— Угадали. Так как вы при них оскорбили меня! Скажем, что это представление, инсценировка, реконструкция в духе вечера XIX века…

— А если будут ранения, скажем, что это случайность? Что пуль не было? Ловко это вы Алексей, ловко, — замечал Дмитрий, прикидывая варианты. — И уж с вашими связями не будет проблем в случае чего отмазаться. А как же я?

Кардов сглотнул.

— Вы же не пребываете в заблуждении, что я буду работать мишенью? Я убью вас, — медленно с наслаждением произнес Дмитрий, — и что же? Меня тут же бросят в тюрьму…

— В случае увечий мы друг другу ничего не должны, — выразил Кардов надменно. — А претензии со стороны закона, возьмут на себя господа офицеры ФСБ, ваши товарищи детства.

Дмитрий понял расчет. А генерал продолжал.

— Беликов, Василевский и Немов будут секундантами и поверенными в тайну. Я, если вы боитесь, напишу секретное послание и сделаю пару звонков при вас, чтобы заранее обезопасить любой исход. Но я вам говорю не шутя, Дмитрий, это я убью вас сегодня.

Дмитрий задрожал в нетерпении.

— Василий, Андрей и Владислав, отлично… Раз уж моя жизнь зависит не только от вас. Я в деле, повторяю!

Повисло молчание неловкое. Они уж сказали, что готовы убить друг друга. Теперь им болтать было не о чем.

Кавалергардов хотел притронуться к пистолетам, но одернул себя: по кодексу нельзя дуэлянту касаться оружия соперника. Старый французский документ и теперь прочитывают в нашем отечестве. Хотя и редко.

Но некая остро́та пришла вдруг на ум Дмитрию:

— Скажите, — одернул он Кардова от ступора, — а ведь если вы меня убьете, то непременно станете хвалиться перед министрами и прочими?

Генерал-лейтенант задумался:

— Даже если раню, то непременно. А разве я не достоин похвалы за то, что отстаиваю честь свою, президента, государства, наконец! Ведь глупец бы не углядел политический мотив вашей речи.

Дмитрий без улыбки отвечал:

— Признаюсь, достойны. Но только за изобретательность. Чтоб не беспокоить дам, вы так извернулись, и теперь на глазах у всех два человека рискуют жизнью, а толпа будет умильно на это глядеть, и дамы, пожалуй, восхитятся. Что за забава! Что за обман…

Кардов глядел на стену, на старинные иконы и пожелтевшие оригиналы Петровских документов, но не они влекли его. Ему все казалось, что за ними наблюдают. И это чувство разливалось по его телу, выражаясь прежде остального неловкостью в интонациях и выражениях, как у человека, которого снимает камера. Но камер в кабинете быть не могло, так как конфиденциальность для подобных лиц важнее всего. Никто не мог бы их видеть. И генерал-лейтенант успокаивал себя, что этой оскорбительной речи Кавалергардова никто, кроме него, не слышит.

— Раз уж нам придется прогуляться под дулом пистолета, Алексей, то послушайте… — тихим, но грозным басом повторил Дмитрий. — Вы мизерный человечек и друзья ваши не лучше. Все важное для вас непонятно. И оттого вы желаете присвоить его себе, чтоб обладать, чтоб у других не было права даже говорить об этом. Вы тщеславитесь своими чинами и богатствами, готовые весь мир презреть ради них. А притом толстеете за чужой счет и ровно ничего не хотите сделать. Ваши пышные фразы и лозунги — пыль в глаза. Ваша правда — пустой шифр, которым вы отделяете своих от чужих. И вы обращаете все свои способности на то, чтобы подмечать чужие ошибки и слабости, имея в себе одно или два добрых чувства за всю жизнь.

Кардов покачнулся у стола, и в глазах у него потемнело. Он отвернулся, как бы ища что-то в комнате. И так же тихо отвечал…