— Вы же так еще молоды, а уже набрались невесть чего, — поддерживала Анетта Степановна с беспокойством светской маменьки.

Дмитрий, улыбнувшись, сказал:

— Когда же набираться, как не в молодости? В старости мозг усыхает, там теряешь волей не волей…

— Где вы отыскали этого дикаря? — обращался к Елене окончательно пожелтевший Ковров (он был самым старшим, семьдесят лет). У девы перехватило дыхание.

Все-таки она, явив милейшее личико, вымолвила:

— Наши отцы были дружны.

И подруга ее Алиса искусно увела разговор к их детству, ранней юности и нежным женским воспоминаниям. Кавалергардов тем временем стоял с равнодушным лицом.

Пока девы, не переставая, щебетали, Алексей Кардов улыбнулся и кивнул министрам. Благостно дослушав жену, он выпрямился почти до состояния натянутой струны и огласил:

— Может быть, вам, Дмитрий, стоит пойти и пообщаться с кем-нибудь еще! Мы здесь не одни, к тому же невежливо злоупотреблять нашей добротой. — Каждое слово, каждая пауза намеренно выражала небрежение. Всем на мгновение показалось, что сейчас Дмитрий просто вынужден будет уйти.

Елена наклонилась и помрачнела, но молчала, как бы покоряясь мужу. Ответ со стороны Дмитрия был следующий:

— Злоупотреблять добротой — это, конечно, опасно, но здесь, кроме вас, я никого не знаю. Да и желания знакомиться с кем-либо не имею. Поэтому я останусь. А если мой ум сковывает ваши мысли, я могу помолчать.

Это был достойный ответ, по мнению министров, и они снисходительно отворотились. Кардов состряпал равнодушную мину и сменил тему. Начался продолжительный скучный разговор, в котором Дмитрий не принимал никакого участия. Вместо этого он рисовал у себя в голове карикатуры на гостей:

«Золотарев — растратчик каких мало, все знают. Еще при Советах в Минфине отсиживался, а как развалили, так пошел вверх. Толстый, изнеженный, молчит и молчит, а что сказал — то глупость».

«Ковров — старая закалка, что у бабки скалка. Консерватор и бюрократ от головы до пят. А сам советский дипломат. Высшая, говорят, выучка».

«Борвинский — министр просвещения, сначала бы книгу открыл! Подмазался к старшим и сидит ручки потирает. А сам шестерка! И только за кивки его и держат».

«Уж молчу про Комкина — советник, который ничего делать не умеет и нигде не сведущ. Ни черта не понимает и катится, куда его покатят. Зато уважают как святого».

«И Кардов ничего сам не добился, всю жизнь на подкормке, папа видный коммунист, дачи, институты, потом в МВД пошел — военный! А сейчас хотят биографию издавать! Все сам! Все для России…»

«Еще Пальцев — редактор, да о нем и сказать нечего. Свободы слова у нас отродясь не было. У какой из стран была? Печатает, прославляет таких вот государственных деятелей».

Дмитрий сам с собой обсудил присутствующих и так еще бы стоял и обдумывал пасквили, но две вновь подошедшие женщины лишили его этого удовольствия. Одна из них была в преклонных годах, вторая — значительно моложе и красивее.

Немов, увидав их, подавился; одной была та самая тетушка его жены, Мария Антоновна, строгая надзирательница, что его отчитала. Он хотел уйти, убежать, спрятаться. Женщины — самый большой страх мужчин, в этом-то Немов точно не сомневался.