«Да, плывет», — отвечает.

Подошел я к борту. И впрямь, на конце веревки деловито болтался наш знакомый. Он перебирал копытами, и привязь, казалось, не слишком тащила его. Она была не натянута; судно шло не быстро. Рядом у борта прилег на тулуп свой чабан; натянув шапку на лицо, он спал беззаботно.

Мальчишки прознали, что конь поплыл и привязан в конце баржи. Ребятня бегала туда-сюда и с интересом глазела, как животное гребет позади и фыркает. Я вдыхал свежий зной степи. По берегу иногда встречались деревья густые, но в основе своей только каменистый солончак.

Мы начали было о чем-то говорить. Я расспрашивал про местные обычаи. До деревни плыть два часа, времени много. Гуляли по барже. Везде люди греются на солнышке. Так прошло больше часа, и мы забылись. Тут слышим, какой-то всхлип. Гулкий, громкий и вместе с тем ни на что не похожий. Азиатское небо просторное, бирюзовое, и ни облачка на целый свод. Опять всхлип. И ржание. Мы посмотрели друг на друга, угадав мысль.

Глядим, чабан проснулся — ходит из стороны в сторону и курит. Опять всхлип. Смотрим, а конь плывет к косе, стремясь к берегу, но веревка его не пускает; и он вскрикивает, ржет, но не может перегрызть веревки, потому что все силы уходят на то, чтобы не потонуть. Теперь его морда не торчала из воды на полметра и была почти под волной.

Ай-Херел подошел к веревке и пустился расспрашивать чабана, а тот приметил это, раз, и за нож держится. Иди, говорит, пока жив, это мой конь, и я с ним буду делать то, что пожелаю. А сам я рядом стоял и хоть не понял слов, смысл дошел сразу. Они народ вольный, у них нож в сапоге не просто так. Мой соратник как мог успокоил его и говорит, будто бы мне: «Смотри, волна поднимается и бьет жеребца в грудь. Плохо ему. Вот если б отрезать веревку, отпустить. Он выплыл бы на берег и пошел. Его нетрудно было бы поймать на берегу. Он умный конь, дорогой аыт! Жаль будет… жаль», — повторял Ай-Херел.

Момент и впрямь был решающий. Мы шли против течения; наш паром на моторе, от него по Енисею волны становились выше. И конь, видимо, совсем изнемог от долгих усилий. Он начал кричать, и знаете, прямо выть, так громко, так отчаянно, как человек. В природной тишине любой звук усиливается. И скоро всю округу прошил дикий вопль. Тут же гражданские прибежали смотреть. Опять с детьми. Обступили чабана, охают, пальцем тычут.

И капитан вышел.

Морда коня уже начала пропадать под толщей воды по несколько минут. Потом он выплывал и кричал с новой силой так, что на берегу с деревьев летели птицы. От этого звука сердце сжималось. И поверите ли, все дети лет до пятнадцати зарыдали в секунду. Может, инстинкт, а может, напряжение, не знаю. Но за ними пустились их матери. Все как одна стали упрашивать капитана заглушить мотор, чтобы коня не хлестало волной. Но тот лишь отвечал, что тогда нас снесет течением. Тут конь зарычал так истошно, что все обессилили, упали на палубу, и началась истерика.

Мне от этого казалось, что я и сам тону. Что я вместе с ним привязан к веревке, и нас тащат, тащат куда-то. И вода смыкается над нами. И так жалобно он выл… Есть такие страдания, которые понятны всем существам; выражаются они обыкновенно звуками, а не словами.

Тут уж все стали кричать на чабана, чтобы резал веревку; а он мял в руках новую сигарету да закуривал. «Доплывет, доплывет», — повторял он по-русски, видимо, чтобы поняли все, и закрывал собой арматурину, где была привязь. Его резон был в том, что нам оставалось не более десяти минут. Об этом неоднократно говорил капитан, как бы защищая чабана.

«Да что вы делаете, это же живое существо!» — не выдержала женщина с маленькой девочкой в первом ряду. И конь захрипел, ударился о воду и исчез. Веревка натянулась. А дети как заорут!

Я взглянул на Ай-Херела, губы у него были синие, он бросился на чабана и взял его за грудки. Тот хотел было сопротивляться, но отцы плачущих детей также сбежались к нему и собирались было рвать чабана на куски. Такой себе самосуд. У всех помрачилось в голове. Я, кажется, отстранил нескольких от чабана и крикнул ему: «Режь!»

Он прохрипел: «Чааа», — выхватил нож и бросился к веревке. Ловким ударом разбил он серую змею. Она уползла с палубы в воду. И долго еще мы смотрели на берег, ожидая, что конь выплывет.

Но каменный берег был пуст.

Вода мерно покачивалась, и плеск ее звучал в тишине. Все разошлись. Мы с Ай-Херелом наблюдали, как чабан курил, смотря вдаль. «Эх, немного, совсем немного не дотерпел… Ай, ладно!» — причитал он сам себе.

А я думал, что нам, людям, легче убить, чем даровать свободу. Хотим повелевать… считать себя хозяевами…

Минут через пять «Заря» пришвартовалась. Кинули доски. Уж пара машин проехала. Я сидел как убитый.

Чабан спокойно вышел на берег, размял спину, накинул тулуп и ходил из стороны в сторону, соображая. Тут волна Енисея бросила на камни огромное бездвижное тело. Это был труп скакуна.

Мужики быстро дали по газам, чтоб дети не увидели, и откуда-то донеслись возгласы. На палубе сделалась суматоха, чабан подошел к телу, схватил маленький кнопочный телефон из тулупа и с кем-то разговаривал.