Кант отправил Шульцу экземпляр «Критики» 3 августа 1781 года, отметив, что тот доказал свою проницательность в рецензии на инаугурационную диссертацию и фактически «понял этот сухой материал лучше всех остальных, кто судил об этой книге». Так как Шульц побуждал его продолжить размышления, он посылает ему результат, то есть «Критику», в надежде, что у того будет время ее изучить и оценить. У Шульца, по-видимому, было мало времени – или изучение «Критики» заняло очень много времени, поскольку только 21 августа 1783 года он ответил, что прочитал книгу и готов опубликовать рецензию. При этом он послал Канту рукопись, которая резюмировала работу, и добавил ряд вопросов, которые хотел прояснить[1008]. Кант ответил 22 августа, отправив ему рецензию Гарве для ознакомления со словами, что лучше прочесть ее, чем то, что опубликовано в
Кант был счастлив. 4 марта 1784 года он послал Шульцу медаль в честь той самой книги, о которой он говорил. «Часть моих студентов держали свой план удивить меня таким знаком благосклонности настолько в тайне, что я ничего о нем не знал, пока не получил экземпляр в прошлое воскресенье из Берлина. Я слышал, что символ и подпись придумал Мендельсон, и это делает честь его остроумию»[1011]. Он писал, что ему на самом деле не нравится такое показное выражение одобрения, «но что поделаешь, если друзья считают иначе». 25 марта Гаман писал, что «на золотой медали, отправленной Канту в прошлую среду, указан 1723 год рождения вместо 1724-го и есть ряд других мелочей, которые уменьшили его радость от оказанной ему чести»[1012]. Можно надеяться, что радость по поводу книги Шульца была искреннее. Во всяком случае, в конце 1784 года книга была опубликована под названием «Разъясняющее изложение „Критики чистого разума“ Канта», причем фамилия автора была указана как «Шультц», а не «Шульц». У Канта был защитник – по крайней мере, в Кёнигсберге.
Собственный дом (1783): «весьма романтичный», но «рядом с тюрьмой»
30 декабря 1783 года, прожив в съемных квартирах всю свою сознательную жизнь, Кант купил дом. Он считал, что теперь может себе это позволить, а еще, должно быть, думал, что нуждается в доме больше, чем когда-либо. Аренда квартиры – это периодические переезды, причем когда и почему – не всегда зависит от него, а значит, никакой уверенности в завтрашнем дне и, по большому счету, он сам себе не хозяин. В пятьдесят девять лет Кант, наконец, был готов к тому, чтобы это изменить. Достигнув независимости в интеллектуальных вопросах, он хотел стать независимым и в более приземленном смысле – и давно пора, ведь старость не за горами. Эта покупка была еще и подготовкой к преклонным годам.
Купленный Кантом дом принадлежал недавно умершему портретисту по имени Беккер. Гиппель, живший по соседству с Беккером, сыграл в сделке важную роль. Он сообщил Канту, что дом продается, и написал ему 24 декабря, за день до Рождества, что узнал – дом еще не продан, и если Кант предложит его купить, он наверняка добьется успеха[1013]. Кант действовал незамедлительно. Прямо на письме Гиппеля он записал заметки и вопросы о том, что нужно было сделать. Так, он спрашивал, одна ли в доме печь, где именно проходит граница участка, сможет ли он убрать стену между двумя комнатами поменьше и комнатой, которая станет лекционным залом, и когда дом освободится. Ответ на последний вопрос звучал так: «в марте». Кант сделал пометки о расходах на необходимый ремонт на обороте короткого письма, датированного 21 февраля 1784 года. Кажется, в то время и началась работа. В конце апреля, несколько обеспокоенный мелочами и задержками, он писал Иоганну Генриху Феттеру, подрядчику, которого он нанял контролировать ремонт:
…вы приняли на себя надзор за моим домом и таким образом избавили меня от большого беспокойства, поскольку я совершенно не разбираюсь в таких вещах. Я не сомневаюсь, что мастера-ремесленники, которым я велел следовать вашим указаниям, будут делать это без возражений.
По всей видимости, строители дали ему плохой совет. Они сказали, что некоторые части дома можно отремонтировать, хотя это было невозможно. Они принесли слишком много кирпичей. Срок завершения ремонта пришлось перенести. Кант попросил Феттера удостовериться, что он сможет въехать в дом 22 мая, потому что к тому времени ему надо было съехать из старых апартаментов. Бытовые вопросы мешали работе, и, возможно, не случайно он опубликовал в 1784 году всего две короткие статьи.
Он смог въехать 22 мая; к 7 июля 1784 года он погасил все закладные и обременения на дом. Теперь дом принадлежал ему по-настоящему[1014]. Он попросил, чтобы страховку на дом увеличили с 4000 до 7500 гульденов, сколько он ему и стоил. Однако далеко не все было в порядке. 9 июля 1784 года Кант счел необходимым написать Гиппелю о шуме. На этот раз это был не крик петуха, а пение заключенных.
Так любезно с Вашей стороны было пообещать принять меры по жалобе жителей улицы у Шлосграбен в отношении раскатистых молитв, читаемых сидящими в заключении лицемерами. Не думаю, что им придется жаловаться – как если бы в том состояла какая-то опасность для спасения их душ, чтобы петь потише, а не так, чтобы их было слышно даже через закрытые окна (и чтобы они даже и с закрытыми окнами не вопили изо всех сил). Это не помешает им получить благосклонное суждение надзирателя о том, что они богобоязненные люди, ведь, кажется, именно это их заботит. Он их услышит, и их ведь просят всего лишь снизить голос до той же степени, которым говорят благочестивые граждане нашего города днем у себя дома. Словечка надзирателю. было бы достаточно, чтобы обуздать это злоупотребление раз и навсегда и помочь человеку, спокойствию которого Вы уже так любезно способствовали много раз…[1015]
Больше Кант ничего не писал о разнузданном пении гимнов, но, кажется, он так никогда в действительности и не обрел тех мира и покоя, которые ему всегда нужны были для работы. Религиозное благочестие продолжало шумно вторгаться в его повседневные дела. Боровский сообщает, что он добился лишь того, чтобы окна закрыли. «Чепуха» продолжалась[1016].
И это была не единственная проблема. Кант также счел необходимым пожаловаться на мальчишек, игравших на улице и бросавших камни через его забор. Жалобы в полицию не помогли. Офицеры отказались действовать, пока не пострадает кто-нибудь из домочадцев. Кант был раздосадован: «Их можно будет наказать, только если я заболею или умру!»[1017]
Существовали и другие отвлекающие факторы. В зимний семестр 1783/84 года Кант снова был деканом[1018]. Во время его срока Мецгер выразил недовольство по поводу того, кто и какие лекции должен вести на медицинском факультете. Сначала он отправил эту жалобу в Берлин, потом тайно переговорил об этом с кем-то, кто использовал эту информацию, чтобы выступить с анонимными нападками на кёнигсбергский медицинский факультет в журнале, который публиковался в Йене. Несколько сенаторов университета, включая Канта, который, будучи деканом факультета философии, был в том семестре членом сената, написали в Берлин, чтобы защитить медицинский факультет от Мецгера. Они назвали Мецгера «сомнительным свидетелем» и далее указали, что Мецгер не всегда «руководствовался бескорыстным рвением в официальных делах». Это еще не все. В том же контексте профессор медицины в Йене по имени Грюнер оскорбил кёнигсбергский медицинский факультет. Кёнигсбергские преподаватели хотели добиться от него извинений. Кант, как декан и советник ректора, выступал против такого образа действий не потому, что хотел избежать споров, а потому, что он был убежден, что надежды на успех мало[1019]. Мецгер, конечно, обо всем этом знал. Они не в последний раз сталкивались по административным вопросам. Кант нажил в университете еще одного врага.
Что ж, хотя бы место, где располагался новый дом Канта, было идиллическим. Хассе описал его следующим образом:
Подходишь к дому, и все провозглашает философа. Дом несколько старинный, расположен на хотя и
Мебель Канта, с общих слов, была простой и недорогой, – он был принципиально против роскоши. В этом он заметно отличался от некоторых своих друзей, и прежде всего от Гиппеля, жившего в настоящем дворце, с тщательно выбранной ценной мебелью и произведениями искусства. Канту такое показушничество казалось безвкусным. Краус однажды отбивался от нападок, что у него в квартире нет нормальной мебели, сославшись на Канта, который «только что довольно нелестно отзывался о людях, покупающих слишком много вещей для своего дома»[1021]. Единственной картиной в доме Канта был портрет Руссо, висевший над его письменным столом[1022]. Временами стены его кабинета были настолько закопченными от дыма его трубки, печки и свечей, «что можно было писать пальцем на стене»[1023]. Так однажды и сделал Шеффнер, пока слушал разговор Гиппеля и Канта, после чего последний спросил его, почему он желает уничтожить древнюю патину и разве не лучше ли такие естественные обои, чем покупные[1024].
Днем Кант посещал своего старого друга Грина, которому из-за подагры становилось все труднее выходить из дома[1025]. Гаман уже сообщал Гердеру в октябре 1781 года, что двое его знакомых ужасно страдают подагрой, что Грина она мучила в животе и кишках и что он «загнал» ее в ноги подогретым вином. Он писал, что встретил Канта в доме Грина и говорил с ним о «Критике», которую прежде обвинял – к большому ужасу Канта – в мистицизме. В июне 1782 года Гаман снова написал Гердеру об еще одном визите в дом Грина, когда там присутствовал Кант[1026]. В самом деле, Гаман часто встречал Канта у Грина[1027]. Они обсуждали литературные события – например, публикацию юмовских «Диалогов о естественной религии», которые, по мнению Гамана, были исполнены поэтической красоты. Грин вряд ли мог это оценить, но он соглашался с Гаманом, что книга «совсем не опасна»[1028]. В июне 1782 года Гаман исполнил свое обещание дать Грину три части «Трактата о человеческой природе» Юма – еще одна горячая тема разговоров между Грином, Гаманом и Кантом[1029].
Яхман рассказывает следующую историю:
Кант, заставал Грина спящим в мягком кресле, садился рядом с ним, обдумывал собственные идеи и тоже засыпал; директор банка Руфман, обычно приходивший после Канта, поступал так же, пока в назначенное время в комнату не входил Мотерби и не будил их. Затем они за интересными разговорами проводили вместе время до семи часов вечера. Братство расходилось в семь вечера столь пунктуально, что я часто слышал, как соседи говорили, что еще вовсе не семь, ведь профессор Кант еще не проходил[1030].
По субботам они оставались до девяти, и обычно к ним присоединялся шотландский торговец Хэй. Перед отъездом они могли поужинать холодными бутербродами.
Так Кант проводил большую часть своих дней: он по-прежнему вставал в пять утра, пил чай и курил трубку, а затем готовился к лекциям. В частности, он читал лекции по понедельникам, вторникам, четвергам и пятницам с семи до восьми утра по метафизике (во время зимнего семестра) или по логике (во время летнего семестра) и с восьми до девяти по естественной теологии или этике; по средам и субботам он преподавал физическую географию и антропологию с семи или восьми до десяти утра[1031]. Иногда он проводил в субботу упражнения по логике или метафизике. После занятий Кант еще немного работал над своими книгами до полудня. Затем он надевал строгий костюм, выходил поесть и проводил вторую половину дня в компании друзей, говоря обо всем, о чем стоит говорить (и, вероятно, кое о чем, о чем говорить не стоит), вечером еще немного читал и работал, а затем ложился спать[1032].