Между 1942 и 1945 годами высланные в лагерь Терезин (Терезиенштадт) Мина Пехтер и несколько ее соседок занялись удивительным делом: они воссоздали по памяти и записали по-немецки на обрывках бумаги рецепты блюд, которые они обычно готовили до войны. Хотя сами узницы едва выживали на картофельных очистках, черством хлебе и водянистом супе, они потратили время и силы, вспоминая рецепты картофельных кнедликов и пельменей-креплах, печеной гусиной шейки, гуляша с клецками, фруктов в сахаре, риса с фруктами, мацы, сливового штруделя и торта «Добош». Многие из женщин узнали эти рецепты от матерей и записывали их не только для того, чтобы вспомнить о счастливых днях прошлого или порадовать себя воспоминаниями о давно забытом вкусе, но – и это куда важнее – в качестве своеобразного завещания следующим поколениям женщин. Перед смертью в Терезине в 1944 году Мина Пехтер поручила хранить собранные рецепты другу, Артуру Буксбауму, и попросила, если тому удастся выжить, послать записи ее дочери в Палестину. Артур Буксбаум действительно выжил, но дочь, Энни Штерн, перебравшаяся в США, смогла получить посылку матери лишь через 25 лет и только благодаря помощи нескольких других посредников. Спустя еще 20 лет, в 1996 году, эти рецепты были опубликованы по-немецки и в английском переводе в книге, изданной Карой Де Сильва под названием «На кухне памяти: наследие женщин Терезина»1.
7.1. На ладони.
Сейчас, спустя более чем 65 лет после окончания Второй мировой войны, дети тех, кто погиб и выжил в годы Холокоста, рассеянные по всему миру, все еще находят вещи своих матерей и отцов, вроде поваренной книги из Терезина, и все еще пытаются тщательно изучать эти предметы, изображения и истории, переданные родителями – прямо или косвенно – своим детям, в поисках ключей к скрытому от них и преследующему их прошлому. Такие «предметы-свидетели», конечно, несут на себе отпечатки прошлого, но также воплощают сам процесс его передачи. Они свидетельствуют об историческом контексте и ткани повседневности того времени, когда они явились на свет, а также о том, как материальные объекты переносят на себе отпечаток прошлого от одного поколения другому.
Так, «На кухне памяти» несет в себе очень сильные личные, исторические, культурные и символические смыслы, которые были извлечены авторами книги из повседневного обихода и значительно превосходят ее обманчиво обыденное содержание. Руководствуясь собранными в книге рецептами, невозможно приготовить описанные там блюда – в большинстве случаев не указаны некоторые ингредиенты, пропущены этапы приготовления или же рецепты отражают характерные для военного времени ограничения, предлагая (например, в случае масла или кофе) использовать доступные аналоги или оставляя добавление яиц на усмотрение хозяйки. Но все эти рецепты – яркая иллюстрация воли к жизни и твердости намерения сохранить общность и взаимодействие, благодаря которым появилась эта ни на что не похожая книга. Для тех же, кто хорошо знаком с историей Терезинского гетто, собрание рецептов свидетельствует о силе памяти и преемственности перед лицом жестокости и дегуманизации2. Пробуждая общие для представителей различных культур ассоциации пищи с процессом ее приготовления, домом и семейным бытом, авторы этих рецептов, как это ни парадоксально, позволяют нам через трогательные и поразительно подробные кулинарные фантазии пережить ситуацию голода и отсутствия продуктов. Сборник рецептов свидетельствует о стремлении его составительниц сохранить хоть что-нибудь от своего прежнего мира, пусть и находящегося в тот момент на краю гибели, и подкрепляет их собственное признание ценности того, что они как сообщество женщин должны передать дальше, – знания о приготовлении пищи.
Как книга рецептов, изобретенных и использовавшихся женщинами и передававшихся от матери к дочери, «На кухне памяти» очень наглядно предлагает задуматься о том, как совершаются такого рода акты передачи опыта и как они в свою очередь вызывают к жизни свое феминистское прочтение. Рецепты материализуют и воспроизводят женские культурные традиции и практики не только в описаниях способов приготовления блюд, но и в сопровождающих некоторые из них комментариях – в одном из них, например, говорится: «Torte (sehr gut)» («Пирог (очень хорош)»). Но в книге о еде, созданной в концентрационном лагере, рассуждения о гендере могут очень быстро оказаться заслонены реальностью Третьего рейха, намеренного уничтожить не просто всех евреев, но даже память о том, что они когда-либо существовали. Поэтому чтение книги «На кухне памяти» также иллюстрирует некоторые сомнения относительно использования категории гендера при анализе вопросов, связанных с Холокостом, с которыми мы уже сталкивались в прошлых главах: страх отвлечь внимание от сортировки людей по расовому признаку, обрекающей целые группы на преследования и уничтожение. Если люди, предназначенные к уничтожению, уже предельно дегуманизированы и лишены субъектности в глазах своих преследователей, разве они не лишены тем самым и гендера? В условиях такой предельной дегуманизации рассуждения о гендере могут казаться несущественными, даже оскорбительными. В конце концов, голод и мысли о еде были ежедневной реальностью каждой жертвы Холокоста. Эта тема постоянно присутствует во всех свидетельствах и воспоминаниях, независимо от гендерных и других характеристик жертвы. Это касается и рассказов о приготовлении пищи, которая, пусть в менее сложном виде, занимала все мысли заключенных нацистских гетто и лагерей, и мужчин и женщин3. В то же самое время книга рецептов из Терезина ставит важные исторические вопросы о роли гендера сегодня, в нашем понимании опыта жертв. Как мы видели в предыдущих главах, мотивы, связанные с гендером, часто самыми неожиданными способами опосредовали передачу травматических воспоминаний. Феминистское и гендерное прочтения определяют как минимум компенсаторные, восстановительные действия. Строго говоря, как покажет наш анализ второй из разбираемых в этой главе книг, мы заинтересованы в рассмотрении гендера именно в том случае, когда он становится фоном, оказывается ускользающим или вообще невидимым. Именно в этом контексте сам по себе гендер превращается в точку памяти, проливая свет на то, как работает и как передается память4.
Рецепты из Терезина были собраны одной женщиной, предположительно, для ее дочери. Но как проект это собрание рецептов объединило более широкое сообщество женщин в акте коллективного сопротивления, и как таковое оно обращено поэтому не только к Энни Штерн, но ко всему поколению дочерей и сыновей, давая им возможность испытать что-то из того, что довелось пережить их матерям во время войны. Как коллективное действие он также предполагает широкий набор форм аффилиации и приобщения как внутри одного, так и между разными поколениями. Вторая книга, созданная в румынском лагере Вапнярка, – тоже результат совместного акта сопротивления заключенных. Передававшаяся в данном случае от отца к сыну, она свидетельствует о более выразительных формах аффилиации в исключительно трудных обстоятельствах, а тем самым, как и «На кухне памяти», пробуждает и проясняет механизмы работы объединяющей постпамяти.
Вторая книга
Эта крошечная книжка (ил. 7.1) попала к нам из семейного архива нашего двоюродного брата, Давида Кесслера, сына Артура Кесслера, врача, который, вместе с группой других обвиненных в коммунистической или антигосударственной деятельности в первые годы войны, был в 1942-м депортирован из Черновцов в концлагерь Вапнярка на территории, тогда называвшейся Транснистрией или Заднестровьем (ил. 72)5. Когда в начале 1990-х в Тель-Авиве у Артура Кесслера обнаружили болезнь Альцгеймера, его сын Давид получил в свое распоряжение несколько коробок с документами и памятными предметами, связанными с пребыванием отца в Вапнярке в 1942 и 1943 годах. В дальнейшем Давид Кесслер, сейчас работающий инженером в Рочестере, штат Нью-Йорк, посвятил много времени разбору и каталогизации этих предметов, рассказывавших ему о событиях, о которых его отец упоминал только мельком и которые отец с сыном уже не могли обсуждать во время регулярных встреч, как они это делали в последнее десятилетие жизни Артура. Вапнярка была лагерем для политических заключенных, коммунистов и прочих диссидентов, большей частью евреев, управлявшимся румынами (союзниками Германии в годы Второй мировой войны); в этом лагере содержали не только мужчин, но и женщин и детей. Семейный архив Кесслеров был недоступен для нас, когда мы готовились к исследованию трагической истории Вапнярки – лагеря, почти неизвестного и очень непохожего на другие, в том числе намеренного заражения его заключенных латиризмом, болезнью, искалечившей или убившей многих его узников.
7.2. Карта Румынии и Транснистрии с указанием расположения лагеря Вапнярка.
В детские и юношеские годы Давида Кесслера свидетельства о лагере ограничивались для него эпизодическими упоминаниями в отцовских рассказах, встречами с другими выжившими заключенными, умолчаниями, произнесенными шепотом или украдкой словами и его собственными фантазиями и кошмарами.
Вот как он сам рассказывал об этом:
Я знал об этом таинственном месте Транснистрия и о том, что там было место под названием Вапнярка и что это был лагерь.
Но ничего конкретного. К нам в дом время от времени приходили какие-то люди на костылях. Я их знал, их было вокруг довольно много. У них были особые машины, специально для них приспособленные. Мой отец о них заботился. Все это было частью среды, в которой я рос. И отец иногда говорил по-немецки: «Есть вещи, о которых детям знать не следует. Когда-нибудь я расскажу…» Я представлял себе в своем воображении какое-то место, которого больше нет. Конечно все это было в черно-белых тонах, что-то совсем нереальное, и относилось к давнему прошлому, ведь все эти знакомые отца были очень старые6.
И вот теперь, когда отец уже не мог рассказать эту историю напрямую, в распоряжении Давида оказались коробки с пометкой «Вапнярка», наполненные предметами-свидетелями. Среди этих предметов были: фотография макета лагеря, созданного одним из заключенных после войны и выставленного в израильском музее в киббуце Лохамейха-Гетаот; многостраничные воспоминания на немецком, напечатанные на машинке, которые Артур записал в 1950-х и 1960-х, но которые Давид не мог прочесть, потому что не знал языка; несколько опубликованных и неопубликованных рассказов о лагере; обширная переписка, включавшая многочисленные просьбы к доктору Кесслеру подтвердить ущерб здоровью его пациентов из-за пребывания в лагере для получения компенсаций. В двух коробках находились аккуратно сложенные копии медицинских статей Артура Кесслера о латиризме, парализующем заболевании, которым страдали заключенные Вапнярки из-за ядовитых семян чины (Lathyrus sativus), составлявших основу их рациона, – этими семенами кормили заключенных, но не охранников и офицеров7.
7.3. Вход в лагерь Вапнярка. Рисунок Лейбла и Илии.
Вдобавок к этому Давид обнаружил серию оригинальных гравюр, сделанных заключенным лагеря Моше Лейблом и изображавших сцены из лагерной жизни (ил. 7.3), а также несколько небольших металлических изделий ручной работы: цепочку для ключа и рожок для обуви с выгравированной буквой V, брелок с изображением булавки и миниатюрного костыля и медальон с изображением бегущего человека, отбрасывающего на бегу свои костыли. Но самым впечатляющим из найденных в коробках предметов была крошечная книга, высотой меньше чем 2,5 сантиметра и шириной около 1,2 см (ил. 7.1).
Вапнярка, как и Терезин, была лагерем, где у заключенных сохранялась некоторая степень автономности, и хотя бы ненадолго предоставленные сами себе художники из числа заключенных могли создавать замечательные вещи. Миниатюрная книжка и изделия из металла в семейном архиве Кесслеров, как и гравюры и рисунки разных художников, свидетельствуют о напряженной культурной и художественной жизни, протекавшей в лагере даже в самые страшные годы. В своих воспоминаниях о Вапнярке, вышедших под названием «Тьма», Матей Галл вспоминает о целеустремленности, с которой художники творили в лагере:
Однажды я увидел человека, который пытался расплющить гвоздь, чтобы сделать из него подобие стамески; это выглядело необычно, если не подозрительно. Я продолжал наблюдать за ним. Откуда-то – то ли из-за прутьев решетки, то ли из-под матраса, точно не знаю, – он достал полусгнившую деревяшку. Он некоторое время разглядывал ее, попытался отполировать, а затем нашел во дворе место и, усевшись там, стал обрабатывать эту деревяшку своей импровизированной стамеской… Через несколько дней другой заключенный, работавший на разгрузке угля на железнодорожной станции, принес ему какое-то вещество, из которого он сделал чернила. Теперь у него была краска! Кисточкой, сделанной из старой тряпки, он покрыл свою деревяшку краской, а затем с силой прижал ее к клочку бумаги. Резьба превратилась в произведение искусства: я увидел перед собой оттиск, изображавший наш барак. Только тогда я понял, что этот человек был известным и талантливым художником, мастером резьбы по дереву, гравировки и литографии, работавшим на несколько известных журналов8.
Из воспоминаний и свидетельств узников Вапнярки мы знаем, что в 1943 году, при более мягком начальнике лагеря (это было в конце пребывания там Артура Кесслера), заключенные придумали способ посвящать несколько вечерних часов разного рода развлечениям и культурной деятельности. Это оказалось возможным из-за необычной организации лагеря и отсутствия в нем охранников-капо, так что заключенные сами выполняли некоторые обязанности по организации лагерной жизни – пригодился и опыт конспиративной работы, который многие приобрели, действуя в коммунистическом подполье.
Запертые в лагере профессиональные художники, музыканты, театральные актеры и ученые рассказывали друг другу истории, декламировали стихи, читали лекции о марксизме, фашизме, причинах войны, истории еврейского сопротивления древним римлянам. Они исполняли музыку, ставили пьесы и скетчи, сочиняли и исполняли песни на немецком и румынском языках, в том числе – о месте, в котором были заперты. «В Вапнярке я в первый раз услышал [„Оду к радости” Шиллера] и был глубоко взволнован, хотя она исполнялась без оркестрового аккомпанемента», – пишет Матей Галл9. Но с точки зрения передачи памяти от поколения к поколению интереснее всего изготавливавшиеся заключенными гравюры и рисунки, изображавшие то, что они видели вокруг себя, – работы, впечатляющие мастерством исполнения и обладающие высочайшей ценностью предметов-свидетелей.