению к вашим «Броди Бойз».

Много раз еще поднимался занавес, чтобы мы смогли посмотреть очередной скетч, и почти все они оказались достаточно нелепы и достаточно забавны. Реакция зала была очень живой, но вполне управляемой: мальчики оставались на своих местах и с энтузиазмом хлопали каждому новому представлению. Мне было совершенно ясно, что им впервые было разрешено применить свои знания и умения для подобной творческой работы во время школьных занятий, и они восприняли предоставленную возможность с явным восторгом и при этом весьма близко подобрались к той черте, что отделяет грубоватый фарс или дешевую комедию от проявления прямого неуважения (особенно при попытках создать портретное сходство со Скунсом), но ни разу ее не пересекли. Громкий мальчишеский хохот буквально сотрясал стены театра, и у меня даже возникло странное ощущение, что и я тоже почти что одна из них…

Вот тут-то все и случилось. Из люка слева от сцены вдруг появилась некая фигура – высокая, облаченная в длинное пыльное одеяние. По рядам зрителей пробежал шепоток, за которым последовала выжидательная тишина. Странное существо двигалось как-то слишком замедленно, и я обратила внимание на то, что его лицо кажется гротескно крохотным по сравнению с крупным массивным телом. Да и вряд ли это можно было по-настоящему назвать лицом; скорее оно было похоже на перевернутую маску мима – черный круг на белом фоне – и, казалось, плыло в наступившей тишине подобно воздушному шару сквозь темноватое, но кое-где пронизанное солнечными лучами пространство зала, а следом за ним плыли и плясали в этих лучах разноцветные пылинки, похожие на стайки тропических рыбок…

Внезапно меня словно покинули все силы; я даже улыбнуться не смогла. Меня охватил тот же леденящий страх, что и тогда – в верхнем туалете для мальчиков или в раздевалке для средних классов. Я чувствовала, как застыло мое лицо, превратившись в некую маску ужаса. Это длинное черное одеяние, это крошечное круглое лицо, полностью лишенное выражения и похожее на диск проигрывателя…