Некоторые исследователи полагают, что эти фрагменты интересны главным образом как свидетельство деградации ума Канта. Эта точка зрения восходит по меньшей мере к коллеге Канта И. Г.Хассе, который утверждал, что Кант временами объявлял рукопись «своей главной работой, которая представляет его систему как завершенное целое», но затем указывал, что будущим редакторам следует быть внимательными, поскольку «Кант часто удалял в последние годы отрывки, которые были лучше, чем те, которыми он их заменял». Хассе также обнаружил, что Кант включал в книгу немало бессмысленного, «(например, питание, запланированное на данный день)»[1607]. Ринк писал в 1801 году: «Кант сейчас работает над переходом от метафизики к физике природы; но работа движется медленно, и я не верю, что он доживет до ее конца. Ее нельзя публиковать как есть ни при каких обстоятельствах»[1608]. Краус думал точно так же. Во всяком случае, позже он писал Шеффнеру: «Моей бедной голове, кажется, совсем конец; это похоже на те. последние каракули, над которыми умер Кант: в них не хочет входить ни смысл, ни рассудок»[1609]. Другие ученые больше доверяли суждениям старого Канта и утверждали, что неоконченная рукопись свидетельствует о его последних намерениях[1610]. Какими были эти намерения, не всем понятно. Так, некоторые утверждали, что разные названия указывают на разные книги, так что Кант работал по меньшей мере над двумя разными проектами в последние годы своей жизни. Что у нас имеется, так это огромное количество заметок, планов, набросков и, возможно, даже некоторые окончательные черновики этой задуманной работы. Тем не менее она носит фрагментарный характер. Непонятно, о чем она свидетельствует. Была ли она узконаправленным проектом, призванным заполнить какой-то пробел в его системе, или же проект представлял собой нечто гораздо более амбициозное, то есть самый краеугольный камень его системы? Мы никогда не узнаем этого просто потому, что Кант не смог ее закончить[1611].

Рукопись, как она перепечатана в академическом издании, занимает почти 1300 страниц, но большая часть материала повторяется. Кант обсуждает «одни и те же вопросы по десять и двадцать раз. и почти всегда с такими богатыми дополнениями и широкими перспективами, что невозможно установить прямые связи между идеями, просто опустив такие перспективы»[1612]. Работу было бы трудно отредактировать, так сказать, просто с помощью ножниц. Один из первых сторонников публикации указывал, что около одной пятой фактического материала, «взятого индивидуально и приведенного в надлежащий порядок», было бы достаточно, чтобы дать хорошее представление о работе, которую предполагал написать Кант[1613]. Такое издание заняло бы около 260 страниц. Английский перевод и издание этой работы под редакцией Эккарта Фёрстера и Стэнли Розена удивительно близки к этому идеалу. Это лучшее издание неоконченной рукописи Канта.

На основании центральных частей Opus postumum можно предположить, что целью Канта в этой работе было уточнение априорных принципов, которые физик должен принять, чтобы достичь систематической науки о природе. Такие принципы должны были бы быть более конкретными, чем те, которые Кант обсуждал в «Аналитике основоположений» в первой «Критике». По-видимому, они также должны были бы быть конкретнее тех, которые он обозначил в «Метафизических началах естествознания». По нескольким его замечаниям можно это предположить, но некоторые из предполагаемых названий работы намекают на более амбициозное предприятие, а именно попытку сформулировать априорные принципы самой физики. Возможно, вовсе не удивительно, что у Канта ничего не вышло.

Грубо говоря, Кант следующим образом решил восполнить этот все еще остававшийся пробел в своей системе, то есть отсутствие метафизики природы или естествознания. Он постулировал своего рода эфир или тепловую материю, которая заполняла всю вселенную и одинаково проникала во все тела. Этот эфир, или первоначальная материя, соответственно, не подлежал никакой смене места. Кант также хотел показать, что эфир, как изначальная материя, – это не чисто гипотетический принцип, это действительно изначальная движущая сила. Без него не было бы ни объектов чувств, ни какого-либо опыта. Он использовал эфир, чтобы объяснить все остальные движущиеся силы, и в черновике первой части книги он пытался привести их в соответствие с таблицей категорий. Во второй книге он намеревался сформулировать систему мира. То, что дошло до нас, относится в основном к первой части[1614].

Начиная с 1796 года Кант упорно трудился, пытаясь заполнить предполагаемый разрыв между основаниями метафизики природы и физикой, но решение ускользало от него. Решение постулировать эфир как априорный принцип пришло к нему только через «несколько лет», а именно «в 1799 году». Это решение, по мнению Фёрстера, «отражено в уникальном статусе, который Кант теперь придавал понятию эфира, изначально введенному в Opus postumum, чтобы объяснить ряд физических явлений»[1615]. Эфир, как гипостазированное пространство, всепроникающее, вседвижущееся и постоянное, стал теперь априорным принципом, обеспечивающим систематичность физики. Такое «решение» никогда бы не пришло в голову критическому Канту. Эфир был своего рода материей, а никакая материя не могла быть для него априорной. В самом деле, априорная материя была бы противоречием для критического Канта. Материя всегда была и должна была быть делом опыта. Однако теперь эфиру «как материалу для мировой системы» был придан «не гипотетический, а априорный» статус[1616]. Это – contradictio in adjecto, по крайней мере с точки зрения критической философии[1617]. Сам Кант отмечает, что доказательство, устанавливающее этот вид материи, «содержит в себе нечто странное; ибо подобное умозаключение вовсе не кажется последовательным или возможным»[1618]. И все же он продолжает излагать такое доказательство.

Пожалуй, неудивительно, что сам Кант почти сразу понимает, что это не решение[1619]. (Удивительно, что он вообще счел его достойным записи.) То, чем он заменяет первое решение, ничуть не лучше. Отталкиваясь от идеи, что мы можем познать природу только на основании определенных субъективных условий, Кант утверждает, что мы знаем движущие силы в телах только потому, что «сознаем собственную деятельность». По этой причине он находит, что «понятие первоначально-движущих сил. должно лежать a priori в деятельности души, которую мы сознаем в движении»[1620]. Я осознаю движение, только будучи воплощенным существом, и как воплощенное существо я – предмет опыта среди других предметов опыта. Поэтому деятельность души, сознаваемая нами при движении, не обязательно раскрывает некое априорное понятие первоначально движущихся сил. Этот аргумент столь же неудачен, как и предыдущий.

Обсуждая эфир и тепловые силы, Кант находился под влиянием современных дискуссий по физике и химии. Пёршке утверждал, что «последними книгами, которые он читал», были книги по физике, и что новые открытия в физике «внутренне его беспокоили»[1621]. То, что он читал в последние годы, вероятно, во многом относилось к новым достижениям в физике в результате открытий Лавуазье. Физико-химические концепции физики заменили в Opus postumum его ранние более механические взгляды. Фридман, безусловно, прав, говоря, что «растущее осознание новой физической химии. больше, чем любой другой фактор, подпитывает новый оптимизм в отношении эмпирических или опытных наук, явный в кантовском проекте „перехода“»[1622]. Однако с точки зрения его критического предприятия такая уверенность неуместна. Опытные науки сами по себе не могут решить проблему априорных оснований физики уже хотя бы потому, что они опытные.

Еще позже в тексте Кант попытается исправить свой аргумент, вводя язык, который впервые использовал Фихте. Субъект конституирует себя как субъект. Теперь Кант утверждает, что мы можем осознавать движение лишь постольку, поскольку движемся сами, и, что еще важнее, мы осознаем другие вещи лишь постольку, поскольку осознаем самих себя. В одном в высшей степени примечательном отрывке Кант утверждает, что «я есмь предмет самого себя и своих представлений. То [утверждение], что есть еще нечто вне меня, – это мой собственный продукт. Я делаю себя сам. <…> Мы всё делаем сами». Если точнее, то

Опять же, это резко контрастирует с собственной критической доктриной Канта, а особенно с опровержением идеализма. С точки зрения первой «Критики» это просто бессмыслица, но она совершенно не лишена смысла в соответствии с одной из концепций его проекта в Opus postumum. Если мы понимаем этот проект как «философию как наукоучение (Wissenschaftslehre) в завершенной системе», – что действительно было одним из названий, которые Кант для нее рассматривал, – то смысл тут есть. Это также означало бы, что Кант сделал шаг к фихтеанскому идеализму. Хотя он ни разу не упоминает Фихте в Opus postumum, хотя имеются свидетельства того, что он испытывал к Фихте личную неприязнь, его использование термина «самополагание» в Opus postumum явно фихтеанское[1624]. Впрочем, не имеет большого значения, находился ли Кант в большей степени под влиянием Бека, Фихте или Шеллинга. Не ясно также, насколько эти доводы остались доводами самого Канта, если бы он закончил эту книгу. Возможно, в процитированном выше пассаже он просто пытался понять позицию Фихте, изложив ее на свой лад. Важно то, что он здесь больше не разрабатывает собственных теорий, а приспосабливает взгляды других. Если это – часть тех «исключительных комбинаций и проектов», на которые, по утверждению Пёршке, Кант был способен еще в 1798 году, то их нельзя причислить к высшим образцам кантовского мышления. И хотя это не значит, что они не представляют философского интереса, они не так важны для философского наследия Канта.