Книги

Кант. Биография

22
18
20
22
24
26
28
30

Кант снова вступил в конфликт с Мецгером, который делал все возможное, чтобы стать ректором в этом году. Мецгер был уверен в своих силах, но Кант выступил против, и в конце концов у Мецгера ничего не вышло[1213]. В следующем семестре, летом 1786 года, настала очередь Канта впервые стать ректором университета[1214]. Чтобы получить эту должность, нужно было быть членом сената. Ректор менялся каждый семестр, так что среди десяти старших членов сената происходила регулярная ротация. Кант стал одним из десяти «старшин», в число которых входили четверо старших членов философского факультета, только в 1780 году[1215]. Похоже, Кант не возражал, когда в 1786 году некоторые выступали против того, чтобы он стал ректором, поскольку сложная система, регулирующая очередность, ему не благоволила[1216]. Сам Кант, кажется, считал, что его очередь еще не подошла, и Краусу потребовалось некоторое усилие, чтобы доказать ко всеобщему удовлетворению, что ректором должен стать именно Кант[1217]. Гаман сообщал Якоби в этой связи, что Кант «действовал в этом вопросе очень благородным философским образом, что делает честь его хорошему характеру, в котором никто не может ему отказать»[1218]. На церемонии, на которой Кант вступил в должность и произнес речь, его прервал бывший студент, страдавший психическим заболеванием. Как только студент поднялся на трибуну рядом с Кантом и начал читать свое заявление, его силой увело «превосходящее число рук»[1219].

Кант считал должность ректора обременительной. В это время он должен был в том числе подготовить и возглавить церемонию университета по случаю инаугурации Фридриха Вильгельма II 19 сентября 1786 года[1220]. Церемония должна была пройти очень празднично и с большой помпой. 18 сентября Кант и еще несколько членов университетского сената получили аудиенцию у короля, но он не пошел на церемонию в университете. Почему – неизвестно.

Канту также приходилось следить за распределением бесплатных билетов и монет, выпущенных по случаю инаугурации. Он позволил сенату принять решение путем голосования и предложил лишь не допускать на празднества никакого сброда. Мецгер, с которым Кант поссорился в предыдущем семестре, счел необходимым отметить в протоколе деятельности сената, что Кант не выполнил ряда обязанностей в отношении празднеств. Он не пригласил всех профессоров и почетных профессоров на церковную службу в честь Фридриха Великого; не попросил сенат утвердить, какие сенаторы должны присутствовать на аудиенции короля; а члены сената, которые отправились на торжества по случаю инаугурации, не были должным образом избраны. Кант действовал беспорядочно, не следовал должному курсу и не выполнял надлежащих процедур[1221]. Это был не единственный спорный вопрос. Будучи ректором, Кант также вступил в конфликт с еврейской общиной в Кёнигсберге из-за того, что препятствовал сбору денег на памятный портрет Мендельсона. Гаман говорил, что Канта расстроили эти обвинения и он сообщил еврейской общине, что по закону только сами евреи должны нести расходы на памятный портрет одного из них[1222].

Кант был не самым эффективным администратором. Гиппель отмечал, что хотя Кант мог читать длинные отрывки из математических и философских книг наизусть «дословно или почти дословно» и молниеносно запоминать списки имен, он не мог уследить одновременно даже за тремя разными административными делами[1223]. Один из первых его биографов замечал:

Все остальные его академические дела как декана философского факультета и члена сената оставались второстепенными по сравнению с преподавательской и писательской деятельностью. Кант не особенно отличился в административном плане. Не то чтобы он считал эти вопросы несущественными, нет. Но они требовали того рода уставных знаний, которые он никогда не имел желания приобрести в полном объеме. Они также требовали более деловой жизни, на которую он был неспособен. Именно по этой причине в подобных случаях, когда ему приходилось действовать самому, он занимался этими вопросами в рутинном установленном порядке. Когда же речь шла о вопросе, в который было вовлечено все академическое сообщество, он просто соглашался с большинством голосов[1224].

Кант, если верить этой точке зрения, не брал на себя ведущую роль в университете. Гиппель, утверждавший, что Кант и Краус, возможно, и великие ученые, но они не способны «управлять страной, деревней или даже курятником – даже курятником и то не могут», явно считал, что так оно и есть[1225].

Это преувеличение. Конечно, если брать меркой организационный талант самого Гиппеля, то Кант ему не соответствовал. Но даже если Кант не умел управлять, он умел влиять на людей в стенах университета; и если даже он никогда не «противоречил голосу большинства», то, возможно, потому, что он, по крайней мере отчасти, был ответственен за ход голосования. Не случайно большинство крупных назначений на философский факультет Кёнигсбергского университета после повышения Канта до полного профессора были таковы, что он их либо одобрял, либо мог одобрить. Не случайно его ученики Краус и Пёршке впоследствии стали его коллегами. Не случайно придворный проповедник Шульц, его верный защитник, получил должность профессора математики, и весь философский факультет таким образом приобретал все более и более кантианские очертания. Кант активно способствовал такому результату. Он дергал за ниточки, чтобы добиться желаемого, и знал, что делает.

Он интересовался и другими вопросами, такими как положение бедных, отношение университета к военной службе и роль медицинского факультета в университете[1226]. Административные вопросы, без сомнения, имели для него второстепенное значение, что отнюдь не означает, что они не имели для него никакого значения. Как мы еще увидим, они составляли значительную часть его жизни не только потому, что занимали большую часть его времени, но и потому, что некоторые вопросы были важны с его просвещенной точки зрения[1227].

Гаман, Краус, Гиппель и другие называли его «теоретиком». Фридрих Вильгельм II на тот момент высоко ценил «теоретика». Он не только договорился через графа Герцберга о встрече с Кантом, но и пожаловал ему ежегодную премию в размере 220 талеров со своего счета[1228]. В конце 1786 года Кант стал членом Берлинской академии наук[1229]. Отчасти разочарование Мецгера было связано именно с этим.

Ринк, который был студентом Канта с летнего семестра 1786 года, так описывал отношение Канта к коллегам:

Кант никогда не нуждался в тех подлых приемах, которые используются, чтобы заполучить студентов, и, к сожалению, все еще популярны в университете сегодня. Он никогда не принижал коллег, не стремился произвести впечатление хвастовством, не искал одобрения сомнительными шутками и сексуальными намеками. Я до сих закипаю от гнева, вспоминая, как один благородный человек, некогда присутствовавший в качестве свидетеля и видевший и слышавший все это сам, мог позволить себе поддаться страстям и выставить характер этого благородного мудреца в ином, не столь положительном свете. Да пребудет мир праху обоих. Оба искали истину, каждый по-своему; здесь они не встретились как сестры-звезды; там они встретятся.

Коллеги никогда, а особенно поначалу, не относились к Канту так миролюбиво, как он относился к ним. И все же лишь немногие чувствовали, что он их затмевает. Так как к его бесспорно доброму характеру невозможно было прицепиться. целились в его религиозные принципы. Но все младшие коллеги, большинство из которых были его учениками, любили и почитали его[1230].

Кант по-прежнему преподавал почти каждый день, но после 1787 года он читал всего четыре часа публичных лекций и четыре часа частных лекций в неделю[1231]. И пусть его лекции больше не захватывали дух, его слава и роль в университете гарантировали ему множество студентов. На его лекциях не было свободного места. Студентам приходилось приходить на час раньше, чтобы занять место в аудитории[1232]. В число самых важных его учеников в то время входили сын Гамана, Иоганн Михаэль (1769–1813), и Яхман, его amanuensis и позже биограф. В какой-то момент Кант планировал использовать «Разъясняющее изложение» Шульца в качестве учебника по метафизике, но так и не сделал этого[1233]. Ему нравилось читать лекции по рациональной теологии – особенно если среди его слушателей было много богословов. Он «надеялся, что, во многом благодаря этому курсу, на котором он говорил так ясно и убедительно, яркий свет разумных религиозных убеждений распространится по всему Отечеству, и он не обманулся, ибо многие апостолы вышли оттуда и учили Евангелию царства разума»[1234]

К тому времени возраст уже брал свое. Кант, которому теперь было за шестьдесят, страдал от множества недугов. Ни один из них не был серьезен, и тем не менее, вместе взятые, они делали жизнь утомительной и затрудняли преподавание. Так, Ринк отмечал, что в это время Кант уже плохо видел одним глазом (вероятнее всего, левым) и постоянно жаловался, что издатели взяли за моду использовать в книгах серую бумагу вместо белой и так дурно печатают, что буквы видны еле-еле[1235]. У Канта были и серьезные проблемы с пищеварением. Гаман считал, что эти проблемы «были одним из самых важных анекдотов, которыми критик развлекает своих утренних гостей и даже считает должным пересказать графу Кейзерлингу перед обедом, к большому сердечному смеху моего сатирического друга…» [1236]

Несмотря на такие проблемы, поведение Канта в обществе было в высшей степени достойным. Христиан Фридрих Ройш (1778–1848), сын одного из коллег Канта, сообщал, что студенты видели, как

…Кант ходил через площадь Альбертины на заседание сената или на какое-нибудь академическое торжество. Он всегда был очень опрятно одет. Его серьезное лицо, несколько склоненное набок, и правильная, не слишком медленная походка привлекали почтительно-восхищенные взгляды. Светлое, песочного цвета пальто, которое позже сменилось более темным коричневым, не стоит считать чем-то из ряда вон. Тогда были в моде разного рода светлые тона, а черные плащи предназначались для похорон и траура. В теплые дни он ходил, по моде того времени, со шляпой на золотом набалдашнике своего деревянного посоха. На его голове красовался хорошо напудренный парик. Шелковые чулки и туфли тоже относились к обычному наряду хорошо одетого джентльмена. Но когда после инаугурации новый ректор и профессора, все в порядке разных факультетов, шли к собору, Кант мог пройти мимо входа в церковь, если только ректором становился не он сам[1237].

Религиозные обряды не играли никакой роли в его жизни. Кант говорил: «Я не понимаю катехизиса, хотя когда-то я его понимал»[1238].

Кант завоевывал репутацию атеиста, и не только в Кёнигсберге[1239]. Сам он, как сообщалось, опасался, что мог потерять свой пост[1240]. В самом деле, его «Критика чистого разума» приобретала дурную славу. К этому времени уже вышли книги за и против Канта, например, «Разъясняющее изложение» Шульца (1784), «Словарь для более легкого использования сочинений Канта» Карла Христиана Шмида (1786) и его же «Основные положения „Критики чистого разума“» (1786)[1241]. Иоганн Беринг (1748–1825) преподавал философию Канта в Марбурге, хотя правительственным указом ему почти сразу запретили это делать[1242]. В Галле трудам Канта обучал Якоб. В Гёттингене против Канта выступали Федер и Кристоф Мейнерс (1747–1810). Философию Канта горячо обсуждали и во многих других местах. Мендельсон упоминал в своих авторитетных «Утренних часах» 1785 года «всесокрушающего» Канта. Количество литературы за и против Канта росло в геометрической прогрессии. К 1786 году Кант был знаменит, если не сказать печально известен. Его философия, сколь трудной бы она ни была, вошла в моду.

Некоторые его современники были крайне этим недовольны. Они обвиняли Канта в том, что он распространяет опасную философию. В Кёнигсберге некоторые считали, что философия Канта свела одного юного студента с ума, и в других университетах порой тоже делали подобные выводы. Мейнерс писал в предисловии к своему «Очерку учения о душе» 1786 года:

Всякий, кому довелось заметить, какое впечатление производят на молодых людей сочинения Канта, и правда почувствует истинность замечаний, сделанных Битти по схожему поводу: ничто так не вредит вкусу и здравому смыслу, как тонкости старых и новых метафизиков, предпочитающих словесные споры, которые ведут лишь к сомнениям и неясности. Такие размышления беспричинно истощают силу духа, омертвляют любовь к истинному знанию, отвлекают внимание от вопросов человеческой жизни, а также от произведений искусства и природы, согревающих сердце и возвышающих воображение. Наконец, они расстраивают силы рассудка, портят добрые принципы и отравляют источник человеческого счастья[1243].