Некоторые говорили, что это было нечестно со стороны Канта, что ему либо вообще не следовало давать такого обещания, либо следовало его сдержать. Другие утверждали, что, когда Кант обещал воздержаться от того, чтобы писать на религиозные темы, он делал reservatio mentis. Но разве это справедливо? Фридрих Вильгельм II сделал это личным вопросом. Кант воспротивился его отеческой воле и должен был пообещать не делать этого снова – и Кант сдержал свое слово. Кроме того, он не знал, что переживет короля. У него были все основания полагать, что этого не случится[1486]. Некоторые считали это проявлением трусости со стороны Канта: мол, он должен был отстаивать свои права. Но кроме того, что это было бы трудно, это было бы и неэффективно. Скорее ситуация выглядела так: Кант сознательно спровоцировал цензоров в Берлине, но они побоялись что-либо предпринять, и в итоге это побудило к действию самого короля. Кант показал свое истинное лицо, и это был своего рода успех.

Характерно, что Кант отступил. Мог представиться и более подходящий момент. Следуя своему стоическому девизу sustine et abstine, он был готов терпеть и воздерживаться от комментариев – по крайней мере, какое-то время. Во многом теологическая по своей сути статья «Об успехах метафизики» была одной из тех вещей, что могли подождать[1487].

Кант нанес ущерб Вёльнеру: последний получил выговор за свою снисходительность и за то, что недостаточно преуспел против сил рационализма. 12 апреля 1794 года король лишил Вёльнера одной из его должностей, чтобы тот мог уделять больше внимания религиозным вопросам. Особый приказ короля против Канта был еще одним выражением его недовольства Вёльнером. Тому следовало более ревностно подходить к борьбе против рационализма и за ортодоксию (и розенкрейцерские идеалы). Вёльнер по-прежнему советовал соблюдать осторожность, но его более рьяные подчиненные давили все сильнее, вызывая нежелательные последствия. Когда в Галле приехала комиссия, чтобы проверить профессоров на предмет того, достаточно ли они ортодоксальны, студенты взбунтовались. Этот бунт, вероятно, спровоцировали преподаватели, и он завершился успехом; в ходе беспорядков студенты разбили окна гостиницы, где остановились члены комиссии; а получив в свой адрес угрозы расправы, комиссия втихую покинула город[1488]. Религиозную политику Фридриха Вильгельма II едва ли можно было назвать победоносной.

У Канта, с другой стороны, все еще лежали в письменном столе готовые труды по религиозным вопросам. Он не мог опубликовать рукопись под названием «Спор факультетов» – по крайней мере, пока что. Он написал эту работу, вероятно, примерно в июне – ноябре 1794 года по просьбе Карла Фридриха Штейдлина (1761–1826): тот спросил, не желает ли Кант внести вклад в новый журнал по религиоведению[1489]. В декабре 1794 года он писал Штейдлину, что «некоторое время назад» закончил трактат под названием «Спор (факультетов»[1490]. В письме он также утверждал, что написал «Спор» для публикации в журнале Штейдлина, но теперь считает, что не может издать его из-за проблем с прусскими цензорами. Кант к тому времени закончил статью «Спор философского факультета с теологическим», которая стала первой частью «Спора факультетов»[1491].

Тема этой статьи во многом соотносится с реакцией Канта на отклонение статьи «О борьбе доброго принципа со злым за господство над человеком». Она не только оправдывает его действия: более того, там утверждается, что от философа вообще не следует требовать представления его работы на богословский факультет. Кант готов играть по правилам, но сами правила неправильны. Конечно,

Философский факультет должен быть независим «в отношении своих учений. от правительственных приказов»[1493]? Кант готов был согласиться с тем, чтобы высшие факультеты фактически подчинялись приказам правительства, поскольку оно имело в них законный интерес. Но если бы высшим факультетам была дана власть над философией, то философия уже не была бы свободной. Поэтому неправильно давать богословию, одному из высших факультетов, власть над философией[1494]. Поэтому религиозный эдикт неверен.

Это была не единственная критика политики «Его Величества». Кант также спрашивал, может ли какое-либо правительство предоставить «религиозной секте статус церкви; или: может ли оно (правительство), допуская и защищая такую секту, тем не менее не предоставлять ей упомянутой прерогативы, не действуя тем самым вопреки своим собственным намерениям?»[1495] Ответ Канта гласил, конечно: «Нет». Аргументы Канта в пользу этого вывода тонки, и некоторые из них черпают свою силу из его учения о религии как всеобщей и необходимой, поскольку она основана на чистом практическом разуме. Его представления о том, что считать «сектой», быть может, и своеобразны, но его вывод ясен и четок. Неправильно, когда правитель благоволит какой-либо одной секте. Более того, неправильно возводить мистический фокус-покус на уровень санкционированной государством точки зрения. Поэтому нельзя ставить в выделенную позицию пиетизм, обеспечивающий «мистическое решение» проблемы религии и морали[1496]. Ортодоксия, заявляющая о «достаточности церковной веры в качестве религии» и потому придающая нравственности лишь второстепенное значение, также неуместна. «То, что вера в историю есть долг и она сопричастна блаженству, – это предрассудок»[1497]. Мистицизм, поскольку это частное дело, которое «вовсе не есть нечто общественное», менее всего должен быть делом правительства. Он должен находиться целиком вне сферы правительственного влияния.

Кант заходит не так далеко, как отцы-основатели США, в том, что касается минимизации роли религии в государстве. Он считает – или по крайней мере утверждает, что считает, – что христианство необходимо. И все же христианство для Канта было не чем иным, как наиболее ясным выражением идеи религии вообще, и потому оно заслуживает похвалы только как нравственная религия. Он выступал при этом против всего, что имело отношение к конкретным обычаям и историческим истокам этой веры, и считал, что эти вопросы надо оставить на усмотрение индивида. Эта точка зрения была радикально противоположна позиции Фридриха Вильгельма II и его министров, и Кант хорошо это знал[1498]. Судьба Канта была тесно связана с Берлином – к лучшему или к худшему. Он был не просто пассивным наблюдателем того, что происходило в Пруссии, но и активным политическим игроком – и умел разыгрывать свои карты.