8 октября 1803 года состояние Канта стало угрожать его жизни. По словам Васянского, это произошло в результате диеты. Последние несколько лет он ел плохо, не любил никаких традиционных блюд. С другой стороны, он пристрастился к бутербродам с тертым сухим английским сыром (чеддером), который Васянский считал для него вредным. 7 октября, вопреки совету Васянского, он объелся им:
Однако на сей раз он сделал первое исключение из своего обычного одобрения и принятия моих советов. Он упрямо настаивал на удовлетворении своего извращенного аппетита. Думаю, не ошибаюсь в том, что тогда я впервые заметил в нем недовольство мною, которое должно было дать мне понять, что я преступил установленную им для меня границу. Он ссылался на то, что эта еда ему никогда не вредила и не может навредить. Сыр поглощался – велелось натереть еще. Испробовав все средства, чтобы уберечь его от этого, я вынужден был молчать и подчиняться[1666].
На следующее утро в 9 часов, когда сестра вела его по дому, Кант потерял сознание. Его уложили в кровать в отапливаемом кабинете. Пришел доктор. Кант издавал звуки, но не мог произнести ни слова. Чуть позже ему удалось заговорить, но слова звучали невнятно. Скорее всего, он перенес инсульт, а не приступ несварения желудка, но по распоряжению Васянского ему больше не давали сыра[1667]. И все же именно сыр мог стать причиной «болезни» Канта – по крайней мере опосредованно. Из-за волнения по поводу запрещенной пищи могло подняться давление, и случился инсульт. Так ли это было или нет, мы никогда не узнаем, но мы знаем, что Васянский чувствовал свою вину. 27 октября Шеффнер писал другу: «Кант теперь почти лишился души, но он все еще жив; часто он не узнает своих повседневных знакомых»[1668]. Ранее в марте он писал, что Кант «не может двух слов связать, похоже, он полностью утратил разумную душу» [1669].
«После этой болезни Кант никогда не был так счастлив, как раньше». Званые обеды возобновились, но он больше ими не наслаждался. Он поторапливал гостей, и хотя друзья Канта все еще приходили к нему на обед, это было скорее рутиной из чувства долга, нежели удовольствием – по крайней мере, для большинства из них. Некоторые, как Хассе, похоже, наслаждались этим как своего рода зрелищным видом спорта. Многие гости из-за пределов Кёнигсберга тоже так проводили время, причем большинство – довольно охотно. Христиан Фридрих Ройш, регулярно приглашавшийся в 1803 году на обеды Канта, отмечал, что
…в последний период моего присутствия Кант начал говорить, как обычно, но очень тихо и бессвязно, часто впадая в грезы, когда его беспокоил желудок или бессонница. Ему хотелось поговорить, но он не любил, когда двое его гостей разговаривали друг с другом. Он давно привык быть центром и главой беседы. Теперь, слабый и почти глухой, он говорил обычно один – о качестве пищи, неясных воспоминаниях и своей болезни. Старые друзья могли заставить его вспомнить былые времена. он все еще помнил несколько строк своего любимого стихотворения. «Правило гласит: не следует жениться. но,
Мецгер, не стеснявшийся в выражениях, отмечал, что Канта, который долгое время был сам себе врачом, возможно, «слишком тревожит наблюдение за медленным угасанием своих сил» и что в последние годы он «развлекал своих друзей этим
Кант ложился спать рано, но проводил ночи без сна, измученный кошмарами[1672]. «Непринужденное хождение по комнате сменялось страхом, который был сильнее всего сразу же после пробуждения»[1673]. За ним нужно было присматривать каждую ночь. На помощь позвали родственников. В декабре Кант уже не мог написать свое имя. Он не мог найти ложку, говорил с трудом. В последние несколько недель своей жизни он никого не узнавал. Он коротал дни, сидя в кресле словно во сне. Кант скорее «прозябал», чем жил, думал Васянский. Гость из Берлина, которому позволили увидеть Канта, позже писал, что он нашел от Канта одну оболочку, но не его самого.
Яхман, посетивший его однажды вечером в конце 1803 или в начале 1804 года, застал Канта «беспокойно и бесцельно бродящим по комнате, ведомым слугой. Он лишь смутно понимал, что я здесь, беспрестанно расспрашивал о неясных основаниях
В начале 1804 года Кант уже почти ничего не мог есть. «Ему все казалось слишком жестким и безвкусным». За столом он только заикался, а ночью не мог заснуть[1675]. Иногда его ум ненадолго обретал последовательность, но это случалось редко. Однажды он удивил врача, когда пробудился из полубессознательного состояния и заверил его: «Чувство человечности меня еще не покинуло!»[1676] 11 февраля он произнес свои последние слова. Поблагодарив Васянского за то, что тот дал ему разбавленное водой вино, он сказал:
Кант наконец умер 12 февраля 1804 года, в 11 часов утра, не дожив двух месяцев до восьмидесятилетия. Яхман писал, что он умер ближе к полудню, «так спокойно, как только возможно, без каких-либо судорог и признаков насильственного расставания, но, по-видимому, с радостью…»[1678] Васянский писал: «Механизм остановился, и последнее движение в машине завершилось. Его смерть была прекращением жизни, а не насильственным актом природы»[1679].
На похоронах его память почтили стихотворением – слабым, судя по всему. Стихотворение его любимого автора, возможно, подошло бы больше; ибо Кант, который хотел быть лишь человеком, был в высшей степени замечательным примером этого биологического вида, отмеченного Поупом в поэме «Опыт о человеке» словами:
Действующие лица