Нельзя отрицать, что некоторые события подтверждали это высказывание. Так, в Йене два студента устроили дуэль, когда один обвинил другого в том, что тот не понимает «Критику», и заявил, что нужно тридцать лет, чтобы только ее понять, а потом еще тридцать, прежде чем можно будет высказывать о ней замечания[1244].
Сам Кант вел себя почти так же пылко. Он все еще не был тем образцом предсказуемости и постоянства, которым позже выставят его друзья. В апреле 1786 года, сразу после смерти Мендельсона, Кант присутствовал на званом обеде, где кто-то поставил под сомнение философские таланты Мендельсона. Кант всегда высоко ценил Мендельсона и встал на его защиту, говоря о его «оригинальном гении и его „Иерусалиме“ с воодушевлением, граничившим с фанатизмом. Гений Мендельсона он видел в том мастерстве, с которым тот умел воспользоваться всеми обстоятельствами себе на пользу и выставить любую гипотезу в наилучшем свете». Ситуация, кажется, вышла из-под контроля, и словесная перепалка настолько раскалилась, «что Кант ушел, кипя от злости, и практически нагрубил директору банка Руфману». Даже Гиппель, хороший друг Канта, «поразился и не был этим особенно доволен»[1245]. Гиппель имел право расстроиться – именно у него проходил этот обед. Гаман воспользовался этим случаем, чтобы охарактеризовать Канта так:
Кант – это человек как великого таланта, так и добрых и благородных моральных установок
Это происшествие показывает, насколько Кант был предан памяти покойного друга. Видно также, что он вовсе не был бесчувственным, хорошо отрегулированным механизмом, каким его выставят позже. Он жил не механической жизнью. Гаман, который, безусловно, хорошо об этом знал, сообщает, что по своей природе Кант был страстным и импульсивным – как в том, как он жил, так и в том, как философствовал. Регулярность, с которой он жил свою жизнь, далась ему нелегко. Это было тяжелое достижение. То же самое можно сказать и о его философии.
Говорить, что «проблема Канта» заключалась в том, что он был «диким и интеллектуально безответственным спорщиком», чья «врожденная склонность к этому должна была усилиться благодаря интеллектуальной изоляции Кёнигсберга, которая берегла его от серьезной критики», – явное преувеличение[1247]. Во-первых, Кёнигсберг не находился в интеллектуальной изоляции, а во-вторых, Кант спорил не так уж плохо. Зрелый Кант был не более диким мыслителем, чем любой другой философ. Но начинал он как дикий мыслитель. Его критическая философия – такой же результат самодисциплины, как и его моральный характер. И даже более того, она поднимала по меньшей мере «множество увлекательных вопросов»[1248]. Гаман говорил, что «провел много тяжелых боев с Кантом» и временами «был явно несправедлив к нему» и, возможно, даже в чем-то обидел. Но «вопреки всему он всегда оставался моим другом»[1249]. В дружбе Кант мог абстрагироваться от различий в философских рассуждениях, и другом он был верным. То, что спор с Гердером закончился ожесточенной враждой, было, вероятно, не его выбором. Кант гордился своими достижениями, и на него повлияла его с трудом заработанная слава как автора. Если верить Гаману, то «его гордость [была] самой невинной в мире»[1250]. Гордость Гердера была не столь невинна, как показывают некоторые его скверные замечания о Канте.
Именно в это время Герц, еще один бывший ученик Канта, прислал ему книгу
Он также предлагал финансовую поддержку некоторым из своих бывших студентов, ставших его друзьями. Яхман, например, говорил, что когда его брат отправился изучать медицину в Эдинбург, Кант предложил ему 500 талеров, которые он, однако, так и не взял. Кант, по-видимому, был этим разочарован[1254].
С другой стороны, Кант и сам ожидал помощи от друзей. Так, он заручился поддержкой Крауса, пытаясь защитить свою философию от утверждений Мейнерса о том, что она ведет к безнравственности. Краус писал в декабре 1786 года, что защищает «своего друга Канта, которого горько оскорбил Мейнерс из Гёттингена и который попросил меня написать что-то в его защиту»[1255]. Эта защита должна была принять форму рецензии на «Очерк истории философии» Мейнерса. Краус несколько раз хотел отказаться. Но Кант не унимался, и поэтому в конце концов Краус согласился выполнить задачу[1256]. Видимо, как и все попытки написать что-то оригинальное, «это стоило ему страшного напряжения и отняло столько времени, что кто-то другой мог бы уже написать важную книгу»[1257]. Он начал работать над рецензией в середине декабря 1786 года, но закончил ее лишь в начале марта 1787-го. Он гордился ею, как «шедевром бравуры», но при этом говорил, что на самом деле Кант «заставил его» ее написать[1258]. Мейнерс пытался объяснить (все еще относительно недавний) успех Канта как помрачение ума и утверждал, что если бы публика лучше знала историю философии, она бы не попалась на его критическую философию. Краус критиковал «Историю» Мейнерса как не заслуживающую доверия и объяснял: «неожиданный» успех Канта показывает, что философская общественность согласна с Кантом. Рецензия вышла в первую неделю апреля. Краус признавался Гаману позже в том же месяце, что Канта рецензия не удовлетворила, что он внес в нее изменения и предложил представить дополненную версию рецензии как текст, который Краус «намеревался написать или написал»[1259]. Таким образом, Кант не был выше того, чтобы оказать мощное давление на друга, дабы поспособствовать делу своей критической философии. Такое давление могло лишь лечь бременем на их дружбу.
Краус к тому же был не единственным, на кого Кант оказывал давление. Придворный капеллан Шульц, опубликовавший в 1784 году изложение кантовской «Критики чистого разума», также оказался вовлеченным в борьбу за «Критику». Шульц принялся за дело с большей охотой. Во всяком случае, он опубликовал по меньшей мере семь рецензий на труды Канта и работы, касающиеся Канта, в
В рецензии на “Institutiones Logicae et Metaphysicae” господина профессора Ульриха высказываются сомнения не относительно этой таблицы чистых рассудочных понятий, а относительно делаемых из нее выводов об определении границ всей чистой способности разума, стало быть, и границ всякой метафизики. Здесь глубокомысленный рецензент заявляет о своем согласии с не менее вдумчивым автором и высказывает сомнения, которые, затрагивая как раз главный фундамент моей системы, могли бы явиться причиной того, что эта система в отношении главной своей цели потеряла бы ту аподиктическую убедительность, которая требуется для безоговорочного ее признания[1261].
Гаман писал Гердеру 4 апреля 1786 года, что у Канта было «чрезвычайно плохое настроение» из-за рецензии, но Шульц разрядил ситуацию, посетив Канта первым. Они долго беседовали и расстались по-дружески. «Священник заглянул в карты философа, и Кант, в пылу момента был ожесточеннее, чем ему самому хотелось бы. Эта слабость была раскрыта его
Смерть лучшего друга и ее последствия: «Образ жизни Канта изменился»
Часто предполагают, что жизнь Канта изменилась, когда он купил собственный дом, что он больше не выходил по вечерам, а искал общества только в послеполуденное время[1263]. Отчасти причиной этого была не смена места жительства (в 1783 году), а смерть лучшего друга Грина 27 июня 1786 года[1264]. В последние месяцы до этого события Кант «очень беспокоился о своем старом друге Грине, с которым проводил время каждый день пунктуально до семи вечера, и по субботам – до девяти. Он все равно что отчитывается; и он не в состоянии встать с постели, где в одиночестве находит жизнь сносной»[1265]. Со смертью Грина «образ жизни Канта изменился до такой степени, что он никогда больше не ходил на званые вечера и полностью отказался от ужинов. Казалось, то время суток, которое раньше было посвящено наитеснейшей дружбе, он хотел теперь принести в жертву ближайшему другу и проводить в тишине и одиночестве до конца своей жизни»[1266]. Точно так же, как смерть Функа привела к фундаментальной перемене в жизни Канта, смерть Грина теперь привела к новым изменениям.
Хотя Кант по-прежнему каждое воскресенье навещал Мотерби, хотя у него было много других друзей, но отныне он вел гораздо более замкнутый образ жизни. Дело обстояло так, будто часть его самого умерла вместе с другом; он, похоже, отказался от всех тех видов времяпрепровождения, которыми они наслаждались вместе. В это же время Кант начал вести «собственную экономику». Он больше не обедал вне дома, а нанял повара и стал устраивать званые обеды у себя. Нет никаких сомнений, что он так сделал, чтобы продолжить начатую Грином традицию.
Кант начал это новое предприятие не в одиночку. Он попросил Крауса, своего бывшего ученика и ближайшего коллегу, принять в нем участие[1267]. Начало было положено на Пасху 1787 года. Поначалу они были одни, но постепенно круг приглашенных друзей расширялся. Первыми гостями были Гаман с детьми. Они шли в гости к Краусу, но по пути встретили Лампе, который сказал им, что Краус обедает у Канта. Они пошли к Канту: «Мы застали двух холостяков в холодной комнате, продрогших до костей, и Кант тут же попросил бутылку хорошего вина. Когда я выпиваю один бокал, мне уже трудно остановиться. Краус сидел там, как бедный грешник, он едва притронулся к своей крошечной порции…»[1268]
Гаман не раз напрашивался в гости в 1787 году[1269]. Но он уехал из Кёнигсберга в начале 1788 года и отправился в Мюнстер и Дюссельдорф, где у него были преданные поклонники. Главной причиной было желание лично познакомиться с Якоби. Гаман умер вскоре после отъезда, в Мюнстере. Краус был опустошен этим известием[1270]. Кант, который никогда не был близким другом Гамана и обычно встречался с ним лишь потому, что они входили в один круг друзей, переживал меньше.
Регулярно приходили также Гиппель, Йенш, Шеффнер, Иоганн Фридрих Вигилантиус, Карл Готфрид Хаген, доктор Ринк, профессор Пёршке, профессор Гензихен, директор банка Руфман, городской инспектор Иоганн Браль, пастор Зоммер, кандидат Эренбот, Мотерби и братья Яхман[1271]. Все они были видными гражданами Кёнигсберга, среди них были высокопоставленные правительственные чиновники, проповедники и купцы. Характер этого маленького общества или клуба менялся, когда некоторые из друзей умирали, а другие приглашались в него. Когда Кант умер, около двадцати четырех его застольных друзей
Кант всегда был элегантно одет и очень заботился о своем внешнем виде, а Краус не уделял одежде особого внимания. Нередко его видели в старой и изношенной одежде, часто в пятнах от нюхательного табака.
Когда он обедал у Канта, а также (еще чаще) бывал на других светских мероприятиях, ему не приходило в голову сменить изношенную одежду на лучшую. Кант однажды воспользовался случаем, чтобы перевести разговор на одежду, и сказал Краусу: «Послушайте, герр профессор, вам же нужно сшить себе новое пальто». Краус очень хорошо отнесся к предложению философа, и за шутками и весельем разговор превратился в обсуждение важного вопроса цвета, материала и покроя новой одежды; и через несколько дней Кант встретил одетого с иголочки Крауса похвалой и смехом[1273].
По-видимому, не только Кант напоминал Краусу о необходимости заботиться о своей одежде. Даже студенты говорили ему, что нельзя ходить на официальные мероприятия в таком виде.