Дмитрий кусал губы с одной единственной мыслью: «И как ему не совестно повторять ту же самую тираду и теми же самыми словами?» Но окружающих это не смущало.

Кислицын твердил одну заученную речь. Всегда. Везде. Все сводил к ней. Все из нее взращивал. И только за нее двигался далее. Правда, было у него еще две темы: машины и гитары, но это не подходило к тону вечера (и если бы сейчас спросили его о бессмертной душе или о грехе, он бы и тут все свел к интеллектуальной собственности и Минэку).

Уже становилось скучно; и Алиса, подошедшая к Дмитрию, спрашивала что-то. Он был задумчив; стараясь отвечать ей, размышлял, отчего все-таки решил, что любит Елену. Раз она слушает весь этот вздор с такой легкостью, раз знается с этими глупцами, значит, ей нет места в его сердце. Но Алиса, видя его увядание, взяла руку Дмитрия дружески… или больше. Мягкая женская ладонь, прикосновение ее ничего в нем не пробудило. Беликов, бывший рядом, отвернулся.

Дмитрия привлек вид супругов Комкиных, чинно рассевшихся в креслах, и Анетта Степановна, произносящая следующее:

— Как прекрасно вы все устроили, Леночка!

— Ручаюсь! — повторял Комкин за женой.

— Это время, право, волшебное время, и наряды, и свечи, и будто мы сами преобразились…

— Благодарю вас, — отвечала хозяйка бала смущенно, точно что-то зная о собеседнице.

— В следующем году мы обязаны разыграть сталинские времена. Устроить, что-то вроде Кремлевского вечера.

— Право, это уж лишнее, — выдал Дмитрий из другого конца. И все поворотились к нему, досель молчавшему.

— Отчего? — недоумевая, заморгала Анетта Степановна, боясь теперь глядеть на Дмитрия.

«Как бы вам не пришлось разыграть сталинские отъезды!» — подумал Дмитрий, а вслух сказал:

— Оттого, что тогда мы сделаем круг и вскоре вернемся в наше прозаически скучное время.

Анетта Степановна ничего не поняла. Муж ее многозначительно кивнул, ведь ему послышалось, что ругают нынешний век, а с этим всегда он рад был согласиться.

Эта, казалось бы, незначительная реплика сдетонировала министров, и Золотарев завел тираду о нравственности, Ковров — о морали, а Борвинский — о разуме. Всякий любит говорить о том, в чем не разбирается. И они с удовольствием перемывали косточки нынешним временам, сводя все, естественно, к политике. По их соображениям, политик есть самый выдающийся человек своего времени, и каждый из них решает судьбы народов. Такие толки можно слыхать и в поликлинике, и в маршрутке, но странно, пожалуй, воспринимать их в кругу первых лиц государства.

Зал был в движении, но полном молчании. Министры оглашали, словно римские авгуры дают предсказания. А у Дмитрия притом сводило скулы. И после, когда было позволено, все вокруг принялись соглашаться.

Наконец, как по заговору, Ковров указал на Кавалергардова и спросил:

— А вы что думаете, молодой человек? Я спорю, будет оригинально! — медленно смаковал он каждое слово.

Елена с Алисой выпрямились, и кто-то из них смотрел умоляюще. Кардов побледнел.

Дмитрий же не переменил положения и остался стоять, опустив голову, будто сейчас заснет…