Гердер не смог понять кантовской рецензии; не в силах забыть, он не смог и простить. Самое интересное, пожалуй, то, что он не только возражает против рецензии, но и, кажется, обвиняет Канта в плагиате базовой концепции его собственных «Идей к философии истории человечества» в «Идее всеобщей истории во всемирно-гражданском плане». Нельзя отрицать, что между этими работами есть сходство и что Кант использовал «Идеи» Гердера как то, от чего он отталкивался, но при этом он сформулировал радикальную альтернативу гердеровской точке зрения. Кант не воспользовался ни одной из идей Гердера. Рецензия Канта, может, и не была образцом трезвого суждения, но едва ли она была такой злонамеренной, как Гердеру хотелось уверить Гамана.

Гаман Гердеру не поверил. Сначала он ничего не сказал об отклике Гердера самому Гердеру, и все же говорил с ним о Канте. Так, 14 апреля 1785 года он писал, что позаимствовал у Гиппеля только что вышедшие «Основания», прочитал их за несколько часов и обнаружил, что «вместо чистого разума он говорит в этой работе о другом плоде воображения и идоле: о доброй воле». И добавил: «даже враг Канта должен признать, что Кант – один из острейших наших умов, но, к сожалению, эта острота – его злой демон, почти как у Лессинга…»[1128]Лишь 8 мая Гаман поднял вопрос о предполагаемой злонамеренности Канта. Неявно критикуя последователей Гердера как «искренних поклонников того, чего они не понимают», Гаман указывал, что сам многим обязан Канту и что, как и у Гердера, у него есть все основания избегать открытого конфликта. Он оправдывал Канта: «Если пренебречь ветхим Адамом его авторства, он по-настоящему любезный, бескорыстный и по сути благородный и благонамеренный человек многих талантов и заслуг». Кроме того, «в Ваших „Идеях“ несколько пассажей направлены, похоже, против его системы, как стрелы, хотя Вы, возможно, и не думали о нем – и я подозреваю, что многое в его рецензии вовсе не было задумано так, как Вы это неверно поняли или истолковали». У медали всегда две стороны, и «все наши знания неполны»[1129].

Под «искренними поклонниками того, чего они не понимают», Гаман имел в виду прежде всего рецензента «Идей» Гердера в февральском выпуске Teutscher Merkur, Карла Леонгарда Рейнгольда, который нападал на Канта. Рецензия называлась «Письмо пастора из *** к издателю T.M. по поводу рецензии на „Идеи“ Гердера». Кант получил журнал и решил ответить. В конце марта он уже отправил ответ в Йену, и его напечатали в приложении к мартовскому выпуску журнала. Кант защищался, утверждая, что следовал «принципам тщательности, беспартийности и сдержанности, которыми руководствуется наша газета»[1130]. Пастор, писал Кант, неправ, обвиняя рецензента в том, что он метафизик, который пытается все свести к схоластическим абстракциям. Рецензент достаточно хорошо знаком с материалами по антропологии и уважает их как эмпирические свидетельства, но «разумное применение опыта тоже имеет свои границы»[1131]. Нельзя использовать аналогии, чтобы заполнить «неизмеримую пропасть между случайным и необходимым», а на утверждение пастора о том, что «здоровый, предоставленный самому себе в своей свободе разум не отшатнется ни от какой идеи», Кант отвечал, что имел в виду попросту мнимый страх, с которым обыденный разум отшатывается от идей, посредством которых «совершенно невозможно ничего мыслить». Он также отмечал, что его суждение о книге мотивировано должным уважением к нынешней «и еще более к последующей славе автора»[1132].

Кант опубликовал рецензию на вторую часть «Идей» в Allgemeine Literatur-Zeitung от 15 ноября 1785 года. Он написал ее очень быстро, получив экземпляр второй части только 8 ноября[1133]. На первых страницах Кант просто резюмирует книги с шестой по десятую и указывает, что десятая книга – это не что иное, как пересказ гердеровского «Древнейшего документа человеческого рода». Далее он отмечает, что выдержки из этнографических описаний, которые содержатся в шестой и седьмой книгах, «искусно подобранные», «мастерски скомпонованные», сопровождаются «своими собственными глубокими суждениями» и содержат «прекрасные места, полные поэтического красноречия»[1134]. Это лишь прелюдия к вопросу о том, не мешает ли поэтический дух, оживляющий изложение, философии Гердера – «не служит ли порой ткань смелых метафор, поэтических образов, мифологических намеков, скорее, тому, чтобы спрятать, как под фижмами, тело мысли вместо того, чтобы дать ему приятно просвечивать сквозь прозрачное одеяние» [1135]. Конечно, Кант считает, что дело обстоит именно так, и приводит ряд примеров, чтобы это показать. Он высказывает предположение, что работа выиграла бы от большей критической сдержанности в обращении с предполагаемыми доказательствами. Ему также не нравится, что Гердер отвергает понятие расы и особенно «деление, в основу которого положен наследственный цвет кожи»[1136]. Извиняясь за то, что не берется судить о том, что Гердер говорит о воспитании человеческого рода на основе древних текстов, – не будучи филологом и не чувствуя себя свободно «за пределами» размышлений о природе, – Кант защищает далее некоторые положения, которые Гердер критиковал. Первым из них является утверждение, что «человек – животное, нуждающееся в господине». В книге Гердер назвал этот принцип «легким», но «не гуманным». Этот, конечно, тот принцип, который Кант отстаивал в собственных «Идеях». Защищая его, он отвечает, что принцип не так антигуманен, а даже благосклонен, и иронически добавляет, что его, тем не менее, мог высказать злой человек[1137].

Гердеру эта рецензия показалась не лучше первой[1138]. Он взмолился: «Боже, избавь нас от этого зла». Но Кант с ним еще не закончил. В ноябре 1785 года он опубликовал в Berlinische Monatsschrift статью «Определение понятия человеческой расы», которая была, по крайней мере отчасти, ответом Гердеру[1139]. Там он пытался показать, что раса должна основываться на наследственных признаках, таких как цвет кожи, и утверждал, что существует всего четыре расы – белая, желтая, черная и красная. Кроме того, он говорил, что кроме цвета нет никаких характеристик, которые неизбежно наследуются. Для него это также означало, что дети от смешанных браков обязательно наследуют характеристики обеих рас и неизбежно передают их своим детям. Он отвергал идею о том, что разные расы произошли от разных родов (Stämme) людей. Скорее, он считал, что существовал один изначальный человеческий род, обладавший внутри себя четырьмя различными возможностями, и что дифференциация на расы произошла в соответствии с адаптациями, необходимыми в различных регионах земли. Нет никаких разных родов человечества, только разные расы. «Класс белокожих как особый вид человеческого рода ничем не отличается от класса чернокожих; и вообще не существует различных видов людей. В противном случае это вело бы к отрицанию единства рода-основы, дающего якобы начало видам»[1140].

Гердер утверждал в «Идеях», что понятие расы не имеет никакого смысла. Различия между людьми «столь же подвижны, сколь и незаметны, цвета теряются друг в друге, все образования служат генетическому характеру, и в целом каждый – лишь оттенок одной и той же великой картины, простирающейся через все страны и времена земли»[1141]. Рабство нельзя оправдать. Это не только жестоко, но и преступно. Каковы бы ни были различия, они являются результатом климата. Кант не соглашался с Гердером и утверждал, что концепция расы оправданна и полезна. (Это, конечно, не означало, что он не был согласен с выводами, которые Гердер делал из своего отрицания расы.) Кант продолжал отстаивать мнение, что между людьми существуют реальные различия, даже если это различия лишь в цвете кожи[1142]. Как он указывал в рецензии на вторую часть гердеровских «Идей», это небольшое различие было единственным между их взглядами[1143].

Кант не стал писать рецензии на последующие тома «Идей» Гердера, но опубликовал еще одну статью по проблеме, взятой из Гердера, а именно «Предполагаемое начало человеческой истории». Корни статьи уходят в начало семидесятых годов, в переписку Канта с Гаманом о «Древнейшем документе человеческого рода», но непосредственным поводом для нее стала десятая книга «Идей». Кант отправил статью в Берлин 8 ноября 1785 года, и ее опубликовали в январском номере Berlinische Monatsschrift[1144]. Там он утверждает, что гипотеза о начале человеческого рода может быть обоснована как «история первого развития свободы из ее первоначальных задатков в природе человека»[1145]. Отталкиваясь от 2-7-й глав Книги Бытия, он утверждает, что первый человек должен был «стоять и ходить; он мог говорить… и даже разговаривать – то есть говорить с помощью связных понятий. – и, следовательно, мыслить»[1146]. Кант считал, что эти способности должны были быть приобретенными, но он также считал, что может принять их как предпосылку, поскольку его интересовало только развитие человеческого поведения с этической точки зрения. Сначала человек следовал лишь инстинкту и был счастлив. Но «разум вскоре начал пробуждаться». С помощью воображения он выдумывал желания без всякой естественной основы. Во-первых, развился вкус к роскоши; во-вторых, сексуальные фантазии сделали необходимым фиговый лист, и «скромность… дала, первое указание к воспитанию человека как нравственного существа»[1147]. Затем появилась способность предвидеть будущие потребности и, наконец, осознание того, что мы являемся «целью природы» и отличаемся от всех остальных животных. Это осознание дает человеку «преимущество над всеми животными» и он вступает «в отношения равенства со всеми разумными существами. ввиду притязания самому быть целью»[1148]. В наиболее характерном отрывке Кант пишет:

Кант утверждает: хотя эта история показывает, что разум и свобода должны с точки зрения индивидуума казаться потерей, в которой он должен винить самого себя, они все же заслуживают восхищения и похвалы, если смотреть на них с точки зрения рода. Ибо судьба человека – это «продвижение по пути совершенствования способности к добру»[1150].

В заключительном замечании Кант обращается к недугу, которому подвержены мыслящие люди и о котором совершенно не знают люди немыслящие, а именно к «недовольству Провидением, управляющим ходом мировых событий»[1151]. Кант считает, что «чрезвычайно важно быть довольным Провидением», чтобы совершенствовать способность к добру. Трудно, обвиняя судьбу, работать над собой, чтобы стать лучше. Этот недуг выражается в страхе перед войной, неудовлетворенности мимолетностью жизни и стремлении к золотому веку, в котором все наши потребности были бы удовлетворены. Кант пытается показать, что войны необходимы, краткость жизни идет на благо, а золотой век на самом деле не желателен. То, что кажется нежелательными чертами мира, на самом деле – условия возможности культивирования нашей способности к добру. Поэтому каждый индивидуум должен осознать, что «совершенные им проступки он с полным правом должен признать своими собственными и в силу этого считать единственно себя самого виновным во всех бедствиях, происшедших из-за злоупотребления разумом»[1152]. Мы поступили бы точно так же, как поступали наши предки, поэтому нам следует быть довольными. Мир движется не от добра ко злу, а от худшего к лучшему.

Гердер, конечно, не был согласен с этим. Для него

Гердер, возможно, и начинал как ученик Канта, но стал его врагом. То, что один считал прогрессом, другой находил вредным, обеднением человечества. Кроме того, Гердер продолжал считать их конфликт исключительно личным, а Кант думал, что выполняет свой долг. В последнем предложении «Предполагаемого начала» он писал, что «каждый в своей области призван самой природой посильно содействовать» успехам прогресса[1154]. Возможно, в кантовской критике Гердера и была личная составляющая, но гораздо менее существенная, чем тот полагал. Кант начал считать себя политической силой, способствующей прогрессу человечества.

Гаману не понравилась статья Канта «Что такое Просвещение?» почти по тем же причинам, что и Гердеру, и он продолжал писать против Канта, хотя и ничего из этого не опубликовал. Так, в письме Краусу, написанном в четвертое воскресенье Адвента в 1785 году, он спрашивал: «Какой совестью должен обладать резонер (Raisonneur) и спекулятивный философ (Spekulant), сидящий в своем ночном колпаке за печкой, чтобы обвинять тех, кто находится в меньшинстве, в трусости, когда их опекун имеет хорошо дисциплинированную армию, гарантирующую его непогрешимость и правоверность? Как можно смеяться над их ленью, если их просвещенный и самостоятельно мыслящий опекун, даже не считает их машинами, а всего лишь тенью собственного величия..?»[1155] То, что беспокоило Гамана, беспокоило и Лессинга задолго до этого, когда он писал Фридриху Николаи (1733–1811): «Пожалуйста, не говорите мне о Вашей берлинской свободе; на самом деле она ограничивается единственной свободой приносить на рынок непристойные антирелигиозные брошюры. Просто подождите, пока в Берлине не появится кто-нибудь, кто выступит в защиту прав подданных и против эксплуатации и деспотизма. тогда вы увидите, в какой европейской стране на самом деле худшее рабство в настоящее время»[1156]. Пруссия Фридриха Великого могла быть прекрасным местом для «проверенных» интеллектуалов вроде Канта, но – по крайней мере так думал Гаман – едва ли она была прекрасным местом для жизни. Статья Канта только добавила оскорбление к обиде.

Гаман, конечно, пытался оправдать поведение Канта перед Гердером и никогда полностью не одобрял идей последнего, но интеллектуально он был ближе к Гердеру, чем к Канту. Хотя, возможно, и не было случайностью, что начиная примерно с 1785 года количество писем между Гаманом и Гердером уменьшилось, но это не означало, что Гаман не одобрял проект Гердера. Но тогда же, когда уменьшилась важность Гердера в переписке Гамана, значительно выросла важность Фридриха Генриха Якоби (1743–1819).