Вторая часть статьи представляет собой попытку ответить на два вопроса: 1) почему мы должны подчиняться существующим правительствам? И 2) существуют ли обстоятельства, при которых мы оправданы в а) неповиновении или б) свержении существующих правительств? Французская и Американская революции, а также действия Фридриха Вильгельма II и его цензоров сделали этот вопрос чрезвычайно актуальным для Канта как по политическим, так и по личным причинам. Ответ Канта на 2б состоит в том, что попросту не бывает таких обстоятельств, при которых мы имеем право на революцию. Хотя революции в некоторых случаях и могут улучшить положение вещей, но они никогда не оправданы. Не может быть ни юридического, ни морального права на революцию. Его ответ на 2a почти в такой же степени отрицателен. Граждане не имеют права на неповиновение, даже если считают какой-то закон несправедливым. В действительности не они решают, справедлив ли закон – это могут сделать только законодатели. И все же они имеют право ставить вопрос о справедливости законов. Законодатель должен признать право гражданина «открыто высказывать свое мнение о том, какие из распоряжений государя кажутся ему несправедливыми по отношению к обществу»[1464]. Свобода пера неотъемлема. Публично говорить о предполагаемых несправедливостях не обязательно означает не повиноваться.
Эта свобода слова вытекает из взглядов Канта на то, что власть правительства легитимируется общественным договором. Не соглашаясь ни с Гоббсом, ни с Локком, Кант утверждает, что общественный договор следует понимать не как объяснение происхождения правительства, а как нормативную идею, проясняющую отношения между правительством и гражданами. Она показывает, согласно Канту, что правительство в конечном счете может быть оправдано только согласием тех, кем управляют, и что государственная власть морально оправдана только в тех случаях, когда все разумные существа могут с ней согласиться.
Нет никакого противоречия между кантовским отрицанием
В третьей части статьи Кант спрашивает, следует ли любить или презирать человеческий род в целом. Его ответ заключается в том, что это зависит от ответа на другой вопрос, а именно есть ли у человеческой расы задатки, которые позволили бы ей постоянно совершенствоваться, или же она обречена на вечное зло. Мендельсон писал, что точка зрения, согласно которой «будто бы в совокупности человечество здесь, на земле, в последовательности времени постоянно движется вперед и совершенствуется», была химерой[1467]. Его позиция была мотивирована, по крайней мере отчасти, иудейскими представлениями о человеческой испорченности. Христианское учение, конечно, еще больше подчеркивало неистребимое зло человеческого существования и невозможность спасения человеческими средствами. Поэтому, если Кант придерживался «иной точки зрения», чем Мендельсон, то он также придерживался точки зрения, совершенно отличной от позиции убежденных христиан, независимо от того, находились они под влиянием розенкрейцерства или нет.
Кант утверждает, что если бы прогресс был невозможен, то испытания и невзгоды каждого человека, стремящегося к добродетели, были бы не чем иным, как фарсом. Это также было бы противно по отношению к моральности мудрого творца и мироправителя[1468].
Таким образом, я осмелюсь допустить, что так как род человеческий постоянно идет вперед в отношении культуры как своей естественной цели, то это подразумевает, что он идет к лучшему и в отношении моральной цели своего существования. Я опираюсь на свой прирожденный долг. так воздействовать на потомство, чтобы оно становилось все лучше и лучше. и чтобы этот долг мог таким образом правомерно предаваться по наследству от одного звена поколения к другому. И как бы я ни был и как бы ни должен был оставаться неуверенным, действительно ли следует роду человеческому надеяться на лучшее, это не может причинить вред ни максиме, ни, стало быть, необходимому с практической точки зрения предположению ее, что лучшее возможно[1469].
Постоянное продвижение к лучшему, уверяет Кант читателей, в конечном счете заставит государства «перейти, хотя бы и против своей воли, к
Статья также имела отношение к спору Канта с цензорами в Берлине. Это был его способ обратиться к Фридриху Вильгельму II как к одному из «земных богов». Может быть, он и не ожидал ответа от короля, но получил его очень скоро. В то время как более консервативные мыслители в Германии, особенно Август Вильгельм Реберг (1757–1836) и Фридрих Генц, сочли необходимым ответить Канту публично, король, как мы увидим, ответил особым приказом[1472].
В этот период Кант нашел время и для работы над другим проектом, а именно над статьей в ответ на вопрос Берлинской академии: «Какие действительные успехи сделала метафизика в Германии со времени Лейбница и Вольфа?»[1473] Кант, по-видимому, начал работать над ней в ноябре 1793 года[1474]. Неясно, намеревался ли он представить ее в Академию. Ясно лишь, что он набросал довольно развернутый ответ на этот вопрос, пытаясь показать, что успехи действительно есть, а именно – его собственная критическая философия. Обращаясь к различению, уже знакомому нам по первой «Критике», он утверждает, что метафизика протекает в три этапа, а именно: догматизм, скептицизм и критицизм чистого разума[1475]. В исторической части (предполагаемой) статьи он сначала кратко дает изложение принципов Лейбница, отличающееся от того, которое он приводил в ответе Эберхарду. Теперь он выделяет четыре основных принципа лейбницевской метафизики: закон тождества неразличимого, закон достаточного основания, систему предустановленной гармонии и монадологию[1476]. Кант называет систему предустановленной гармонии «удивительнейшей из всех выдумок философии»[1477]. Он решительно низводит Лейбница (и Вольфа) до первой стадии метафизики. Вторую стадию метафизики, то есть скептицизм, он отождествляет с антиномией чистого разума, как о ней говорилось в первой «Критике». Третью стадию он называет «практически-догматическим переходом к сверхчувственному»[1478]. Она состоит в обсуждении идей свободы (автономии), Бога и бессмертия, как он их выдвигал в первой, второй и третьей «Критиках». В разделе, озаглавленном «Решение академической задачи», он обобщает собственные взгляды на рациональную веру и трансцендентальную и моральную теологию, сопоставляя их со взглядами «эпохи Лейбница – Вольфа»[1479]. Кант указывает, что Лейбниц и Вольф пытались продемонстрировать вещи, которые, как он пытался доказать, непознаваемы, но правдоподобны на достаточных моральных основаниях. Работа заканчивается любопытным резюме всей философии Канта:
Имеются два опорных пункта, вокруг которых она [метафизика] вращается:
Можно было бы пожелать, чтобы Кант проявил большую тщательность в формулировке этих положений, но следует помнить, что мы имеем дело лишь с несколькими набросками статьи, которую Кант так и не закончил.
В каком-то смысле черновик этой статьи вызывает тревогу. Его можно рассматривать как признак мании величия. Единственное, что Кант мог принять как важное в развитии метафизики со времени Лейбница и Вольфа, было его собственное учение. Все содержится в его философии. Ни Юм, ни Ламберт, ни Мендельсон, по-видимому, не внесли никакого вклада в прогресс метафизики. Ни Лейбниц, ни Вольф не получают непредвзятого разбора. Канту в свои семьдесят трудно освободиться от собственных философских взглядов и мыслить «с точки зрения всех остальных». Может возникнуть впечатление, что он потерял свой
В то же время философская дискуссия в Германии уже отходила от его идей. Рейнгольд выдвинул собственную «элементарную философию» в качестве улучшенной версии критического учения. «Энезидем» Готлоба Эрнста Шульце, атака на позицию Канта – Рейнгольда, рассматривался как серьезный вызов[1481]. Рецензия Фихте на книгу в
Почему Кант не представил свой ответ в Академию к крайнему сроку—1 июня 1795 года, и почему вообще решил не заканчивать его? Не надо искать ответ в том, что он внезапно осознал, что такая работа может быть дурным тоном. Скорее это объясняется событиями, произошедшими во второй половине 1794 года.
Последствия: угроза «неприятных мер за… дальнейшее упрямство»
1 октября 1794 года Вёльнер по специальному приказу короля писал Канту:
Наша высочайшая персона уже давно и с большим неудовольствием наблюдает, как Вы злоупотребляете своей философией во искажение и принижение многих основополагающих учений Священного Писания и христианства; и как Вы особенно занимаетесь этим в книге «Религия в пределах только разума», а также в более коротких трактатах. Мы ожидали от Вас лучшего, и Вы сами должны понимать, как безответственно Вы поступили против своего долга учителя молодежи и против наших отеческих намерений, которые Вам очень хорошо известны. Мы требуем, чтобы Вы немедленно дали самый добросовестный отчет о себе, и ожидаем, что в будущем, дабы избежать нашей высшей немилости, Вы не будете виновны ни в чем подобном. В противном случае Вы должны ожидать неприятных мер за Ваше дальнейшее упрямство.
Это было серьезно. «Неприятные меры», безусловно, означали бы увольнение или принудительную отставку без пенсии, а возможно и изгнание. Как и Вольф в 1723 году, Кант в 1794 году занимал свой пост по воле монарха. В семьдесят лет перспектива переезда показалась бы ему еще менее заманчивой, чем раньше. Кроме того, сопротивление не имело бы никакого значения для развития событий в Пруссии.
Кант был не единственным, кого затронул приказ короля. Он был направлен против всех «проповедников-вероотступников, школьных учителей и профессоров», особо выделяя Нимейера и Рёссельта в Галле, Рейнбека во Франкфурте (на Одере) и Канта в Кёнигсберге. Печально известного Шульца, выступавшего за полный детерминизм в книге, которую рецензировал сам Кант, уже уволили. Боровский, беседовавший с Кантом в этот период, говорил, что Кант уже готовился потерять не только премию, которую Фридрих Вильгельм II предоставил ему ранее, «но и все свое жалованье». Канта не испугал бы такой исход событий, поскольку он вложил свои деньги мудро и стал обеспеченным человеком и ни от кого не зависел. Пусть он и не сколотил состояние, как Гиппель, но он процветал. Так, он «говорил. с большим спокойствием и пространно объяснял
Кант решил уступить. В самом деле, согласно взглядам, которые он сформулировал в статье о «теории и практике», он и должен был уступить. 12 октября он ответил королю о двух проблемах, которые, как Кант это понимал, того волновали: 1) что Кант злоупотреблял философией, дабы принизить религию, выступая тем самым против «отеческих намерений» короля, и 2) что Канту более не следует публиковать ничего «подобного» в будущем. В своем ответе Кант утверждал, что он не виновен в пренебрежительном отношении к религии в своих лекциях. Он не пренебрегал долгом учителя молодежи и не пренебрегал долгом учителя народа. Он не мог принижать христианство, поскольку вообще не оценивал