Вместе с рисунками и гравюрами миниатюрная книга из Вапнярки дает нам возможность изучить культурную деятельность заключенных концентрационных лагерей и ее роль как формы солидарного духовного сопротивления дегуманизации со стороны тюремщиков и отчаянию, вызванному распространением неизлечимой болезни.

Эта миниатюрная книжка легко умещается на ладони. Заключенная в кожаный переплет и прошитая очень простой, но хитроумно продетой веревочкой, она сразу обращает на себя внимание как изделие ручной работы. Обложку украшают элегантно выписанные буквы: «Causa… Vapniarka, 194…» – последняя цифра не читается, как неразличимо и оформление обложки; слово Causa (через s) по-румынски не имеет смысла. Пурпурная румыноязычная надпись на титульной странице – это не столько заглавие, сколько посвящение: «Доктору Артуру Кесслеру в знак благодарности от его пациентов». На этих сорока страницах – набор сцен и забавных случаев из лагерной жизни, изображенных в графической форме семью художниками. Каждая сценка начинается страницей с автографом, затем следуют несколько страниц с самой графической историей, пара страниц с подписями и пометками и одна страница текста. Мы знаем, что большая часть художников – мужчины, но некоторые подписывались только фамилией, а потому их гендер неясен. Однако куда важнее вопроса о подписях – ставящийся этой маленькой книжкой вопрос о считываемости гендерных характеристик в самих рассказах об отравлении, болезни, голоде и сопротивлении.

У миниатюрной книжки, которую Давид Кесслер нашел среди лагерных вещей своего отца, много общего с книгой рецептов из Терезина. Обе изготовлены из скудных запасов бумаги и сшиты вручную; обе являются результатом коллективного труда заключенных и вызваны к жизни негодованием и протестом; обе представляют собой непривычные формы коллективных воспоминаний, отмеченные именами своих авторов; обе предназначены для подарка. И хотя, в отличие от Мины Пехтер Артур Кесслер выжил и был в состоянии рассказать свою историю сыну, передача полной истории Вапнярки также была блокирована и отсрочена на полвека (три известных мемуара о Вапнярке были изданы только в конце 1980-х и в 1990-х годах). Обе книги, кроме того, стали своеобразным ответом на жесткие формальные ограничения – форма сборника рецептов, крошечные прямоугольные страницы, – а потому скрывают не меньше, чем открывают, заставляя нас вчитываться в сказанное между строк, читать умолчания и пропуски так же внимательно, как сказанное прямым текстом, применяя «настойчивый взгляд» Ролана Барта¹⁰. Оба текста явились на свет в моменты крайней нужды и заставляют нас думать о том, как человек переживает исторические моменты своего существования и как по-разному проживают одни и те же моменты разные люди. Спасая для нас, сегодняшних, создания художников, два этих произведения воплощают в себе ту временную несовместимость, которую Барт обозначил как временной punctum. Для их истолкования необходима форма, предполагающая сопоставление смыслов, которые они могли в себе заключать для их авторов в момент создания и для нас сегодня. И подобно книге из Терезина в миниатюрной книжке из Вапнярки настойчиво присутствует тема еды: не как источника приятных воспоминаний о доме, но как причины калечащей и смертельной болезни.

В воспоминаниях Артура Кесслера описывается момент, когда ему вручили эту книжку и другие подарки. Это случилось прямо накануне расселения лагеря в конце 1943 года, когда Германия и ее румынские союзники начали терпеть поражение на Восточном фронте и заключенных стали распределять по другим лагерям и гетто Транснистрии. Кесслер покидал Вапнярку в составе первой сотни заключенных. «Мои пациенты понимают, что скоро все изменится; признательные нам, врачам, они подходят поблагодарить и вручают маленькие символические подарки собственного изготовления… свидетельствовавшие об их художественных дарованиях»¹¹.

Для доктора Кесслера миниатюрная книжка, несомненно, была знаком благодарности, формой признательности за его замечательную работу врача, диагностировавшего латиризм, установившего, что болезнь была вызвана пищей заключенных, и не жалевшего усилий в попытках убедить руководство изменить лагерный рацион. Книга была даром, свидетельствовавшим, как пишет Кесслер, не только о художественных талантах заключенных, но и об их изобретательности в поиске материалов, о знании переплетного дела, стойкости перед лицом испытаний и способности к кооперации. Для него и для его собратьев по несчастью этот дар был также свидетельством их связи и чувства единства – и способом пожелать свободы, здоровья и благополучной дороги.

Но книжка безусловно задумывалась и как сувенир, содержащий графические изображения сценок и ситуаций из лагерной жизни. Территория, огороженная забором с колючей проволокой, лагерные постройки, койки, общие обеды, люди на костылях… Сувениры удостоверяют подлинность прошлого, они касаются струн памяти и указательно соединяют их с конкретным временем и местом. Они помогают оживить общий для множества людей опыт и кратковременные привязанности. Неслучайно некоторые страницы в книжке подписаны «Вапнярка, 1943»; каждая серия рисунков тоже подписана и авторизована, словно бы говоря: «Помнишь меня?», «Помнишь, что́ нам довелось пережить вместе?» Как сувенир эта книжка также служит свидетельством веры в будущее – в наступление времени, когда лагерь останется только в воспоминаниях. Она есть выражение ободрения – и воли к жизни.

Конечно, Артур Кесслер и его товарищи по заключению видели в этой книге смыслы, которые для нас, разглядывающих ее страницы сегодня, остаются скрытыми. Там могут скрываться сообщения, отсылки к конкретным происшествиям, которые мы никогда не сможем расшифровать. Для нас, в контексте наших воспоминаний как представителей «второго» и «третьего» поколений, эта книга не столько сувенир или подарок, сколько бесценная зарубка на память – предмет-свидетель, точка памяти. Прочитываемая в соединении с другими доступными нам сегодня источниками изображений лагерной жизни и лагерного опыта во всех их деталях, книжка сообщает многое из того, что румынские власти, расселяя Вапнярку, старались предать забвению – того, что в сегодняшнем украинском городке Вапнярка и на месте самого лагеря почти полностью стерто из памяти. Например, если говорить о гендерных связях и различиях, книга показывает, что в этом лагере, в отличие от других, более известных, мужчины, женщины и дети содержались вместе. Она показывает основные заботы заключенных – в первую очередь это еда, вода и калечащая болезнь, а также свобода и возможность ее обретения. Она подтверждает, что узники понимали связь между пищей и болезнью, и то, что от паралича страдали и женщины и мужчины. Однако Артур Кесслер и Натан Симон в своих рассказах о распространении болезни сходятся во мнении, что в целом женщины заболевали латиризмом реже и болезнь у них протекала не так тяжело и с меньшим числом смертельных исходов, чем у мужчин. Они оба объясняют это тем, что женщинам доставались меньшие порции супа из ядовитых семян.

Книга свидетельствует об особом положении Артура Кесслера в лагере: на многих рисунках он изображен как знающий и всеми уважаемый врач. Но также она раскрывает распространенные в то время предрассудки и высвечивает детали, незаметные в мемуарах, написанных позднее. В одной из серий рисунков мы видим, как вместе с доктором Кесслером работает женщина – то ли тоже врач, то ли медсестра. Из воспоминаний самого Кесслера и других источников мы знаем, что в лагере было больше двадцати врачей и одной из них была женщина, Дора Беркович, возглавлявшая группу медсестер, организованную самими заключенными. Письменные свидетельства о Вапнярке, включая и очень подробные воспоминания Кесслера, упоминают Беркович только мельком, не отдавая должное ее усилиям в борьбе с эпидемией латиризма, чего, по мнению работавшей вместе с Дорой заключенной Поли Дабе, та по праву заслуживает¹². Феминистское прочтение этой маленькой книжки и других источников помогает нам исправить эту несправедливость – пусть и совсем незначительным образом. Воспоминания Дабе и некоторые сохранившиеся лагерные рисунки свидетельствуют, что традиционные гендерные различия продолжали играть роль в Вапнярке: женщины не работали за пределами лагеря, как правило, оставаясь в здании, к которому они были приписаны вместе со своими детьми; они работали медсестрами, уборщицами и поварихами.

Подробное рассмотрение того, как изображены люди в книжке Кесслера, может оказаться крайне информативным. Хорошо ли различима гендерная принадлежность людей на этих рисунках, и если да, то есть ли среди них примеры, когда эта принадлежность индивидуализирована и подчеркнута, наряду с теми, где эти и другие индивидуальные характеристики не видны? Можно ли говорить о наличии тут определенных закономерностей? Такое пристальное изучение рисунков сразу же показывает, что наша миниатюрная книжка дает нам куда больше, чем просто несколько рассказанных графическим языком историй – на первый взгляд сводящихся к одному голому и минималистическому сюжету, повторяющемуся семь раз с незначительными вариациями. На самом деле в этой книге поражает как раз не однообразие, а проводящаяся на микро– и макроуровнях дифференциация – печать индивидуальности, голоса, тона и модуляции, которые удается сохранить каждой графической истории.

Так, первый художник, Ромаскану, использует красные чернила и жирно прорисованные лагерные решетки, чтобы четко маркировать свои рисунки (ил. 74)¹³. Через эти решетки, как через окна, мы можем различить изображения повседневной жизни, которые производят впечатление размеренности, если не комфорта: несколько сцен ухода за больными, близкий человеческий контакт, приготовление пищи и еда. И все же эти сцены показаны со стороны, издалека. Нам приходится вглядываться в происходящее из-за спин действующих лиц, которые заслоняют доступ во внутреннее пространство рисунка, давая лишь частичный обзор. В последнем рисунке этой серии поезд с надписью «spre libertate» («на свободу»), по-видимому, проезжает через железнодорожный переезд, но остается при этом вписан в замкнутую рамку. Свобода остается надеждой. Надеждой, пока еще недостижимой.

7.4. Иллюстрации Ромаскану. С разрешения семьи Кесслер

Высылке из лагеря предшествует сцена прощания мужчины-врача и женщины, стоящей рядом с ним, спиной к нам. Она смотрит направо, в направлении поезда. Его взгляд по-отечески добр, ее же – ни в коей мере не принижен и не подобострастен, несмотря на композицию рисунка – ее фигура меньше по размеру и расположена ниже, чем мужская. Но даже обращенная к нам спиной, ее фигура передает стремление сохранить личное пространство и не впустить в него посторонних.

7.5. Иллюстрации Гицэ Вольфа. С разрешения семьи Кесслер

Подпись к этой серии рисунков не содержит имени, и хочется спросить: не были ли они сделаны женщиной? А может быть, это нарисовал мужчина, который изобразил женщину специально, чтобы добавить сюжету таинственности? Эти вопросы заставляют нас думать о гендере не просто как о факторе повседневной жизни или об исторической категории, но как о средстве репрезентации.

7.6. Иллюстрации Авадани и пословица. С разрешения семьи Кесслер

В рисунках второго художника, Гицэ Вольфа, отодвигающей зрителя рамки не существует (ил. 7.5). Эти рисунки выглядят игривыми, детскими и приоткрывают завесу над свободной от внешних ограничений (или бодро им сопротивляющейся) внутренней жизнью лагеря. Здесь те же самые повседневные сцены разыгрываются перед нами под светом солнца и, кажется, отчасти отражают более яркое и оптимистическое мироощущение автора. На некоторых рисунках гендерные характеристики отчетливо фигурируют: на первом изображены мужчины, женщины и дети, на двух следующих – только мужчины. Однако на остальных сценках гендер не считывается. Пол людей, которые лежат на койках в жилом или больничном бараках, неопределим. На самом последнем рисунке серии – он, кажется, раздвигает даже границы книжной страницы – маленькая человеческая фигурка выходит из ворот лагеря прямо на нас, воздевая руки на пути к свободе. Этот человек liber, свободен. Но эта мечта об освобождении из сурового заключения перешагивает гендерные и прочие характеристики и социальные различия.

В трех следующих сериях рисунков тема свободы не обозначена. Третий художник, подписавшийся как Avadani, – самая загадочная фигура из всех (ил. 7.6).

Схематично изображенные фигурки поначалу выглядят примитивнее и проще, чем у Вольфа, но они меняются, становясь более сложными и менее схематичными по мере того, как болезнь прогрессирует. Но даже здесь гендерные характеристики отчетливо не проявляются вплоть до четвертого рисунка. На нем внушительная фигура (может быть, врач? сам доктор Кесслер?) стоит перед котлом с едой, возможно, приходя к известному нам сегодня выводу: ядовитые вещества в пище заключенных подтачивали их здоровье, приводя к параличу и часто к смерти. Или же эта фигура, здесь и на последнем рисунке серии, вообще не из числа заключенных? Может быть, это охранник, и тогда он более «материален», чем они, потому что может питаться неядовитой пищей (на рисунке он достает из котла нечто похожее на курицу)? Увы, контекст у этих рисунков отсутствует: фигуры, почти полностью лишенные индивидуальных черт, не опознаваемы и показаны вне конкретного места и времени.

За одним исключением: загадочные работы «Авадани» завершает единственная в книге, помимо обложки, полностью текстовая страница, на которой присутствует отсылка к конкретному месту, выраженная в форме пословицы: «Omul sfin|este locul; Locul sfin|este omul – Wapniarca» («Человек освящает место; место освящает человека – Вапнярка»). Если читать эти слова как поговорку применительно к концлагерю, в котором администрация медленно травила заключенных ядовитой пищей, они звучат как минимум иронично, если не саркастично. Но эту надпись в книге рисунков, призванной вознаградить усилия и заслуги Кесслера, необходимо читать и более буквально – как признательность за печать достоинства, которую доктор наложил на место, в котором находился, и на тех, кто был там вместе с ним. Как и многое другое, что передается такими предметами-свидетелями, значения этой страницы многослойны и не исключают друг друга. И универсальное собирательное понятие omul (человек), как и неуместная форма пословицы, отсылает к обобщенным действиям, которые мы видим на рисунках, – если не бессмысленны утверждения, что, делая гендерные характеристики нерелевантными, художники придают своим рисункам обобщенный характер. А может быть, они просто стирали индивидуальные черты так же, как пословица заменяет и сводит богатейший опыт к формуле, которая вне зависимости от уместности использования всегда не вполне адекватна?

Акварельные рисунки художника Жешиве, следующие за страницей с пословицей, выделяются на фоне остальных своей визуальной сложностью (ил. 7.7). Рассматривая их, приходится вертеть книжку, так как одни из них расположены горизонтально, а другие – вертикально. Хотя на всех этих рисунках изображены уличные сцены, отсылок к теме свободы на них нет. Некоторые персонажи у Жешиве показаны неотчетливо, но большинство определенно мужчины. Довольно прямолинейное изображение болезней и принудительного труда очень ярко контрастирует с красотой изобразительных средств, рисунки очень пронзительно иллюстрируют упрямую живучесть воображения посреди страдания и преследований. Рисунки Жешиве не в силах изобразить мечту о бегстве, присутствующую в облике поездов или открытых ворот почти во всех других сериях рисунков, но его мечта о бегстве и красоте проявляет себя в выборе цветового решения.