У этой сестры была необычная биография. Она родилась 26 ноября 1885 г. в Киеве в семье сенатора и тайного советника. Позднее на допросе в 1932 г. инокиня Варвара скажет: «Произошла я из дворянской великосветской семьи, выросла и воспитывалась в верноподданнической среде, которая являлась преданной Царю и Отечеству». После того, как ее семья переехала в Тифлис, В. С. Враская в 1903 г. окончила там Закавказский девичий институт и поступила на Высшие Бестужевские женские курсы в Петербурге, где проучилась два года. В 1905 г. Варвара Степановна увлеклась актерским искусством и, переехав в Москву, поступила в школу Московского Художественного театра, завершив учебу в начале 1911 г. 31 марта того же года Дирекция императорских театров подписала с ней контракт о зачислении с 1 сентября в русскую драматическую труппу Петербургского Александрийского театра. В нем под сценическим псевдонимом Стахова Варвара Степановна играла 13 лет, а в 1914 г. после начала Первой мировой войны некоторое время также служила (вместе с Л. Д. Блок) сестрой милосердия. Вскоре она стала гражданской женой основателя Пушкинского Дома академика Нестора Александровича Котляревского[651].
В начале 1922 г. скончался горячо любимый отец В. Враской, и это событие стало одной из причин ее обращения к вере. Вскоре она подала заявление о приеме в число вольнослушателей Петроградского Богословского института, сообщая в прилагаемом жизнеописании, что «окончательный перелом в духовной жизни ее произошел во время семимесячной тяжелой болезни отца», а ее духовной руководительницей стала игумения Воскресенской Покровской обители Евфросиния (Арсеньева). В первый раз В. Враскую причастил один из руководителей Александро-Невского братства иеромонах Варлаам (Сацердотский), позднее она написала о нем: «В своих проповедях отец Варлаам напоминал нам Иоанна Крестителя: врожденный аскет и отрешенный от мира инок».
Как сообщала будущая монахиня в воспоминаниях, в конце мая 1922 г. она получила в Лавре благословение митрополита Вениамина: «В летний вечер мы однажды были на акафисте св. Александру Невскому в Лавре. Выйдя из собора, мы направились по средней аллее к митрополичьим покоям, смутно надеясь увидеть Владыку. Обернувшись к собору, мы действительно увидели митрополита, шедшего по дорожке. Он поравнялся с нами, улыбнулся, спросил наши имена и благословил нас. Мы поднялись в помещение, занимаемое архимандритом Гурием, так много потрудившимся для Александро-Невского братства. В его келлии было прохладно. Зеленые ветви склонялись прямо в окно. Мирно теплилась лампада. Везде были навалены книги. Он, как всегда, с интересом расспрашивал нас о жизни, кто как живет, как молится. Уходить не хотелось, точно мы предчувствовали, что это было его последнее „прости“. В эту ночь митрополита, его и еще нескольких близких к ним монахов арестовали. Начался прогремевший на всю Россию процесс. Многие верующие не пропускали ни одного заседания. День расстрела митрополита был днем всеобщего горя»[652].
Весной 1922 г. Варвара Степановна впервые посетила Иоанновский монастырь и познакомилась с монахиней Серафимой (Голубевой): «В первые недели своего обращения я попала в женский монастырь на Карповке, основанный отцом Иоанном Кронштадтским. Здесь же в монастыре, в подвальной церкви находилась его гробница. Мы долго молились, стоя на коленях подле мраморной плиты.
Потом поднялись в кельи монахинь. Чувствовалось, что уже недолго можно будет им оставаться в обители… Здесь я встретилась с матушкой С. Она была убежденной делательницей Иисусовой молитвы и усердно направляла меня на этот путь. Здесь довелось мне вести первые беседы о подвиге монашества»[653].
2 мая 1922 г. В. Враская была зачислена вольнослушательницей Богословского института. Возможно, это поступление произошло под влиянием ее мужа. Н. А. Котляревский был связан с институтом, в частности, в 1921 г. выступил в нем с речью, посвященной 40-летию со дня смерти Ф. М. Достоевского. Но вскоре начался обновленческий раскол, положение Богословского института стало крайне затруднительным, и осенью 1922 г. Варвара Степановна перестала посещать занятия, в связи с чем была отчислена из числа слушателей I курса[654].
В конце 1924-начале 1925 гг. в жизни В. Враской произошли серьезные изменения. 29 ноября расценочно-конфликтная комиссия при Дирекции государственных театров уволила ее со службы «за сокращением штатов». Это решение стало тяжелым ударом для актрисы, которая растила троих детей своего скончавшегося еще в 1918 г. брата Бориса. 4 декабря она написала в ходатайстве директору академических театров: «Очень прошу пересмотреть вопрос о моем сокращении. Мое материальное положение совершенно безвыходное: я содержу троих сирот-племянников, учащихся. Мое жалование — единственный мой заработок, других средств к существованию у меня нет». При этом актриса много играла, она была занята в спектаклях: «Маскарад», «Смерть Парухина», «Царство скуки», «Женитьба Фигаро» и др. Очевидно, Враскую уволили из-за ее дворянского происхождения. 16 января 1925 г. расценочно-конфликтная комиссия заслушала заявление заведующего художественной частью б. Александрийского театра о возвращении на службу актрисы, как «безусловно ценного работника», но отклонила его. Вскоре скончался муж Варвары Степановны Н. А. Котляревский, он был похоронен на Никольском кладбище Лавры. После его смерти Враская решила не искать места актрисы. В воспоминаниях она отмечала: «Неожиданная смерть моего мужа оборвала последние нити, связывающие меня с прежней жизнью… Я не могла больше принудить себя выйти на сцену. Жизнь сама толкала меня на путь, которым мне следовало идти. Надо было только склонить голову и следовать благой воле Божией. Три ночи провела я в часовне у иконы Божьей Матери. Незабываемые часы!»[655]
С 1925 г. В. Враская проживала в монашеской общине при Скорбященской церкви, а в марте 1927 г. перешла вместе с ней в Александро-Невскую Лавру. Сестра Варвара активно собирала, переписывала и распространяла среди верующих церковные стихи, акафисты и другие подобные произведения. На допросе 5 марта 1932 г. она показала: «Все свои знания, всю свою интеллектуальную силу я направила с 1925 года к тому, чтобы заставить церковно-славянский язык быть сочно-красноречивым и понятным для русского народа, у которого загублена Родина и Отечество. Собирала и распространяла наиболее выразительные стихи, псалмы, акафисты и всевозможные сочинения всех тех людей, которым дорога была Россия с Самодержавным Царствующим Домом. Нашлось одних только акафистов, которые, по-моему, представляли из себя по содержанию сильнейшее орудие против существующих порядков, одних этих акафистов было собрано до ста пятидесяти единиц… Мне они стали давать глубокое душевное удовлетворение, и считаю, что для всех ущемленных существующей властью служили и служат сильнейшим ободряющим средством»[656].
В воспоминаниях мон. Вероники говорится о богослужениях в Лавре, на которых присутствовали сестры общины: «Ранние обедни обычно совершались в маленькой верхней церкви во имя св. кн. Александра Невского. На стене была огромная фреска, изображавшая святого князя в схиме лежащим в гробу. Служили также и в нижней Благовещенской церкви. Поздние обедни совершались в Духовской церкви или в главном большом соборе. Никольская церковь была вскоре отобрана. Иногда служили в маленькой церкви на Никольском кладбище. Часть богомольцев ходила в церковь, где пел хор братства, а также в церковь, где находилась чудотворная икона Божией Матери Скоропослушницы. За ранними обеднями хором прихожан управлял архимандрит Сергий. Сначала он сердито косился на новых пришельцев и рассматривал их поверх очков. „Что за нашествие иноплеменных…“ — бормотал он себе в бороду. Потом привык и часто беседовал с нами… В Лавре тоже были чудесные великопостные службы. Особенно хорошо пели братия из полунощницы „Се Жених грядет в полунощи“. Сначала едва слышно пел только один клирос, затем откликался другой. Затем опять немного громче первый. Создавалось впечатление, что действительно Жених грядет откуда-то издалека. Вот Он приближается. Вот громче, торжественно грянули оба клироса: Жених здесь, близко, среди нас…»[657]
В конце 1920-х гг. в Лавре спасалось много знаменитых подвижников благочестия. Монахиня Вероника сберегла ценные свидетельства о схиигумене Гурии (Комиссарове), архимандрите Сергии (Бирюкове) и, прежде всего, о старце Серафиме Вырицком: «Мне Бог привел в это время быть келейницей у о. Серафима. Много светлого и много тяжелого переживала я в эти годы. Надо было уметь поговорить со всеми приходящими и очень внимательно следить, чтобы воля и благословение батюшки были переданы в точности. Иногда он принимал очень многих. Под конец уставал так, что валился с ног. Мне было жаль его, и я пыталась уговорить стучавшихся в поздний час в дверь его келлии прийти на другой день, но батюшка строго выговаривал мне за это: „Нельзя: обидятся. Я сам скажу, что и когда надо“. И, еле живой, приказывал допустить к себе пришедших… Иногда в моей жизни случались сильные искушения… Мучительно бывало, тяжело и одиноко. Иду к батюшке, прошу благословения навестить знакомых, чтобы отвлечься. „Это зачем? Помощи от людей ждете? Только один Бог силен помочь. Если хотите, поезжайте к Блаженной Ксении или к окошечку батюшки отца Иоанна. А к людям за утешением идти нечего“». Приезжавший в Лавру в апреле 1928 г. бывший управляющий Петроградской епархией епископ Мануил (Лемешевский) взял послушницу Варвару и еще одну сестру «из-под руководства матушки С(ерафимы)» и передал «под руководство отца Серафима». Владыка еще несколько лет, до арестов 1932 г., переписывался с сестрами, давая им духовные наставления[658].
Пример В. С. Враской-Котляревской был не единичным. Во второй половине 1920-х гг. сразу несколько высокообразованных женщин, представлявших различные слои интеллигенции, обратились к вере и вступили в общины бывших сестер Иоанновского монастыря. Так, с конца 1927 г. входила в общину на территории Лавры Татьяна Николаевна Васильева, до этого работавшая библиотекарем в Совете народного хозяйства и Педагогическом институте и получившая образование в Швейцарии.
Она родилась 25 октября 1886 г. в Петербурге в семье инженера-технолога, в 1905 г. в родном городе окончила с медалью женскую частную гимназию Шаффе, в 1906–1908 гг. училась в Швейцарии и хорошо знала немецкий, французский и английский языки. До 1918 г. Т. Н. Васильева работала конторщицей в Русско-Азиатском банке, затем до 1921 г., как уже говорилось, в Совнархозе, а в 1921–1927 гг. — в Педагогическом институте. На допросе в марте 1932 г. она так говорила о своем пути к принятию монашеского пострига: «…я воспитывалась в интеллигентной семье, семье потомственных почетных граждан, которые выражали всегда верноподданнические чувства монарху, были верными патриотами императорской России, с ее державным укладом. Принадлежу к той семье, к той, вернее, интеллигенции, которая в связи с наступлением гибели веками сложившегося монархического строя потеряла под собой почву и встала на путь идеологических исканий. Излишне отрицать то, что насаждение советского строя в России подействовало на меня угнетающе»[659].
Постриг сестру Татьяну в мантию с именем Сергия в Николо-Феодоровской церкви Лавры архимандрит Алексий (Терешихин). После ареста 22 августа 1930 г. матушки Серафимы (Голубевой) именно монахиня Сергия возглавила общину.
Первые аресты сестер последовали в связи с тем, что почти все они присоединились к иосифлянскому движению, которое ОГПУ преследовало особенно жестоко. Из 14 сестер общины в 1928 г. лишь две — инокиня Варвара Враская и монахиня Иоанна (Кундрюцкая?) — духовная дочь епископа Мануила (Лемешевского), последовали за Заместителем Патриаршего Местоблюстителя митр. Сергием. Остальные после приезда в Ленинград митрополита Серафима (Чичагова) временно перестали посещать богослужения в лаврских храмах. Владыка Мануил 28 марта 1928 г., вскоре после своего освобождения из Соловецкого лагеря, написал письмо матушке Серафиме (которую он хорошо знал по совместной борьбе с обновленчеством в 1922–1923 гг.), прося ее повлиять на отошедших от митрополита Сергия архиереев: «Всечестная матушка Серафима!
Простите, что не так много напишу, как хотелось бы, на душе слишком тяжело. Да, наконец, за каждое слово написанное должен буду отвечать своею совестью.
Вчера, 14/27 марта, состоялось постановление Синода (в составе и его нового члена: архп. Курского и Обоянского Ювеналия, вернувшегося по окончании 5 февраля срока своей высылки из Соловков) об увольнении от занимаемых кафедр: митр. Иосифа Одесского, еп. Димитрия Гдовского, еп. Сергия Нарвского, архп. Серафима Угличского, еп. Варлаама Любимского, еп. Евгения Ростовского, Иерофея Никольского, Алексия (Буй) Воронежской епархии и о запрещении в священнослужении. Не будем здесь спорить, законно или незаконно это постановление, своевременно или нет, это сейчас неважно, самое главное — все эти архипастыри (и, конечно, прилежавшие к ним пастыри) должны на этот раз подчиниться и объявить всем верующим, что, как запрещенные, они не дерзают служить.
Они могут апеллировать, требовать суда епископов — таковой и будет согласно постановлению Синода, но до суда или до своего раскаяния в нарушении церковного послушания — служить они ни в коем случае не должны. Технически представляется это в следующем виде. Синодское постановление в четверг 16/29 будет подписано членами Синода, затем оно будет разослано по адресатам — в Ярославль, Ленинград, Устюжну и т. д. Со дня получения под расписку этих синодских указов запрещение сие вступит в силу. До этого, очевидно, пройдет около недели. Матушка, на Вас также лежит обязанность их увещевать. Если их нельзя вразумить, убедить в их неправоте, то для Вас остается еще умолять их. Умоляйте слезно, умоляйте их не служить. Подумайте сами, какое потрясающее впечатление на верующих произвело бы сообщение еп. Димитрия о закрытии храма. Вы скажете: какие наступают дни, и закрыть храм — никогда. Но так мог бы рассуждать только слепец, меня охватывает священный трепет, страх от одной только мысли, что было бы со мной, если бы я, будучи запрещенным, стал бы служить?
Как ни грустно и ни тяжело было бы знать Вам, но все же приходится убедиться, что постановление Синода — более соборное решение, нежели единичное распоряжение митр. Иосифа и т. д. Подумайте, какая скорбь охватывает меня. Я теряю в лице отпавших пастырей лучших своих друзей и молитвенников, вместе с ними Вас, Ваших и моих духовных чад… Но как я могу теперь быть с Вами, раз Ваши руководители ослушаются и станут продолжать служить. Подумайте о последствиях этого. Я знаю, что Вы много можете сделать для умиротворения их, больше, чем даже Вы чувствуете. Прострите к ним свою мольбу и мою мольбу, которую я Вам передаю, и приходите поскорее под сень Св. Александра Невского.
Ваш искренний…»
Однако это письмо не повлияло на позицию монахини Серафимы. Видимо предвидя это, епископ Мануил вскоре послал другое письмо сестрам лаврской общины: «Сочувствую всем вам, скорблю глубоко за м. Серафиму. Не зная многого происходящего, она по-своему, конечно, права но… все же делатели раскола в торопливости своей излишней пошли по пути лукавствующей ревности о Господе. Многие из них лишились спокойствия духа, а это первый признак того, что они не во всем правы. Я и наших, отнюдь, не собираюсь всецело оправдывать или закрывать на все ими сотворенное глаза. Думаю, что м. Иоанна благую часть избрала, что временно отойдет от всего этого, не разрывая молитвенного общения чрез посещения Лаврского богослужения с митр. Серафимом и Сергием — ради единства Церкви»[660].