21 июля о. Димитрию пришлось давать объяснения в связи с найденным у него во время обыска удостоверением о присоединении к еп. Павлу (Кратирову) от 21 ноября 1930 г., а 22,23 и 29 июля — в связи с обнаруженными письмами еп. Дамаскина из ссылки и грамотой Владыки о награждении его, благочинного, золотым наперсным крестом. При этом священник уклончиво говорил, что епископ сообщал ему лишь об условиях своей жизни в ссылке и, как и раньше, указывал молиться келейно. На одном из допросов о. Димитрий заявил: «Прошу записать в протокол, что епископ Дамаскин Цедрик, приняв меня к себе в общение, категорически запретил мне совершать моления на дому с участием посторонних лиц». Батюшка признал лишь совершение треб на кладбищах и сообщил, что число «его последователей из бывших прихожан» составляло 10–12 человек, но по именам их не назвал, указав: «Фамилии этих лиц назвать не нахожу возможным, так как опасаюсь, что они могут подвергнуться репрессиям». По поводу фразы в письме еп. Дамаскина от 23 июня 1935 г. о возможной необходимости ухода в «сокровенные катакомбы», о. Димитрий сказал, что ничего предпринять для осуществления этого указания не сумел, «хотя имел намерение на время совершенно оставить Киев и своих прихожан»[641].
При обыске у о. Д. Шпаковского были найдены и два письма ссыльного иеромон. Варсонофия (Юшкова), и священнику пришлось объяснять их происхождение на допросах 29 июля и 1 августа. Кратко рассказав историю назначения о. Варсонофия на приход в с. Болотня, о. Димитрий дал понять, что об упоминаемых в письмах лицах знает очень мало: три женщины ему вообще неизвестны; священник Владимир Веселовский, вернувшись из ссылки, несколько раз заходил в Покровскую церковь Киева, а сейчас работает чернорабочим в Черкассах; о. Иоанн Мицкевич — настоятель церкви в мест. Кормы, в 15 верстах от Болотни, якобы «занимал неопределенную позицию в церковной ориентации» и был осужден на 3 года лишения свободы.
Последний, седьмой, допрос о. Димитрия состоялся 29 августа и касался в основном «связей» священника в пос. Ирпень. На соответствующий вопрос следователя батюшка сообщил, что был в поселке лишь несколько раз «по личным мотивам» и посещал двух женщин, но не помнит, кого и где, а также тяжело больную туберкулезом Сашу и жену умершего иосифлянского протоиерея Д. Иванова Антонину Васильевну, которая уже уехала из Ирпеня. Вероятно, эта «забывчивость» о. Димитрия позволила ирпенской тайной общине просуществовать еще два года. Позднее, в июле 1937 г., семь ее членов были арестованы, из них один расстрелян, а остальные шесть 4 сентября того же года приговорены к 8–10 годам лагерей. Все они были отправлены под Магадан в лагерь Молга. Елене Бабенко удалось отправить об этом телеграмму бывшим инокиням Покровского монастыря, тайно жившим в Киеве[642].
Последний вопрос следователя о. Димитрию был о связи с высланным епископом Уманским Макарием (Кармазиным), недавно осужденным по иосифлянскому делу в Костромской области. Священник ответил, что лично этого епископа не знает, переписки с ним не вел и только слышал, что он до 1927 г. служил в Киеве, а сейчас проживает на Волге.
Обеспокоенные тем, что следствие принесло не те результаты, на которые они рассчитывали, органы О ГПУ привлекли к делу четырех «свидетелей», в первую очередь, жену о. Димитрия Наталью Алексеевну Шпаковскую. Ее допросили первой — 9 сентября. На вопрос о письме еп. Дамаскина от 23 июня 1935 г. матушка ответила, что получила его по почте на свое имя и давала читать лицам, знающим епископа, а в момент ареста спрятала письмо за подкладку пальто. Другие обвинения Наталья Алексеевна отвергла: «Собраний последователей Дамаскина и мужа и нелегальных молений в нашей квартире не было, и, когда епископ останавливался у нас, его никто не посещал». В анкете о. Димитрий указал еще четырех своих родственников: сестер Ненилу Венедиктовну Кошман (учительница, замужем, где живет, не знает), Таисию Венедиктовну Олещук (живет в мест. Выславицы Люблинской губернии в Польше) и сыновей Анатолия (служит в Советской армии) и Николая (работает слесарем на киевском заводе «Медканцпринадлежности», проживает с родителями), но никто из них допрошен не был.
Вторая свидетельница, М. Ф. Сахно, 13 сентября рассказала о двух своих встречах с еп. Дамаскиным на квартире о. Димитрия, но при этом заявила: «Ничего антисоветского о Шпаковском не знаю». Других двух свидетелей спрашивали, в основном, об о. Каллинике (Хоменко). Домохозяйка Т. Т. Волховская сказала, что знает его очень мало (умолчав, что иеромонах совершал в ее квартире тайные богослужения), о. И. Шпаков лишь жил у нее несколько раз недели по две, а Т. Пшеничной тоже почти не знает.
«Разговорить» следователям удалось лишь брата сосланного свящ. Бориса Квасницкого Иустина Тихоновича, который сам окончил 4 класса Духовной семинарии, в 1919 г. подвергался аресту со стороны Киевской ЧК, с 1928 г. работал сторожем в Киевской обсерватории и одновременно был чтецом и певчим хора иосифлянской Покровской церкви. И. Т. Квасницкий показал, что входил в общину о. Каллиника, который по его совету устроился на работу в обсерваторию, и на молитвенных собраниях в квартире иеромонаха бывало 10–15 человек. После закрытия весной 1934 г. Покровской церкви Иустин Тихонович активно участвовал в безуспешных хлопотах перед органами власти о предоставлении киевским иосифлянам Вознесенской церкви[643].
Обвинительное заключение было составлено 13 октября 1935 г. Органы следствия ходатайствовали о высылке всех арестованных в отдаленные местности на 5 лет, так как они «изобличаются в том, что, принадлежа к нелегальной организации „Истинно-Православная Церковь“, организовали в Киеве подпольные группы „истинно-православных“, проводили у себя на дому и на квартирах последователей нелегальные моления и вели среди верующих антисоветскую агитацию». 19 ноября 1935 г. проходившее в Москве без присутствия обвиняемых и свидетелей Особое Совещание при НКВД СССР приговорило трех священнослужителей к одинаковому сроку — 3 годам ссылки в Северный край. 21 ноября последовало указание отправить их в Архангельск в распоряжение Управлению НКВД по Северному краю с первым отходящим этапом[644].
Священномученик епископ Дамаскин был арестован вскоре после этого — в марте 1936 г. — по делу Истинно-Православной Церкви в Вятской епархии, после более чем полугодового следствия Владыка оказался приговорен к заключению в Карагандинский лагерь, где был расстрелян в сентябре 1937 г.[645]
Отец Димитрий окончил дни своей земной жизни на Севере. 2 августа 1939 г. он был приговорен Архангельским областным судом по обвинению в антисоветской агитации к 5 годам лишения свободы и заключен в лагерь. Батюшка страдал туберкулезом легких, еще 11 сентября 1935 г. тюремная медицинская комиссия выявила у него миокардит и катар легочных верхушек. Тяжелые условия заключения, работа на лесоповале окончательно подорвали здоровье о. Димитрия, и 15 января 1942 г. он скончался в Обозерском лагерном отделении Архангельской области. Реабилитирован батюшка был 31 октября 1989 г., но родственники узнали о его судьбе лишь в 1992 г.[646]
Архимандрит Алексий (Терешихин) и община сестер Иоанновского монастыря в Александро-Невской Лавре
Во второй половине 1920-х-начале 1930-х гг. Александро-Невская Лавра оставалась одним из немногих действующих монастырей на всем Северо-Западе России и давала приют в своих стенах монашествующим из других, уже закрытых, обителей, в том числе и женских. Беспрецедентные условия ожесточенных гонений на Церковь стали причиной существования в течение пяти лет в Феодоровском корпусе Лавры иосифлянской общины сестер Иоанновского монастыря. Эта знаменитая обитель — место упокоения святого праведного Иоанна Кронштадтского — была закрыта в ноябре 1923 г., но еще в мае этого же года, после захвата храмов монастыря обновленцами, часть сестер во главе с монахиней Серафимой (Голубевой) ушли из обители и поселились общиной при церкви и часовне во имя иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радосте» на Шлиссельбургском тракте (пр. Обуховской обороны) близ Лавры.
Монахиня Серафима была известной в церковных кругах северной столицы старицей. Вот как писал о ней митрополит Иоанн (Снычев), цитируя письмо к матушке Серафиме епископа Мануила
(Лемешевского) от 28 марта 1928 г.: «В миру София Васильевна была дочерью протоиерея Василия Лебедева. Она была замужем за протоиереем Сергием Голубевым и имела 2-х сыновей и одну дочь. После смерти мужа м. Серафима оставила мир и поступила в Иоанновский монастырь, что на Карповке, Ленинградской епархии, где приняла монашество. При жизни своей она являлась настоящей старицей. Когда монастырь заняли обновленцы, м. Серафима с несколькими сестрами вышла из монастыря и поселилась на частной квартире в Ленинграде. Она обслуживала первоначально часовню Божией Матери, что на Стеклянном, а затем продавала свечи в храме Спаса на Крови»[647].
Матушка Серафима родилась 30 сентября 1865 г. в Петербурге. В детстве она жила на Каменноостровском пр. и, поступив в близлежащую женскую гимназию, закончила в ней б классов. Вся семья Софии Васильевны была глубоко верующей, ее брат Вячеслав стал в дальнейшем священником, а сама она вышла замуж за протоиерея военного ведомства Сергия Голубева. Вскоре после Октябрьской революции устоявшаяся жизнь матушки резко изменилась. В 1918 г. ее муж скончался, младший сын Сергей (1897 г. рождения) был мобилизован в Красную армию и после службы в ней стал душевнобольным. Глубоко почитая о. Иоанна Кронштадтского, София Голубева в том же 1918 г. поступила в Иоанновский монастырь и вскоре приняла монашеский постриг с именем Серафима. Очень быстро она приобрела уважение сестер и богомольцев, и в 1919 г. была избрана членом приходского совета монастырских храмов, в котором состояла до мая 1923 г. В это время монахиня Серафима впервые столкнулась с советским правосудием, она была «привлечена к ответственности как свидетельница, забранная на улице».
Скорбященская церковь, при которой поселилась матушка, являлась одной из самых посещаемых и любимых в городе. В ней хранилась чудотворная икона Божией Матери «Всех скорбящих Радосте» с грошиками, чудесным образом обновленная 25 июля 1888 г. во время удара молнии. В воспоминаниях монахини Вероники (Враской-Котляревской) содержатся интересные сведения о жизни сестер при Скорбященском храме: «Община монахинь Иоанновского монастыря во главе с матушкой С(ерафимой) ютилась в маленькой квартирке полуразрушенной деревянной лачуги на Стеклянном, подле церкви и часовни, где находилась чудотворная икона Божией Матери „Всех скорбящих Радосте“. Когда-то тут стояла небольшая деревянная часовенка. Теперь она находится в правом крыле церкви. Случилась гроза. Молния ударила в часовню, и несколько монет из кружки для пожертвований прилипло к иконе. Ни часовня, ни икона не были повреждены. С тех пор эта икона стала называться „Скорбящей с грошиками“… Толпы богомольцев хлынули на Стеклянный — поклониться новоявленной чудотворной иконе. На глазах у всех творились многие чудеса. Вскоре на месте бедной часовни выросла каменная церковь и часовня, где находилась чудотворная икона. В подвальном помещении часовни была устроена церковь с престолом в честь Преподобного Серафима. Вот в этой часовне и стояла за выручкой мать С(ерафима) со своими сестрами, которые прибирали часовню. Сколько благодатных часов провела я здесь под Покровом Божией Матери „Всех скорбящих Радосте“, — ставшей моей руководящей иконой»[648].
Община постепенно росла. Так, в 1926 г. архимандрит Александро-Невской Лавры Лев (Егоров) на квартире близ Скорбященской церкви постриг в рясофор послушницу Анастасию Кузнецову и в мантию четырех послушниц — Анну Загорельскую с именем Саломия, Марию Круглякову с именем Евфросиния, Татьяну Кундрюцкую с именем Иоанна и Марию Гринь с именем Феврония, причем две последние не были в прошлом насельницами Иоанновского монастыря.
В январе 1927 г., перед своей смертью, несмотря на тяжелую болезнь, к монахиням пришла схиигумения Иоанновской обители Ангелина. Монахиня Вероника вспоминала: «Незадолго до своей кончины она посетила маленькую общину сестер Иоанновского монастыря, поселившуюся недалеко от церкви и часовни с иконой Божией Матери „Всех скорбящих Радосте“ на Стеклянном заводе. Сестры почувствовали ее присутствие как большой светлый праздник. Если не ошибаюсь, это было в 1927–1928 гг. Она тоже уже жила на частной квартире. Через несколько дней она прислала юродивого нищего Мишу сказать, что ей плохо. А еще через два дня ее не стало»[649]. Вскоре после смерти матушки Ангелины — 26 февраля 1927 г. — Президиум Ленсовета принял постановление о расторжении договора с прежним приходским советом и передаче Скорбященской церкви и часовни обновленцам. Несмотря на сопротивление и протесты верующих, эта акция была проведена. А в октябре 1932 г. по решению Президиума Ленсовета церковь закрыли и 26 ноября 1932 г. снесли. Часовня же, закрытая в апреле 1938 г., уцелела, и в 1991 г. была возвращена верующим. Чудотворный образ спасли прихожане, с конца 1940-х гг. по настоящее время он хранится в Свято-Троицкой церкви «Кулич и Пасха».
Вот как описывает передачу Скорбященского храма обновленцам и изгнание сестер монахиня Вероника: «Сколько чудес, внезапных исцелений от телесных недугов и от слепоты духовной насмотрелась я подле иконы Божией Матери „Всех скорбящих Радосте“! Но недолго длилась эта внешне мирная, полная внутренней брани, жизнь. Гонения на Православную Церковь усилились; наша святыня была отдана живоцерковникам. Узнали мы это накануне и всю ночь провели в молитве подле иконы Царицы Небесной. Утром, во время водосвятного молебна, в часовню вошел взвод красноармейцев. Они потребовали очистить часовню от народа. Богомольцы почти все плакали, прощаясь с иконой. Появились подозрительные штатские личности, члены „красной“ двадцатки. Началась процедура передачи церковного инвентаря обновленцам. В последний раз преклонили мы колена перед иконой Богоматери и ушли, почти не сознавая, что произошло. Мы очень тосковали, потеряв возможность молиться в нашем любимом храме. Большинство богомольцев стало ходить в Лавру»[650].
В Александро-Невскую Лавру в 1927 г. перешла и вся монашеская община. К тому времени в обители уже проживало в отдельной келье несколько сестер Иоанновского монастыря, например, послушница Елена Домнышева. Они перешли в Лавру еще в конце 1923 г., сразу после изгнания из здания на набережной Карповки. Теперь число сестер в Лавре достигло 14 человек, поселились они все вместе в З6-й «квартире» Федоровского корпуса. Возглавляла общину по-прежнему старица Серафима. В 1930 г. она постригла в рясофор будущую монахиню Веронику — Варвару Степановну Враскую-Котляревскую.