Этот идеал чистой воли отличает кантовскую метафизику нравов от вольфианской концепции всеобщей практической философии. Мысль Вольфа имеет дело с волением в целом, философия Канта – с чистой волей. Подход Вольфа можно сравнить с общелогическим подходом, имеющим дело со всеми видами мышления, в то время как подход Канта близок к трансцендентальной логике, которая излагает «особые действия и правила
Таким образом, нравственность для Канта – это загадка. Высшее условие нравственности понять нельзя. Появляется соблазн сказать, что это грубый факт, пусть даже он рационален и таким образом содержит в себе «идею другой и гораздо более ценной цели существования». То, что «только достоинство человека как разумного естества без всякой другой достижимой этим путем цели или выгоды, стало быть уважение к одной лишь идее, тем не менее должно служить непреложным предписанием воли», – это, как открыто признается Кант, парадокс. Истинная моральность – это идеал, который еще только должен быть подкреплен примерами в мире, но это единственный идеал, к которому стоит стремиться. Это та конечная цель, к которой приходит кантовский идеализм. Более того, Кант знал, что это понятие «достоинства человека» имело бы взрывоопасные последствия, если бы его приняли граждане Пруссии и остальной Европы, даже если сам он осторожно преуменьшал революционные последствия своей работы.
Кант формулирует категорический императив, то есть безусловное повеление моральности, в трех различных формах, и все они предполагаются эквивалентными. В первой формулировке он звучит так:
Кантовская идея автономии, которую он также называет «высшим принципом моральности» и которая поэтому является принципом, который призваны установить «Основоположения», равносильна утверждению, что мы, как разумные существа, сами себе закон, или что мы свободны сами устанавливать себе законы[1092]. Конечно, законы, которые мы устанавливаем себе, должны быть такими, чтобы они действовали для всякого разумного существа. Это никоим образом не умаляет радикальную позицию Канта, что никто – ни священник, ни король, ни Бог – не может давать нам моральные законы или диктовать нам мораль. Мы не только должны быть ответственны сами за себя, мы и должны быть сами себе хозяева. Нравственность, таким образом, предполагает свободу.
По этой причине концепция свободы становится «ключом к объяснению автономии воли»[1093]. Но свобода столь же загадочна, как и категорический императив. Ее «мы не могли доказать даже в нас самих и в человеческой природе»[1094]. «Ее необходимо предположить, если мы хотим мыслить себе существо разумным и наделенным сознанием своей причинности в отношении поступков, то есть наделенным волей. Вот почему мы считаем, что. мы должны приписать каждому наделенному разумом и волей существу это свойство определять себя к поступку, руководствуясь идеей своей свободы»[1095].
Кант в рассуждениях ходит по кругу, и он это знает. Ему нужно предполагать свободу, чтобы сделать утверждение, что категорический императив схватывает суть моральности. Ему нужно также предположить, что категорический императив – это суть нравственности, чтобы возвести «определенное понятие нравственности к идее свободы»[1096]. Кант думает, что может разрешить эту проблему, или по крайней мере смягчить ее, утверждая, что мы становимся «на одну точку зрения, когда благодаря свободе мыслим себя
Другие идеи: против «лени и трусости» и за «тщательное доказательство принципов»
Как только Кант отправил «Основоположения» издателю, он принялся за работу над статьями для
Излюбленная идея герра профессора Канта состоит в том, что конечной целью человеческого рода является установление совершенного государственного устройства. Он желает, чтобы философский историограф взялся написать историю человечества с этой точки зрения, дабы показать, приблизилось ли хоть раз человечество к этой конечной цели, отклонялось ли от нее в другие моменты и что еще предстоит сделать для ее достижения.
В статье Кант утверждает, что такая историография возможна, только если мы предположим, что природа (или, лучше сказать, Природа) имеет определенные характеристики. Другими словами, он утверждает, что определенная идея Природы – это необходимое условие «всеобщей истории во всемирно-гражданском плане». Поэтому мы можем сказать, что если «всеобщая история во всемирно-гражданском плане» легитимна, тогда определенная идея Природы тоже легитимна. Поэтому мы также можем сказать, что «всеобщая история» составляет
…что толку прославлять великолепие и мудрость творения в лишенном разума царстве природы и рекомендовать их рассмотрению, когда часть великой арены, на которой проявляется высшая мудрость и которая составляет цель всего творения, – история человеческого рода – должна оставаться постоянным возражением против этого. Зрелище ее заставляет нас с негодованием отворачиваться от нее и, поскольку мы отчаиваемся когда-нибудь найти здесь совершенно разумную цель, приводит нас к мысли, что на нее можно надеяться только в ином мире[1101].
Кант отстаивает телеологический взгляд на Природу, утверждая, что такой взгляд требуется для истории прогресса человечества. Эта стратегия аргументации, конечно, напоминает стратегию «трансцендентальной аргументации», которой Кант следует в других контекстах. Тем не менее следует отметить, что его «оправдание Природы» слабо. Только если мы считаем, что такая история (или «большой нарратив») возможна или необходима, мы должны согласиться с таким выводом. Допущение идеи прогресса – это не то допущение, которое необходимо для действия, в отличие от допущения идеи свободы.
«Свобода» явно занимает центральное положение и в этом тексте. Статья начинается с того же контраста между свободой воли и естественным миром феноменов, который уже знаком нам со времен первой «Критики» и рецензии на Шульца. Действительно, Кант характеризует историю (или, лучше сказать, историографию) как имеющую дело с временной последовательностью явлений. Он лишь надеется, что «если бы она рассматривала игру свободы человеческой воли
Ввиду этой цели Кант формулирует в несколько догматической манере, и не очень-то их защищая, девять положений. Первое гласит, что все природные задатки живого существа «предназначены» для того, чтобы рано или поздно совершенно развиться. Если у природы есть план, то он должен быть выполнен. Во втором положении он утверждает, что наш разум таков, что может полностью развиться только в роде, а не в индивиде. Наша жизнь слишком коротка, чтобы последнее было возможно. Третье положение: «природа хотела, чтобы человек все то, что находится за пределами механического устройства его животного существования, всецело произвел из себя и заслужил только то счастье или совершенство, которое он сам создает свободно от инстинкта, своим собственным разумом»[1103]. Четвертое: природа вызывает полное развитие наших природных задатков посредством антагонизма внутри общества. В долгосрочной перспективе этот антагонизм ведет к законосообразному общественному порядку. Кант называет это «недоброжелательной общительностью». Хотя люди зачастую и не могут терпеть друг друга, они все же ищут одобрения и уважения других. В-пятых, величайшая проблема для человеческого рода, поставленная природой, это достижение «всеобщего правового гражданского общества»[1104]. Это, согласно шестому положению, и самая трудная и последняя проблема, которую должен решить человеческий род. Это так, потому что человек – это животное, которое нуждается в господине, по крайней мере покуда он живет среди других членов своего рода, поскольку он склонен злоупотреблять своей свободой в отношении ближних. Этого господина можно в конечном счете найти только в самом человеке, и это осложняет задачу, даже делает ее нерешаемой: «из столь кривой тесины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого»[1105]. Еще одна причина, почему это так сложно, проясняется из седьмого положения, которое гласит, что «проблема создания совершенного гражданского устройства зависит от проблемы установления законосообразных внешних отношений между государствами и без [ее] решения, не может быть решена»[1106]. Отсюда восьмое положение: историю человеческого рода в целом можно рассматривать как выполнение «тайного плана природы», направленного на то, чтобы осуществить совершенное государственное устройство, и законосообразные внешние отношения между государствами, которые позволят полностью развиться всем нашим природным задаткам. Вот причина, почему всеобщая история во всемирно-гражданском плане не только должна быть возможной, но даже может содействовать достижению цели самой природы.
Это может показаться простым академическим упражнением, но для Канта оно имеет самые что ни на есть практические последствия, потому что показывает, среди прочего, что мы должны
…направить честолюбие глав государств и их подчиненных на единственное средство, способное оставить о них славную память, [а это] может еще, кроме того, послужить
Философ, быть может, и не способен сделать многое, чтобы содействовать выполнению целей природы или развитию совершенного государственного устройства, но есть кое-что, что он может сделать как судья и критик власть предержащих. Кант серьезно относился к этой роли по меньшей мере с 1784 года. То, что он говорит о законосообразных внешних отношениях с другими государствами, можно истолковать как скрытую критику воинственной милитаристской политики Фридриха.
В декабре того же года он опубликовал статью «Что такое Просвещение?», и снова в
Это был вопрос, на который Кант хотел ответить. Он был никоим образом не единственным, кто занимался этим вопросом. Завязался спор. Ответ Канта был самым философским, или, лучше сказать, самым принципиальным, но далеко не единственным. Кант утверждал, что Просвещение – это судьба человечества, в то время как большинство других статей касались более практических тем.
В конце статьи отмечается парадокс, который представляет собой Пруссия Фридриха. Она допускает свободу мысли в религиозных делах, которую в свободном государстве не осмеливаются позволять. Она содержит «хорошо дисциплинированную и многочисленную армию для охраны общественного спокойствия», и именно из-за этой угрозы индивидуальной свободе гражданина (свободе личности) возможна большая свобода духа, – по крайней мере, по словам Канта: