Мери, кажется, никогда в жизни не говорила так серьезно. Если ходят такие слухи, если на нее делают ставки, заключают пари, так почему бы этим не воспользоваться? Она ни в чем себе не изменит, тут сомнений нет, ну и почему тогда не собрать плоды посеянного? Это к тому же позволит ей быстрее заработать и вернуться к Корнелю.
Ольгерсен размышлял.
— С этой проклятой ногой рискованно брать на себя обязательства, понимаешь, Рид… Но в принципе твое предложение стоит того, чтобы над ним подумать.
— Договорились. А пока думаешь, побереги себя, фламандец! — посоветовала она, решив про себя немедленно, как только вернется в часть, заняться переводом в кавалерию.
— И ты себя, англичанин!
Она ушла, Ольгерсен остался — идти ему было трудно, болела нога. Конечно, Никлаус был смелым и мужественным человеком, но не дураком и не упрямцем. Он смотрел, как удаляется от него солдат Рид, и думал: «Черт побери! Такой товарищ один стоит целого полка!»
26
Несмотря на расспросы и подначивания людей, которые, прослышав о подвигах Рида, хотели побольше узнать об англичанине-новичке от его спасителя, Никлаус не хвастался тем, что спас его, считал, что это попросту дело случая, но зато видел в случившемся едва ли не знамение: предчувствовал, что их дружба будет долгой и крепкой. В отличие от большинства своих товарищей, Ольгерсен явился на войну отнюдь не нищим безработным. Его отец, известный нотариус, дал Никлаусу прекрасное образование, причем старался, чтобы сын одинаково хорошо владел как науками, так и оружием, продолжая, впрочем, тем самым семейную традицию, диктовавшую предоставлять молодым людям свободу выбора занятий в жизни. Юноша знал, что отец лелеет мечту передать ему когда-нибудь свою контору в Бреде, но сам с огромным трудом представлял, как сможет существовать среди груд толстых папок с документами, в закрытом помещении, повторяя одни и те же слова, одни и те же фразы и одни и те же действия — как в течение целого дня, так и в течение целой жизни. Уж слишком он любил шум, насмешки, веселые проделки, лязг скрестившихся клинков, запахи вина и пива, ну и, конечно, эти «обмены любезностями» с братьями по оружию… Может быть, потом, может быть, когда-нибудь, став постарше, он сможет отказаться от развлечений, от попоек, от драк и смирится с необходимостью заниматься почетным и выгодным делом, а пока… А пока он проводил куда больше времени на войне или в таверне своего дяди — толстяка Рейнхарта, того самого дяди, чей сын служил в полку Никлауса хирургом, — да-да, куда больше времени там, чем в нотариальной конторе собственного отца.
Но все-таки ему были присущи и тонкий вкус, и изысканность…
А его матушка говаривала иногда: «Можно читать Эразма Роттердамского, изъясняться по-английски и по-французски не хуже, чем на родном фламандском, выйти из коллежа первым и… вести себя, как последний из упрямых ослов!»
Во время войны всё — достоинства…
Никлаус явился в офицерскую палатку, чтобы отдать рапорт.
На Рида вроде бы совершенно не произвело впечатления его звание сержанта — во всяком случае, вел он себя так, будто это вообще не имело для него никакого значения. И за это тоже Ольгерсен ценил мальчонку: за то, что тот сразу же одарил его совершенно искренней, бескорыстной и преданной дружбой. Ценность человеческого существа не зависела для него ни от наличия дипломов, ни от количества нашивок.
Выполнив свой долг, Никлаус попросил приписать солдата по фамилии Рид к своему подразделению, если тот вдруг случайно захочет поступить в кавалерийский полк. Ему тут же ответили согласием, после чего Никлаус Ольгерсен отправился в свою палатку: ужасно хотелось лечь, вытянуть раненую ногу, онемевшую и болевшую так, что хоть плачь — и это при свойственном ему презрении к боли! Сказано — сделано: придя «домой», Никлаус опустошил бутылку можжевеловой настойки, повалился и уснул вмертвую.
Прямо скажем, таким образом он лечил уже не первую рану!..
Лейтенант, к которому пришло предписание перевести Мери на следующий же день в другое подразделение, был одновременно и доволен таким решением начальства, и раздосадован. Доволен, потому что знал: Мери куда больше пригодится в кавалерии, чем в пехоте. А раздосадован, потому что терял столь ценного солдата. Но без лишних слов выдал Мери жалованье и отпустил.
На дорогу Мери не пришлось потратить много времени.
Лагерь кавалерийского подразделения выглядел в точности так же, как ее собственный, и располагался в непосредственной близости. Там стояли точно такие же четырехугольные палатки, прикрепленные по углам к врытым глубоко в землю кольям. Каждая из палаток была битком набита солдатами, они спали на походных кроватях, укрываясь, чтобы ночью не замерзнуть, толстыми одеялами, которые, когда часть куда-то перемещалась, сворачивались владельцами в рулоны и привязывались к заплечным мешкам.
Аппетитные окорока над раскаленными углями покрывались золотистой корочкой и истекали соком, повинуясь ритму, в котором повара вращали вертел. Вокруг них в ожидании обеда слонялись без дела солдаты.
Мери явилась в рекрутский пункт, представилась, предъявила свои документы и рекомендацию, выданную ей лейтенантом пехоты.