Разглядывая эту толпу, можно было наблюдать чиновников с их женами миллионершами. Были чины двух видов: первые во фраках и черных смокингах вышагивали по центру и прыгали, как кузнечики, от круга к кругу — это был федеральный аппарат. Другие были в костюмах блестящих и синих, на манер официальных, и оттого будто стеснялись и жались к стенам хуже официантов — это субъекты и местное самоуправление.

Кавалергардов погуглил пару лиц, с которыми только познакомился, и ясно ощутил, что вокруг него сосредоточено до четверти национальных богатств. Этим людям, так или иначе, принадлежали компании, корпорации, месторождения, техника, а из всей их совокупной недвижимости вышел бы целый город. И все они сейчас пресмыкались друг пред другом, глянцево аплодируя патриотическим речам и гаденько улыбаясь. А на вершине этой пирамиды устроились министры и советник, одобрительно кивая.

Странное горькое чувство родилось в молодом человеке: обида или печаль. Этого чувства нельзя назвать, а можно только указывать, что оно имеется. И Дмитрий, устроившись рядом со своими товарищами офицерами, напряженно наблюдал эту торжественную процессию бесконечных разговоров. С каждой минутой лик его тускнел. Он словно чах под зноем пустынным, в то время как остальные вокруг расцветали и распускались. Стало ясно, что здесь собралось общество однородное, и можно было высказывать идеи самые банальные, получая за них искренние похвалы, сердечное участие и, конечно, чины.

Когда звучала очередная реплика, по временам Дмитрий беспокойно оглядывался, ища в лицах насмешку, или тайный протест, или хотя бы смущение. Но не находил и вновь только напряженно слушал.

За ним внимательно следил Кардов, прижимая жену к себе, как собственность, и наслаждаясь. Самодовольно выслушивал он речи, которые были ему приятней самых вкусных угощений и дороже самых дорогих интерьеров. Всякий политический разговор давал ему непременно почувствовать себя на вершине огромной горы, смотрящим вниз в пропасть и тьму. Он и сейчас в своем белом мундире чувствовал себя средь снегов Эвереста, обдуваемым порывистым ветром; и высоко держал голову, глядя, как солнечные лучи гладко отражаются от ледяных вершин. Он чувствовал себя на мировом пьедестале. И оттуда взирал на Дмитрия, казавшегося ему теперь маленьким деревцем у подножья.

Подходили очередные смокинги и с участием подносили те же речи, что произнесла Алена. Толковали о промышленности, энергетике, бирже, но все об одном. Будучи похожи на жрецов тайного ордена, самые влиятельные переглядывались и обменивались туманными замечаниями. «Только у жрецов этих нет ни веры, ни принципов», — думал Дмитрий.

Затем была Мари Карме, спрятавшая своего импресарио от греха и сама теперь укреплявшая в кругу господ новую славу. Певица знала, к чему идет разговор: печальное следствие женской опытности. Знала, что требуется от нее. Потому ругала свое отечество, политику Макрона, «малодушие Европы» и непременно обещалась получить русский паспорт, если ей в этом немного посодействуют.

Помощники нашлись. Толпа ликовала.

Шампанское, холодное и очень дорогое — настоящая Шампань, разливалось поминутно. Дмитрий видел, как французскую диву окружили топ-менеджеры, забывшие молодых подруг своих.

Мысль судорогой дрожала на его щеках, рисуя морщины в углах рта. Мысль следующая: «Стоит какой постаревшей и забытой звезде приехать в Россию, как она тут же становится “примой”. У нас разве своих талантов нет?.. Своим пренебрегаем, а чужим… Разве нужно платить за тускнеющий цветок, когда у нас они под ногами тысячами. Может, от того и прельщает чужое».

Принесли роскошных лобстеров, крабов дальневосточных, рыбу и прочее. Вечер развернулся на широкую ногу. Кто-то в другом углу уже заключал выгодную сделку. В общий строй вернулись Анетта Комкина и редактор Пальцев, отсутствие коих оставалось незамеченным. Старый Лука Фомич взглянул на Дмитрия, и во взгляде его билось беспокойство. Анетта Степановна чинно обняла мужа Леона Соломоновича, взяв его руку. И так они остались недвижимы; Кавалергардов старался не беспокоить их лишним своим вниманием. Тайна их была в безопасности. Он теперь молчал и был один. Каждый занимался самим собой, и даже Елена теперь не обращала на него никакого внимания. Ее мотив был ясен: сберечь друга и успокоить мужа. Но, кажется, этим она только раздражала и того и другого.

Политическая разминка продолжалась, когда со второго этажа явился Егор Кисли́цын и грузной походкой прошел меж гостей. Его бородатое лицо было так благодушно, манеры безупречны; министры его приняли. Он стал к разговору и после прелюдии нёс следующее:

— Сколково, Национальные чемпионы и даже оборонка не могут без интеллектуальной собственности. Это сейчас основа Минэка! Во-первых, это инструмент мягкой дипломатии, вы же согласитесь со мной, Аркадий Сергеевич?

Ковров, опираясь на трость, благодушно кивнул. А Кислицын объяснился:

— Мы производим инновации, их везут на наш рынок из других государств. Мы можем с помощью этих рычагов воздействовать на партнеров. Через ученых, например… А еще интеллектуалка — это триллионы долларов! Или я не прав, Николай Германович?

Глазки Золотарева вспыхнули при слове «доллар», и он также подтвердил кивком, не перебивая.

— А уж наше просвещение, — заканчивал Кислицын, — это исток, из которого происходит и к которому возвращается вся интеллектуальная собственность. От российских ученых в восторге весь мир! Верно так, Сергей Афанасиевич?

Борвинский статно отвечал «Да-с», начитавшись, по-видимому, на ночь Гоголя. И все зааплодировали.

«Ах, какая у нас молодежь!» — блаженствовал Ковров, указуя на Кислицына и Алену Павленкову.

Все соглашались.