Согласно этой точке зрения, Кант великий философ благодаря своему последовательному антискептицизму, и тот, кто сегодня всерьез берется отвечать скептику, «почти всегда делает это, развивая или исправляя Канта»[985].

С этим согласились бы и многие другие. Барри Страуд, например, утверждает, что хотя «комфортабельный антискептицизм» Канта в конечном счете терпит неудачу, он действительно способствует «нашему пониманию сложной связи между философской теорией знания, с одной стороны, и нашими запросами и претензиями на знание в повседневной и научной жизни, которые считаются предметом этой теории, с другой стороны»[986]. Для Страуда этот положительный вклад является функцией последовательного антискептицизма Канта. Однако его можно рассматривать и как результат подлинной симпатии Канта к скептической позиции. Хотя Страуд признает, что «отказ Канта от всех форм скептицизма, тем не менее, происходит из полного признания его огромной привлекательности», он не спрашивает, почему скептицизм настолько привлекателен для Канта[987]. Есть и исследователи, которые считают антискептицизм Канта менее «комфортабельным», чем думал Страуд, но согласны с тем, что Кант был антискептиком. Так, Ричард Рорти заявляет, что нужно оставить Канта в стороне как часть более широкой задачи выхода за пределы «понятия „оснований знания“ и философии, вращающейся вокруг картезианской попытки ответить эпистемологическому скептику»[988]. Поскольку для Рорти Кант также представляет идеал философа-антискептика, он считает собственную точку зрения неизбежно «антикантианской». Рорти пытается убедить нас, что «посткантианская» культура возможна и желательна, и он хотел бы, чтобы мы не рассматривали «философию ни как достижение успеха в „ответе скептицизму“, ни как какой-то пустяк, поскольку известно, что невозможно ответить на скептическй вызов»[989].

Для Рорти все гораздо сложнее. Нам не обязательно следовать или пути Юма, или пути Канта[990].

Это антискептическое толкование Канта имеет – по крайней мере на первый взгляд – определенную философскую и экзегетическую привлекательность. Кант по-разному описывает общие контуры своего критического проекта. Например, он говорит, что это «суд, который бы подтвердил справедливые требования разума, а с другой стороны, был бы в состоянии устранить все неосновательные притязания, опираясь на вечные и неизменные законы самого разума» (Axi), или решение «общего вопроса: как возможно познание из чистого разума?»[991] Как таковой, критический проект также является для него попыткой «решения вопроса о возможности или невозможности метафизики вообще» (Axii) и предназначен для того, чтобы позволить разуму идти «по верному пути науки вообще вместо бесцельного и легкомысленного блуждания разума ощупью, без критики» (Bxxxi). С другой стороны, «Критика» также призвана «более успешно» решить «задачу» Юма или «разрешить юмовскую проблему в самой широкой ее постановке»[992]. Как говорит нам Кант, это было вызвано «внушением», «напоминанием» или «возражением» Юма относительно причинности, которое «сначала прервало [его] догматическую дремоту и дало [его] изысканиям в области спекулятивной философии совершенно иное направление» [993]. Но Кант также говорит нам, что он не мог «использовать ничего, кроме разве намека, заключающегося в сомнениях Юма», ибо Юм «сумел для безопасности посадить свой корабль на мель скептицизма», тогда как он сам преуспел в создании «новой науки»[994]. В самом деле, Кант считал, что его работа «обозначает здесь истинный средний путь между догматизмом, с которым боролся Юм, и скептицизмом, который он, наоборот, хотел ввести»[995]. Учитывая эти заявления, может показаться разумным сказать вместе с У. Г. Уолшем, что у Канта было два проекта или что он был занят «двумя главными вопросами: о природе и возможности метафизики и о противодействии скептицизму». Кант хотел сделать две разные вещи. С одной стороны, он намеревался показать, что может существовать описательный вид метафизики, имеющей отношение к «необходимой структуре опыта», а с другой – он также «надеялся опровергнуть Юма»[996].

Тем не менее проект Канта отличался от того, который приписывают ему Уокер, Уолш, Страуд и Рорти. Кант не собирался опровергать глобальный скептицизм по поводу всех претензий на объективное знание. Скорее он считал, что отвечает на локальный скептицизм, который касался возможности метафизических притязаний на знание, а не возможности притязаний на знание вообще. Он стремился показать, что некоторые из частных утверждений, которые склонны делать метафизики, действительно возможны или могут быть оправданы. Опровержение локального скептицизма относительно возможности определенных метафизических утверждений отличается от опровержения глобального скептицизма относительно «объективной истины». Всеобщий скептицизм для Канта – в лучшем случае – слишком поспешный вывод из метафизического скептицизма. Поэтому он не требует ответа. Все, что Кант считал нужным сделать, – это оправдать априорные синтетические суждения иначе, с опорой не на разум, а на какую-то иную познавательную способность.

Более того, Кант считал, что Юм отрицает не истину необходимых синтетических суждений, а лишь определенный способ их оправдания. Если бы Юм не признавал наличия вообще никакой необходимости в причинном отношении, то позиция Канта была бы менее обоснованной, и те, кто утверждает, будто Кант неправильно понял намерения Юма и таким образом неверно истолковал свою задачу, были бы правы. Но Кант тут прав. Юм признавал, что наша сложная идея причинности действительно содержит идею необходимости. В самом деле, кантовский анализ в «Пролегоменах» так близко следует анализу причинности у Юма в «Трактате» (Книга I, часть III, раздел III «Почему причина всегда необходима»), что можно было бы предположить, что Кант имел доступ к «неполноценной копии» «Трактата» (и он вполне мог иметь такой доступ, поскольку у Гамана была вся книга и он иногда одалживал ее Грину)[997]. Таким образом, ясно, что Кант считал достаточным дать Юму лишь ограниченный ответ.

В конечном счете Канта волновали вопросы нравственные, возможно, даже религиозные. Признавая обоснованность эмпиристского подхода к науке и росту знания, Кант хотел уберечь мораль от превращения в слишком натуралистическую и слишком релятивистскую. Он хотел показать, что даже в отсутствие знания абсолютной реальности мораль налагает на нас обязательства, которые сами по себе являются абсолютными и неоспоримыми. Именно это моральное обязательство, наложенное на нас, возвышает нас над животными. Оно показывает, что мы рациональны в том смысле, в каком Платон считал нас рациональными. «Критика» и «Пролегомены» показывают не только то, почему собственный подход Платона был неверен, но и почему подход Юма, если его правильно понять, не столь враждебен более рационалистическому мировоззрению, как многие предполагали. Требовалось ввести в идеализм здоровую долю скептицизма, чтобы показать, что хотя у нас есть более высокое назначение, мы не можем знать всего того, что Платон считал для нас возможным знать. В сноске, сарказм которой напоминает его же собственную саркастичность в «Грезах», Кант пишет, что

Задумка кантовских «Пролегоменов» состояла в том, чтобы предложить набросок этой системы в соответствии с «аналитическим методом». Этот метод начинает с факта действительности науки (в виде математики и физики) и идет отсюда обратно к первым принципам. «Критика» же начинается с более общих первых принципов и следует «синтетическому способу»[999]. Ни та, ни другая работа не содержит всей системы. Кант продолжал работать над ней до конца своих дней. Действительно, пока он работал над «Пролегоменами» и обустраивался в своем новом доме, он работал и над дальнейшим развитием своей системы, в особенности над ее моральной частью. Наконец-то, почти двадцать пять лет спустя, он мог сосредоточиться на метафизике нравов, которая впервые побудила его запустить свой критический проект.

Одним из первых публичных поводов для более пристального изучения нравственных вопросов стала книга Иоганна Генриха Шульца (1739–1824), на которую Кант написал рецензию. Книга называлась «Опыт руководства к учению о нравственности для всех людей без различия религии с приложением о смертной казни»[1000]. Первая часть вышла в 1783 году, ее автором был проповедник в Гильсдорфе, прославившийся как атеист или «проповедник атеизма»[1001]. Его также называли Zopfprediger или Zopf-Schulz (Шульц – конский хвост), потому что он отказался от традиционного парика проповедника и вместо него носил прическу «конский хвост». В книге Шульц утверждал, что свободной воли не существует и что человеческое поведение, как и поведение любого другого живого существа, полностью детерминировано.

Когда себялюбие определяется только смутными ощущениями, мы называем действие «несвободным». Действия называются свободными, когда они являются результатом сознательных представлений, но это не означает, что мы на самом деле свободны. Все определяется нашим настроем, или совокупностью наших ощущений в каждый момент времени. Поэтому различие между добродетелью и пороком иллюзорно, моральная похвала выдает недостаток искушенности, а наказание несправедливо.

Выступая против этой точки зрения, Кант указывает, что теория Шульца схожа с теорией Джозефа Пристли; что Мартин Элерс, профессор в Киле, недавно выступал за аналогичную позицию; и что она стала распространенной среди британских проповедников. Он мог бы упомянуть также Фридриха Великого, который говорил:

Кант возражает против фатализма, присущего позиции Шульца, пользуясь аналогией Фридриха и утверждая, что эта позиция «превращает всякое человеческое поведение в одну лишь игру марионеток» и полностью уничтожает понятие морального обязательства (Verbindlichkeit). Но

Даже самый упрямый скептик или решительный фаталист должен вести себя так, «как если бы он был свободен». Ведь всякий, кто хочет следовать «праведному поведению в соответствии с вечными законами долга», а не быть «игрушкой своих инстинктов и склонностей», должен это предполагать[1005]. Это справедливо и для Фридриха.

В самом конце «Пролегоменов» Кант подзадорил рецензента Göttingische Anzeigen раскрыть свою личность. Гарве проглотил наживку и написал Канту 13 июля 1783 года, признаваясь, что не может назвать рецензию своей, поскольку ее изменили. Лишь некоторые его фразы сохранились в печатной версии, а кое-что было добавлено. В самом деле, он утверждал, что так же зол на рецензию, как и Кант. Он также просил Канта не предавать гласности это письмо. Было бы неправильно создавать трудности для редактора. Гарве простил редактора и также разрешил ему отредактировать и сократить рецензию. Кант был доволен. 7 августа 1783 года он ответил Гарве, что никогда не верил, что Гарве мог написать такую рецензию. Он также выразил надежду, что Гарве поможет ему прояснить цели в отношении врагов «Критики». Недолгое время спустя, 21 августа, Кант получил оригинальную рецензию, перепечатанную в Allgemeine deutsche Bibliothek, и был разочарован. Оригинальная рецензия Гарве оказалась вовсе не лучше той, что вышла в GöttingischeAnzeigen. Она была просто длиннее, и в ней не упоминалось имя Беркли. Кант жаловался и считал, что с ним обращаются «как со слабоумным»[1006].

Литературное признание, казалось, обошло его стороной. Тем не менее Кант добился в Кёнигсберге большего успеха. Гаман писал 26 октября 1783 года, что Кант читает лекции по «философской теологии» с «потрясающим» количеством студентов и в то же время работает над «публикацией остальных своих работ» и «общается с магистром и придворным проповедником Шульцем, который тоже пишет о „Критике“»[1007].