Когда два этих философа вместе совершали прогулки по Кёнигсбергу, что случалось нередко, они «вызывали изумление». Краус и Кант выглядели почти одинаково: оба невысокие и очень худые, они выглядели как братья, но обладали разными манерами. Кант был сдержан и почти никогда не выказывал своих чувств. Краус был оживлен и подвижен, говорил быстро, немедленно смеялся даже над собственными шутками. Краус любил ходить быстро, но с Кантом они шли степенным шагом. Кант почти всегда склонял голову к земле и немного набок. Его парик почти всегда слетал и лежал на плече. Это хорошо сочеталось с привычно растрепанным видом Крауса. Должно быть, они напоминали парочку рассеянных профессоров.
У Канта и Крауса были совершенно разные представления о философии, но, похоже, они считали – особенно Кант, – что их теории скорее дополняют друг друга, чем находятся в противоречии. Кант был теоретиком, философию которого Краус полагал «чистой спекуляцией, которая как бы парит над жизнью и рассматривает жизнь только в спекулятивном отношении». Краус считал Канта «величайшим учителем своего времени», но в то же время был убежден, что философия должна быть применима к реальной жизни. Он был практическим философом, интересовавшимся экономикой и правом, и поэтому на своих занятиях по моральной философии преподавал в соответствии с Давидом Юмом и Адамом Смитом. Он также вел множество других курсов по практическим вопросам, таким как экономика и прикладная математика. Многие считали, что Кант и Краус образовывали два полюса учебы в Кёнигсбергском университете. Каждый вносил что-то важное, и вместе они давали студентам похвальное философское равновесие.
Кант очень любил Крауса[1274]. Яхман, который должен был знать, о чем говорит, поскольку он был
Особенно полные уважения дружеские чувства Кант испытывал к профессору Краусу. Он почти ежедневно говорил о нем с выражением истинного почитания и уверял меня, что настолько же восхищается ученостью и рвением этого великого человека к общему благу, насколько ценит и любит его характер и его сердце. О том, что дружба этих двух людей была доверительной и тесной, можно судить уже по тому, что профессор Краус ежедневно был застольным товарищем
Однако это описание несколько вводит в заблуждение. Краус «не был гостем за столом Канта; он ел там каждый день и оплачивал свою часть». Кроме того, это «длилось очень недолго», и причина была не столько в том, что Краус стал вести собственное домохозяйство, сколько в том, что они поссорились[1276].
Званые обеды Канта были еще и способом борьбы с одиночеством. Это были самые яркие моменты его дня, и он всегда с нетерпением ждал гостей. Обычно приглашались трое или четверо его друзей, а иногда – особенно в более поздние годы – Кант приглашал тех, кто приезжал к знаменитому философу в Кёнигсберг. Хассе описывал, как Кант ждал своих гостей в час дня, часто все еще сидя за рабочим столом, но иногда уже повернувшись к двери:
Где и как бы он ни сидел, лицо его было ясным, глаза живыми, а манеры приветливыми, даже если он и не вполне соответствовал тревожному ожиданию тех, кто видел его впервые. И когда он говорил, то действительно произносил слова мудрости и был очарователен. И вот он напоминает слуге, чтобы тот подавал обед, сам передает ему серебряные ложки из своего секретера и спешит со всем, что ему нужно сказать, к столу. Гости уже ждут его в столовой, такой же неприукрашенной и простой, как и остальные комнаты. Рассаживались без всяких церемоний, и когда кто-нибудь готовился произнести благословение или помолиться, он прерывал их, говоря им сесть. Все было аккуратно и чисто. Всего три блюда, но превосходно приготовленные и очень вкусные, две бутылки вина, а в сезон были фрукты и десерт. Все шло в строго определенном порядке. После того, как подавали и съедали суп, нарезали мясо – обычно говядину, которая была особенно нежной. Кант ел ее, как и большинство блюд, с английской горчицей, которую готовил сам. Второе блюдо должно было быть одним из его любимых блюд (почти каждый день одно и то же). Он ел его так долго и так много до последних своих дней, что, как он говорил, набивал им свой живот. Ростбифа и третьего блюда он ел мало. Когда он ел суп, и мясо в нем оказывалось хорошо приготовленным и нежным, он был чрезвычайно счастлив (а если нет, то он жаловался и несколько расстраивался); и затем он говорил: Ну что ж, мои господа и друзья! Давайте немного поговорим. Что нового?
Он хотел, чтобы время приема пищи было посвящено расслаблению, и предпочитал не обращаться в это время к ученым вопросам. Временами он даже отсекал подобные ассоциации. Больше всего он любил говорить о политических вопросах. Действительно, он практически наслаждался ими. Он хотел также обсуждать городские новости и вопросы повседневной жизни[1277].
Это могло занимать много времени. Один гость, посетивший его в девяностые годы, отметил, что «Кант мог сидеть до семи-восьми вечера, если только кто-то с ним оставался»[1278]. Часто оставался один лишь Краус, на которого Кант больше всего полагался в этот период.
Идеализм или реализм: никаких предметов «вне нас в трансцендентальном смысле»?
Звезда Канта продолжала восходить за пределами Кёнигсберга. «Письма о кантовской философии» Рейнгольда в
Еще важнее то, что книга содержала приложение, озаглавленное «О трансцендентальном идеализме». Там Якоби резко критиковал Канта. В некотором смысле эта критика представляла собой не что иное, как дальнейшее развитие размышлений и наблюдений Гамана над «критическим идеализмом» Канта. В другом смысле это было дальнейшее развитие критики Ридом Юма. Подобно Риду, Якоби делал особый упор на проблему реальности внешних предметов[1279]. Потому что, отмечает он,
…в том, что мы, реалисты, называем действительными предметами, независимыми от наших представлений вещами, трансцендентальный идеалист видит лишь внутренние сущности, причем
Более того, согласно Канту,
…порядок и законосообразность вносятся нами самими в явления, называемые нами
Следовательно,
…философ-кантианец изменяет духу своей системы, утверждая относительно предметов, что они производят
Но как бы ни противоречило кантовской теории представление о том, что предметы производят впечатление на наши чувства, невозможно понять, как кантовская теория вообще могла бы работать без этой предпосылки[1281].
Другими словами, кантовские категории рассудка в действительности являются качествами ощущения. Якоби спрашивает, почему «законы разума» более необходимы, чем «законы ощущения». Почему законы мышления «объективны», а законы ощущения – только «субъективны»? Эти вопросы можно поставить, по мнению Якоби, не только перед Кантом, но и перед всеми рационалистами. Ибо, по мнению Якоби, утверждение рационалистами разума и принижение чувств это не что иное, как предрассудок. Он утверждает, что сама кантовская система предполагает законы ощущения и что категории являются слабыми копиями или тенями основных принципов ощущения. Без предположения таких принципов ощущения кантовская система была бы невозможна.
Далее Якоби утверждает, что трансцендентальный идеалист не в состоянии даже постичь идею предмета, который находился бы «в трансцендентальном смысле вне нас»[1282]. Идея такого предмета основана на «поистине чудесном откровении ощущения». Только реалист может достичь представления о таком предмете, так как для него ощущение есть пассивное состояние воздействия на чувства. Но это чувство воздействия есть только «одна сторона состояния,