Сейчас она охотно променяла бы свое месячное жалованье на несколько мгновений отдыха в тени каштана, где ее баюкал бы ласковый щебет птиц. Здесь птиц не было — улетели, перепуганные жестокими атаками. Остались только стервятники, кружившие над равниной. Мери глубоко вздохнула. У нее совсем мало времени, ее отсутствие вот-вот заметят. И Никлаус этого не стерпит! Ну как ему объяснишь, что хотя бы на несколько секунд ей надо удержать это мимолетное ощущение свободы? Она передернула плечами, усталыми и стрелявшими болью, стоило лишь пошевелиться: а разве могло быть иначе — столько размахивала тяжеленной саблей! Конечно, она стала настолько мускулистой и так огрубела, что потеряла всякую женственность, но этого еще недостаточно, чтобы выдерживать такие долгие сражения!
Во рту у Мери пересохло, и она, отцепив от пояса кожаную фляжку, одним глотком выпила все вино, что в ней было, и прикрепила на прежнее место. Пощелкала суставами пальцев, убедившись, что все двигаются нормально, и крепко сжала эфес сабли. Затем, прокричав что-то невнятное, снова пришпорила лошадь и рванула с места в галоп, чувствуя, как ее душа и тело вновь просятся в схватку.
Наступил вечер, многие ее товарищи так и остались лежать на этой роковой, этой мрачной равнине.
Как обычно, хирурги вытаскивали из груды трупов раненых, отгоняя стервятников, стремившихся полакомиться легкой добычей. Как обычно, стонущих, окровавленных людей укладывали на носилки и уносили с поля брани в лазарет. Как обычно, то тут, то там, рассыпая искры, вспыхивали огоньки костров: на них калили докрасна железо, чтобы ампутировать руки и ноги тем, кого нельзя было стронуть с места — придавленных перевернувшейся повозкой или пушкой. Даже ветер, состоявший, казалось, лишь из дыма и пыли, был смрадным: разлагающаяся человеческая плоть и жженое мясо соединялись в зловонии, поистине невыносимом. И все поле боя превратилось в лазарет, где стоны и вопли нарушали вечное молчание упокоившихся наконец в мире…
Мери и на этот раз уцелела. Она добралась до лагеря вместе с выжившими в битве товарищами. Никлаус и Вандерлук уже были там, и она поняла, что этих двоих связывает крепкая дружба. Никлаус казался довольным, но бледное лицо его с обострившимися чертами, с темными кругами под глазами выдавало смертельную усталость. Рана на ноге кровоточила — она открылась из-за той же усталости и беспрерывных скачек.
Тем не менее Ольгерсен не отходил от своих людей, подсчитывая, скольких потерял навсегда, а сколько еще может вернуться в строй. Затем он окликнул Вандерлука и попросил того подойти ближе.
— Увеличь-ка ставки в пари, — решительно сказал Никлаус. — Меня это подбодрит в следующий раз. Эти собаки совсем уже с цепи сорвались! — Он обернулся к Мери, которая пыталась, вытягивая руку, облегчить боль в плече. — Идем со мной. Кузен будет страшно рад нас видеть и с удовольствием подштопает.
Вот уж во что трудно поверить, если посмотреть, сколько сегодня раненых! Мери не поверила — и оказалась права: Таскай-Дробь, как она и ожидала, вымазанный кровью и до предела измученный, встретил их ворчанием и руганью. Правда, после все же подозвал фельдшера, чтобы тот снова прижег их раны. Фельдшер, в свою очередь, пообещал обоим, если они откажутся дать себе отдых, громадные уродливые шрамы на местах ранений. А хирург добавил, на этот раз вполне серьезно, что, когда они в следующий раз пойдут на такой риск, лично он оставит их подыхать на поле боя.
Вернувшись от лекарей, Никлаус сразу же приступил к написанию рапорта о состоявшемся сражении, а Мери, вслед за другими, пошла умываться к речке, протекавшей неподалеку от их позиций. До вечера они с Ольгерсеном так и не увиделись, и ей пришлось присоединиться к товарищам, затеявшим игру в карты.
Нечто вроде злого рока витает над солдатами, вернувшимися с поля брани. Они не говорят между собой о курносой, чтобы не навлечь беды, но чувствуют, что смерть черной тенью парит над ними, кружит над повозками, пушками, ядрами, людьми, не поддавшимися ей. Мери иногда задумывалась, а осталась ли в ней хоть капля человечности, хоть что-то, хоть какая-то малость от той женщины, какой она была когда-то. Она казалась себе ныне холодной и безразличной к страданиям, к печалям. Даже страха, и того не ощущала. И чем больше проходило времени, тем явственнее становилось это чувство.
Она вынула из вещевого мешка котелок и направилась к кухне, где только что дали сигнал к ужину. Получив свою порцию, уселась на камень с намерением поесть, не сводя усталого взгляда с палатки, где ей предстояло провести ночь бок о бок с сержантом. Возбуждение, желание отдаться ему мгновенно проснулись в ней, едва она увидела, как Никлаус возвращается «домой».
С ним рядом шел Вандерлук. И тот, и другой — это было ясно с одного взгляда — чрезвычайно довольные. Мери не терпелось узнать, отчего же. Добравшись до нее, Вандерлук протянул ей десять флоринов — пари оказалось выиграно.
— В другой раз будет еще больше, — засмеялся он. — Теперь, когда французы получат свеженькое подкрепление, ставки резко пойдут вверх. Но берегитесь! Совсем скоро уже и наши станут желать вам погибели!
— Да пусть только попробуют! — шутливо возмутился Ольгерсен. — Когда мне надо защитить свою шкуру, я превращаюсь в дикого кабана и разоряю все вокруг, не заботясь о том, кто попадется на моем пути!
Вандерлук снова расхохотался и пошел к себе.
Еще несколько подобных баталий — и денег у Мери будет достаточно для осуществления ее планов. Не то чтобы ей не нравилось просто воевать, но, если уж совсем честно, она бы предпочла, воюя, добиться наконец богатства и славы.
— О чем задумался, Рид? — спросил Никлаус, когда они вошли в свою палатку.
Мери, еще одетая, вытянулась на одеяле, исподтишка разглядывая Ольгерсена в неярком свете масляного фонарика и мечтая. Спустилась ночь, вот-вот прозвучит сигнал гасить огни.
— О моем сокровище, — улыбнулась она.
— Да ну, гроши какие-то, — засмеялся в ответ Никлаус, видимо, подумав, что она говорит о выигранном пари.