Первые годы в отставке (1796–1798): «Несколько изменился»

Яхман, живший за пределами Кёнигсберга и приезжавший в город лишь несколько раз в год, был, пожалуй, в наилучшем положении для того, чтобы наблюдать изменения, происходящие с Кантом, которые труднее было заметить тем, кто видел его каждый день или почти каждый день. В 1804 году он писал:

Именно об этой трагедии еще следует рассказать.

В записях университетского сената за зимний семестр 1796/97 года обнаруживается следующая запись: «Иммануил Кант, Старший ординарный профессор логики и метафизики факультета философии: „я не читал лекций из-за возраста и недомогания“». Запись за лето 1797 года гласила: «не мог читать лекции из-за возраста и слабости», а за зиму 1797–1798 годов: «не читал лекции из-за возраста и болезни»[1508]. Эти заметки, написанные самим Кантом, показывают – по крайней мере косвенно, – что он больше не мог преподавать начиная с лета 1796 года, когда ему пришлось прекратить свои лекции. Это был тот самый период, когда Яхман заметил у него первые признаки умственной слабости. В тот год Кант также должен был исполнять обязанности ректора университета, однако отказался[1509].

Его повседневная жизнь шла своим чередом – вероятно, даже более размеренно, чем когда-либо. Больше не обязанный читать лекции, не посещая ни одного заседания университетского сената, Кант жил теперь гораздо более замкнуто, чем когда-либо прежде. Он по-прежнему вставал в пять утра, пил чай, курил трубку, «а затем садился за рабочий стол и сидел за ним почти до часа дня». Если верить его собственным жалобам, он не мог работать все это время, так как долгое интеллектуальное напряжение давалось ему с трудом. После работы он переодевался к обеду. Обед длился с часа до трех, часто дольше, обычно он приглашал двоих гостей. Сразу после обеда Кант отправлялся на ежедневную часовую прогулку. В плохую погоду его сопровождал слуга Лампе. Вернувшись, Кант занимался домашними делами, читал газеты и журналы. Прежде чем лечь спать в десять вечера, он размышлял о своих трудах, делая заметки на клочках бумаги[1510].

Большинство его друзей либо умерли, либо вот-вот умрут. 23 апреля 1796 года Гиппель, один из самых частых его гостей на обеде и самый близкий и яркий из оставшихся в живых друзей, внезапно скончался после непродолжительной болезни[1511]. Ему было всего пятьдесят пять лет. Его смерть вызвала ряд вопросов. Он был весьма уважаемым общественным деятелем, но у него было две жизни, а знали только об одной. Почти никто не знал, что он опубликовал огромное количество книг анонимно. Он признался лишь некоторым своим друзьям, что был автором некоторых из этих книг. Только Шеффнер знал их все. Подозрения, конечно, были. Так, Гаман иногда был близок в своих догадках, да и другие тоже. Шеффнеру часто приходилось лгать, и он чувствовал себя скомпрометированным. Некоторые из книг Гиппеля имели большой успех во всей Германии. Он был бы знаменит, если бы признал свое авторство, но он этого не сделал. Одной из причин, вероятно, было то, что он боялся скомпрометировать свою карьеру высокого правительственного чиновника, если бы король и его министры в Берлине знали, что он страдает от «демонической поэзии» и не тратит все силы на служение правительству[1512].

Гиппель не смог избавиться от «хаоса бумаг», составлявшего его литературное наследие. Там были сотни страниц с заметками, наблюдениями и цитатами, компрометирующими обрывками информации и нелестными набросками о характерах его друзей[1513]. Друзья рассердились, сочтя, что эти бумаги ставили под сомнение характер Гиппеля. Он оставил большую по тем временам сумму в 140000 талеров. Как это можно объяснить, если не алчностью?[1514] Его скрытная натура и литературная эксплуатация дружбы перешли все границы с точки зрения почти всех его друзей.

Как если бы этого было недостаточно, обнаружилось и то, что он был большим гедонистом (Wohllüstling) и участвовал в разного рода сексуальных эскападах. Например, он нередко заставлял слуг бить его мокрыми полотенцами[1515]. Шеффнер, чьи «непристойные» стихи еще не канули в лету, счел необходимым отгородиться от Гиппеля, объясняя, почему он ничего не подозревал о сексуальных наклонностях Гиппеля или других его недостатках. Он, то есть Шеффнер, жил далеко, ничего не знал о его молодости и смотрел на него исключительно как на начальника. Со своей стороны, Гиппель сделал все, чтобы замести любые следы, которые могли бы позволить Шеффнеру сделать выводы о «его образе мыслей и действий». Он не был самолюбив и едва ли когда-либо выказывал свои недостатки. «Я никогда не находил в его доме никаких свидетельств его склонности удовлетворять свои половые потребности»[1516]. То, что Гиппель не мог быть его другом «в том смысле, в каком он уверял меня в своей дружбе, стало ясно только после того, как я увидел доказательства после его смерти и мне рассказали другие»[1517]. Гиппель разочаровал своих друзей. Он был меркантильным, лживым, скупым и помешанным на сексе[1518]. Усугубляло эти недостатки в глазах многих друзей то, что он так долго успешно скрывал их.

Пока Гиппель болел, Кант каждый день справлялся о его здоровье, но не навещал его. В день, когда старый друг умер, Кант сказал: «Это действительно печально для тех, кто близок к покойному, но пусть мертвые хоронят своих мертвецов», тем самым прервав любой дальнейший разговор о Гиппеле[1519]. Кант не принадлежал к числу тех, кто поносил Гиппеля, он продолжал называть его «близким» и «любимым» другом. Можно не сомневаться, что он всегда гораздо лучше осознавал сложную, даже противоречивую природу этого человека, который был столь же успешен в погоне за мирским успехом, как и в своей тайной карьере «бумагомарателя».

Гиппель всю жизнь оставался пиетистом, писал гимны, которые до сих пор можно найти в Gesangbuch протестантских церквей в Германии, но он также был масоном, придерживавшимся принципов Просвещения, и скептически настроенным автором сатир и комедий в стиле Стерна. В декабре 1793 года он писал Канту:

Хотя Гиппель был верующим в том смысле, в котором Кант не был, он не видел в этой работе той опасности, которую видели в ней многие другие государственные деятели. Яхман попросил Канта в 1794 году использовать свое влияние на Гиппеля, «которого Вы можете убедить в чем угодно», чтобы добыть ему должность в Кёнигсберге. У Яхмана были основания полагать, что Кант действительно имел такого рода влияние на Гиппеля, поскольку он получил стипендию благодаря вмешательству Канта[1521].

Большая часть споров вокруг Гиппеля сосредоточилась на публикации его «Жизненных судеб по восходящей линии» (Lebensläufe nach aufsteigender Linie). В первом томе он активно пользовался записями лекций Канта по антропологии и метафизике. Вскоре после смерти Гиппеля некий Г. Флемминг в Гёттингене обещал доказать на основании сходства книги с опубликованными сочинениями Канта, что именно Кант – автор анонимных Lebensläufe, а также еще двух книг[1522]. Несколько позже Иоганн Адам Бергк ослабил это утверждение, выдвинув версию, что Кант написал только философские части книги. Кант понял, что надо ответить. В конце того же года он написал «Заявление об авторстве Гиппеля», указав, что не был ни автором, ни соавтором книги[1523]. Сходство между текстом Гиппеля и его собственными сочинениями объяснялось тем, что Гиппель пользовался записями, сделанными его учениками. Это не означало, что Гиппель занимается плагиатом. Лекции Канта – общественный товар, и любой, кто находит их полезными, может пользоваться ими так, как посчитает нужным. «Поэтому мой друг, который никогда отдельно не занимался философией, мог воспользоваться этими подручными материалами, так сказать, как пряностью, чтобы добавить вкуса для читателей, без требования дать отчет, раздобыл ли он их из соседского сада или из Индии»[1524].

Кант знал, что Гиппель был автором Lebensläufe, почти сразу после публикации книги, хотя в черновике своего заявления он утверждает, что никогда не затрагивал тему этих книг в разговорах или письменно, – но это потому, что он был чуток к нуждам Гиппеля. Поскольку Гиппель никогда ничего не говорил ему о книгах, и поскольку он считал, что того, кто хочет остаться инкогнито, в приличном обществе не нужно принуждать раскрывать себя, он уважал желания Гиппеля. Он знал, сколько его собственных мыслей вошло в Lebensläufe и в книгу «О браке», еще до того, как Гиппель их опубликовал. Гиппель был его «бывшим студентом, позже добродушным знакомым, а последние десять лет и близким (vertrauter) другом», и он не хотел причинить ему вреда. С другой стороны, однако, он не хотел казаться соавтором в литературном творчестве Гиппеля[1525].

Гиппель использовал в Lebensläufe утверждение Канта, что «при чтении книги необходимо выискивать душу книги и пытаться постичь идею автора; только тогда мы узнаем книгу полностью». Это значит, что важна не столько личность автора, сколько то, что он намеревался сказать. Идея автора, составляющая душу книги, – это чья-то идея, и их нельзя полностью разделить. Можно не сомневаться, что Кант лучше понимал идею книги и личность автора, чем он выказывал Гиппелю. Можно не сомневаться и в том, что Гиппель очень хорошо знал, что Кант имеет довольно хорошее представление не только о книгах, которые он опубликовал анонимно, но и о том, кто их автор. То, что ни Кант, ни Гиппель не считали это препятствием для дружбы, может быть, и замечательно, но еще более замечательным был характер их бесед на темы, которые Гиппель обсуждал в своих работах. Остроумие и ирония, свойственные этим беседам, вероятно, только усиливались от того факта, что некоторые из их общих друзей тоже так или иначе знали о некоторых сложностях гиппелевского положения. Сам Гиппель утверждал, что «устное изложение раскрывает образ мысли», что письмо – чистая имитация речи и что «все, что столь же велико, как наше искусство, должно быть сказано»[1526]. Конечно, дело было не только в том, что говорилось, но и в том, кто это говорил и как.