Первой пропала кратковременная память. Кант стал забывать о многих повседневных вещах, которые нужно было делать, и рассказывал одни и те же истории по нескольку раз в день. Долговременная память все еще оставалась в порядке. Как и многие старики, он начал жить прошлым, но все еще был в состоянии осознать, что повторяется и беспрестанно все забывает, поэтому он начал все записывать. Посетивший его Яхман писал:

Итак, в 1800 году память Канта стала настолько плохой, что он уже не помнил, что делал несколько часов назад и что ему предстояло делать через несколько часов. Он больше не отвечал на письма. Ринк писал: «Я почти склоняюсь к тому, чтобы сказать, что он не в силах на них ответить»[1634].

В 1801 году память еще больше ухудшилась. Похоже, теперь была затронута даже рабочая память, та, что позволяет сосредоточиться на задаче. И все же она не пропала совсем. Яхман писал:

Содержание записок Канта было разнообразным, но в них ничего не осталось от прежнего остроумия. Васянский приводит следующий пример:

Именно из такого материала состоят «Примечательные высказывания Канта» Хассе. Другие работы тоже переполнены банальными, забавными или грустными высказываниями, которые говорят о его слабости. Даже Васянский, который, кажется, искренне любит Канта, промышляет такими историями. Много заметок о написании слов, их этимологии и значении. Это свидетельствует о том, что Кант чувствовал, что языковые навыки уходят, и боролся с этой потерей. Как бы то ни было, несколько месяцев спустя ему пришлось описывать даже такое слово, как «спальня», и он был вынужден использовать (не очень) определенные описания, чтобы его поняли. Васянский утверждал, что его теперь уже понимали только те, кто хорошо его знал. Его когнитивные способности постепенно снижались, возможно, уничтоженные серией микроинсультов.

Через некоторое время Васянский начал делать маленькие записные книжки для Канта, чтобы заменить множество маленьких бумажек для записей, которые он с собой носил[1638]. Это помогало Канту что-то помнить. Упадок, конечно, не прекратился. Кант принялся разрабатывать ряд странных теорий, основанных на наблюдениях либо полностью ложных, либо искаженных. Например, когда в Базеле необъяснимым образом умерло сразу множество кошек, Кант разработал теорию, что это связано с электричеством, потому что кошки очень «электрические» животные. И то давление, которое он постоянно ощущал у себя в голове, тоже было вызвано электричеством[1639]. Когда кто-то умирал сравнительно молодым, Кант говорил: «Наверное, он пил пиво». Если кто-то болел, он спрашивал: «Он пьет по вечерам пиво?» Пиво было, по его мнению, медленно убивающим ядом[1640]. Васянский резюмировал: «Кант, великий мыслитель, отныне переставал думать»[1641]. Множество анекдотов о скандальных взглядах и привычках Канта происходят, конечно, из этого периода. Они ничего не говорят ни о его философии, ни о его настоящей личности[1642]. Они, если угодно, постфилософские.

Мотерби был единственным, кого Кант по-прежнему навещал в эти годы, но он серьезно заболел и умер в 1801 году[1643].

Смерть Мотерби глубоко повлияла на Канта. Яхману приходилось дважды в день докладывать ему, как дела у Мотерби и каковы прогнозы врачей. Услышав, что Мотерби умер, Кант спросил: «Неужели я должен видеть, как все мои друзья один за одним уходят в могилу раньше меня?»[1644] После смерти Мотерби Кант «редко, если вообще когда-либо» покидал свой дом.

Он продолжал читать, но мало что понимал. Писать почти не получалось. В августе 1801 года один из друзей писал, что Кант «только в исключительные моменты записывал свои мысли по философским вопросам»[1645]. Часто он засыпал на стуле, во сне падал с него, не мог сам подняться, оставался неподвижно лежать и ждал, пока кто-нибудь не приходил. Неясно, как часто это происходило, пока Васянский не подарил ему кресло, с которого невозможно было упасть. Он все еще читал в постели. Трижды загорался его ночной колпак, и Кант затаптывал огонь ногами. Васянский поставил ему у кровати бутылку воды, изменил форму ночного колпака и попросил читать подальше от свечи. Васянскому теперь приходилось навещать Канта несколько раз в день. Друзья начали жалеть их обоих.

В ноябре 1801 года Кант передал Васянскому все дела, касающиеся его имения. Он подарил Васянскому памятную медаль, отчеканенную в его честь, а также дарственную к ней. Васянский не знал, от кого Кант получил эту медаль, но слухи о том, что ее подарили Канту евреи за разъяснение одного трудного места из Талмуда, казались ему «невразумительными». Ему, как и многим друзьям Канта в Кёнигсберге, Кант и Талмуд казались «слишком разнородными»[1646]. Васянский теперь отвечал и за средства Канта, составлявшие около 20 000 талеров – не так много, как 140 000 Гиппеля, но гораздо больше, чем можно было ожидать от профессора Кёнигсбергского университета. Деньги были важны для Канта, и он вкладывал их с умом. 14 ноября 1801 года Кант окончательно вышел из состава сената. Он не писал письмо об отставке сам, а только подписал его.[1647]

Между тем дома дела шли неважно. Лампе стал пользоваться «слабостью» хозяина. Он становился все более сварливым, получал необоснованные милости, не выполнял свою работу, часто напивался и проявлял «жестокость»[1648]. Васянский поговорил с Лампе, тот обещал исправиться, но стало только хуже. В январе 1802 года Кант признался Васянскому: «Лампе повел себя в отношении меня так, что мне стыдно об этом рассказывать»[1649] . Васянский позаботился о том, чтобы Лампе, служившего у Канта сорок лет, уволили в тот же месяц. Он получил ежегодную пенсию на том условии, что ни он, ни кто-либо из его родственников никогда больше не побеспокоит Канта.

Кант продолжал называть своего нового слугу «Лампе». Чтобы не забывать об этом, он записал в одной из своих записных книжек: «Имя Лампе теперь должно быть полностью забыто»[1650]. Этот вид перформативного противоречия, пожалуй, более ярко показывает его состояние, чем любой другой анекдот о старике Канте. Таких анекдотов много, большинство из них выдумки, и они ничего не дают для понимания того, кем был Кант[1651]. Шеффнер сообщал 4 января 1802 года: «Очень хорошо, что старик Кант больше не принимает никаких решений за себя. Шульце-Энезидем может штамповать о нем все, что захочет. Кант вверил себя если не в руки Бога, то хотя бы в руки времени, а время пожирает всех детей человеческих, какими бы ни были их способности»[1652].

Кант всегда был худощав, но в последние годы жизни похудел еще больше. Его мышечная ткань постепенно истончалась. Он сознавал это, заявляя при каждом приеме пищи, что «достиг минимума мышечной массы»[1653]. Крошечные ягодицы создавали особые трудности, когда он сидел, – а тогда он мог практически только сидеть. В 1801 году он еще мог шутить об «отсутствии возвышенности» у себя сзади, но в 1802 году нехватка мышечной массы уже затрудняла ему ходьбу[1654].

Зимой 1802 года здоровье Канта ухудшилось еще больше. После каждого приема пищи у него появлялось небольшая, твердая на ощупь выпуклость на животе. Ему приходилось расстегивать одежду, чтобы ослабить давление. Хотя, по-видимому, боли не было, но его это все-таки беспокоило. Стало лучше через полгода или около того. Весной 1803 года Васянский счел целесообразным выводить Канта на прогулки. Самостоятельно Кант больше не мог ходить, но его вывозили на коляске в сад. На улице он чувствовал себя неуютно, «как на необитаемом острове» [1655]. Со временем он снова привык к тому, чтобы быть вне дома, и даже предпринял короткое путешествие, но был так слаб, что едва мог чем-либо наслаждаться. Другие проблемы, такие как полное отсутствие зубов, запоры, затруднение мочеиспускания и потеря обоняния и вкуса, делали жизнь все более и более обременительной. Зимой он часто жаловался, как утомительна стала его жизнь, и выражал желание умереть. «Он больше не может приносить пользу миру и не знает, куда себя девать»[1656].

Фактически одной из немногих оставшихся ему радостей было наблюдение за славкой, которая прилетала каждую весну и пела у него в саду. Однажды, когда птица заставила себя ждать, он сказал: «Должно быть, в Апеннинах еще очень холодно», пожелав птице хорошей погоды для возвращения домой.[1657] В 1803 году птица не вернулась. Кант грустил и жаловался: «Моя маленькая птичка все не летит»[1658]. 24 апреля 1803 года Кант записал в блокноте: «Как в Библии: жизнь наша продолжается 70 лет, в особых случаях 80, и если она этого заслужила, то только стараниями и трудом»[1659]. Лето 1803 года прошло достаточно хорошо. Помимо прочего, он наслаждался маршами, которые играли при смене караула. Поскольку солдаты проходили мимо его дома, он открывал все двери, чтобы лучше слышать марш[1660].

Иностранные путешественники перестали к нему приезжать, он больше не получал никакого удовольствия от таких встреч. При этом жизнь его не была лишена других поводов к волнению. Дважды его пытались ограбить. Дверь на улицу всегда была открыта. Однажды вошла дама – хорошо одетая, по словам Канта, – она хотела что-то у него украсть, но, удивленная его очевидной живостью, спросила, который час. Кант посмотрел на часы и ответил. Она ушла, но через несколько минут вернулась, попросив его передать ей часы, чтобы она могла точно показать ему, который час. Кант так разозлился, что она в страхе убежала. Васянский сообщил, что Кант хвастался ему этим приключением и утверждал, что в случае чего отважно бы оборонялся. Васянский был настроен скептически, считая, что «победа, пожалуй, была бы за ней, и Кант в своем преклонном возрасте оказался бы впервые побежден дамой»[1661]. Сомнительно, конечно, чтобы Кант когда-либо в своей жизни часто дрался с дамами. Еще одна женщина, которая, должно быть, хорошо знала о «слабости» Канта, попыталась его обмануть, сказав Васянскому, что ее муж одолжил Канту дюжину серебряных ложек и несколько золотых колец. Вместо них она готова была взять деньги. Когда Васянский в свою очередь предложил вызвать полицию, она начала выпрашивать деньги[1662].

К началу конца «слабость» все быстрее одолевала Канта. Васянский вызвал «по предварительному согласию» сестру Канта. Эта сестра, которой Кант долго помогал, «была похожа на него как лицом, так и добротой». Будучи на шесть лет младше Канта, она была гораздо здоровее, оставалась «бодрой и свежей». Поскольку Канта пугали перемены и он до того всегда был более или менее один, она сидела «позади» его стула. Через некоторое время Кант к ней привык. Она заботилась о нем «с сестринской нежностью», стараясь не расстраивать его, всегда оставаясь рядом. У нее были необходимые «терпение, кротость и снисходительность», чтобы заботиться о старике со множеством странностей[1663]. В общей сложности она провела в доме Канта около полугода. К тому моменту, когда она въехала в дом, ум Канта уже настолько повредился, что он едва понимал, кто он такой. Яхман видел его в августе 1803 года, но Кант уже не узнавал его. Он не смог вспомнить ничего, что связывало их всего несколько лет назад. Когда Яхман спросил его о самочувствии, Кант охотно заговорил о своем состоянии. И все же он не мог закончить ни единой короткой фразы, «так что его престарелая сестра, сидевшая за его стулом и, возможно, много раз уже слышавшая одно и то же, подсказала ему недостающее слово, которое он повторил»[1664]. Когда Яхман уходил, Кант попросил его рассказать сестре, кто он такой, чтобы она позже могла объяснить это Канту. Стало быть, Хассе, который рассказывал, что Кант «извинялся» перед друзьями за некультурность сестры, весьма лукавил; а Мецгер, намекая, что Кант был морально ущербным человеком, поскольку не позволял сестре есть за его столом, лукавил еще больше. Либо Хассе не видел, насколько плох был Кант, либо у него были другие мотивы, отличные от заявленных[1665].