Кант снимал жилье, но хозяйство не вел, так что ему нужно было каждый день где-то обедать. Уж это-то точно в жизни Канта не менялось. С первых лет, когда он стал магистром, и вплоть примерно до Пасхи 1787 года, когда он наконец установил собственную «экономику», то есть домашнее хозяйство, ему приходилось обедать в ресторане. Так, первому биографу, утверждавшему, что с финансами первое время у магистра Канта было не очень, он писал, что мог даже «платить за очень хороший стол». Как и многие холостяки в XVIII веке, ел он в ресторане или пивной (öffentliches Speishaus). Главным приемом пищи, как было принято в Германии до совсем недавнего времени, считался обед. Боровский указывает, что Кант «всегда договаривался с владельцем, что найдет там хорошее и достойное общество». Однажды он покинул такого рода заведение из-за человека, который, будучи во всех остальных отношениях вполне разумным, приобрел привычку говорить очень медленно и довольно пафосно даже о самых незначительных вещах. Кант не любил показухи. Особенно за обедом он предпочитал разговаривать просто, без напыщенности. В самом деле, он и вообще никогда не прилагал особых усилий к тому, чтобы избегать «простых выражений», и даже допускал некоторую «провинциальность» в речи[880]. Другими словами, он говорил как человек из Восточной Пруссии, на характерном диалекте. Этот диалект поражал людей, говоривших исключительно на литературном немецком языке, своей прямотой – а насколько прямо мог выражаться Кант, видно по его «Грезам».

Кант перестал ходить еще в одно заведение, когда какие-то люди «попытались присоединиться к нему за обедом без приглашения, надеясь, что он прочитает им лекцию или ответит на их возражения. Он хотел, быть свободным [за обедом] от всего, что утруждало ум, и, как он обычно говорил, „оказать честь своему организму“. Но, за исключением таких людей, он приветствовал людей из любого социального класса»[881]. Он не любил тех, кто хотел казаться особенным, и считал, что «философу уютнее в крестьянской пивной, нежели среди извращенных умов и сердец». Годами Кант обедал в Цорниге на улице Юнкера, с совершенно необразованными и невежественными майорами и полковниками. Когда однажды на ужин пришел какой-то судебный чиновник, Кант заявил, что этот человек «заморочил ему голову» и поэтому он уходит[882]. Потом он стал ходить к Герлаху, это был «бильярдный зал в Кнайпхофе». Кажется, в 1755–1770 годах Кант обедал в основном у Герлаха[883]. Цорниг, или Цорнихт, был «кофейным и гостевым домом» рядом с Prinzessinenplatz, где Кант позже построил свой дом, и рядом с местом, где жил Гиппель. Если довериться описаниям, у Цорнига было несколько более эксклюзивное место, чем у Герлаха. И все же больше тридцати лет Кант обедал в пивной, общаясь при этом с огромным количеством самых разных людей. Таким образом, он не всегда вел ту замкнутую жизнь, которую многие ассоциируют с жизнью великого философа. Далеко не так: когда его не приглашали на званый вечер, он обедал в компании людей, чье происхождение крайне отличалось от его собственного, и ему это нравилось.

Выбор блюд тоже был важен для Канта. Ничего особенно изысканного, хорошее мясо, хорошие хлеб и вино. Поначалу он предпочитал красное вино, а позже больше любил белое. Ему нравилось есть неторопливо, и, если ему нравилось какое-то блюдо, он просил его рецепт и спрашивал, как его готовить. Впрочем, он не стеснялся и критиковать. Гиппель позже шутил, что «рано или поздно Кант напишет „Критику кулинарного искусства“»[884].

Ежедневное расписание Канта выглядело примерно так. Он вставал в пять утра. Его будил слуга Мартин Лампе, работавший у него по меньшей мере с 1762 по 1802 год. Старый солдат Лампе получил указание быть настойчивым, чтобы Кант вставал не позже пяти. Кант гордился, что ни разу не проспал даже на полчаса, хотя рано вставать ему было тяжело. Впрочем, кажется, в молодости он иногда мог поспать подольше. Поднявшись с постели, Кант выпивал одну-две кружки некрепкого чая, а с ним выкуривал трубку табака. Время курения «было посвящено размышлениям». Очевидно, Кант сформулировал для себя максиму, что может выкуривать только одну трубку, но говорили, что чашка его трубки с годами значительно выросла в объеме. Потом до семи утра он готовился к лекциям и работал над своими трудами. Лекции начинались в семь и могли продлиться до одиннадцати. Когда они заканчивались, он снова садился за свои труды до обеда. Выходил на обед, прогуливался и проводил остаток полудня со своим другом Грином. Вернувшись домой, он мог заняться чем-нибудь несложным и почитать.

Это была «мирная, соответствующая моим потребностям жизнь, заполненная попеременно трудом, спекуляцией и общением». Это был регулярный или даже урегулированный образ жизни, но едва ли он был механическим. Лекции, работа над текстами и чтение книг чередовались с разговорами, отдыхом и даже игрой. Несомненно, влияние Грина оказывало свое действие. Уже начал формироваться «характер» Канта. Его основной чертой было «постоянное стремление жить согласно разумным принципам, являющимся, по крайней мере на его взгляд, достаточно обоснованными, и страстное желание формулировать максимы во всем большом и малом, важном и неважном, с которых он всегда начинал и к которым всегда возвращался»[885]. Такая «максимизированная» жизнь не оказывала, по крайней мере на данном этапе, никакого отрицательного влияния на его работу или жизнь. Более того, жизнь согласно максимам, кажется, делала и его работу, и его существование приятнее. Максимы помогали поддерживать плавное и постоянное течение его жизни, что он ценил превыше всего.

Эта жизнь была во многом похожа на жизнь «искусного ремесленника», которую Христиан Вильгельм фон Дом (1751–1820) идеализировал, говоря, что такая жизнь «самая счастливая из всех возможных в нашем гражданском обществе». Канта, как и идеального члена гильдии, «не тревожат ни мучительный страх, ни обманчивые надежды на будущее; он наслаждается настоящим с чистой и совершенной радостью и ожидает, что завтрашний день будет точно таким же, как сегодняшний. Он счастлив собственной участи в жизни, и ему кажется. что высшие классы не так счастливы своей»[886]. Его отец не смог достичь этой цели, а Кант смог. То, что это состояние одновременно походило на идеальную жизнь, как ее описывали стоики и эпикурейцы, тоже не случайно.

Канту не приходилось беспокоиться по поводу денег. Хотя торговцы в Кёнигсберге прошли в семидесятых через тяжелый кризис, во время которого 47 торговых предприятий обанкротились из-за раздела Польши (как раз тогда, когда в остальной части Пруссии экономика улучшалась), у Канта с деньгами все было хорошо[887]. Компания Green, Motherby & Co., в которую Кант инвестировал большую часть денег, не была в числе предприятий, которые могли опасаться банкротства. Так как они вели больше торговых дел с Англией и Голландией, национальные события на них меньше влияли.

Не приходилось Канту сталкиваться и с неожиданными превратностями профессиональной или семейной жизни. Он занимался тем, что нравилось ему больше всего. Обо всех практических делах заботился его слуга Лампе. Он следил за тем, чтобы у Канта была чистая одежда, чтобы он просыпался вовремя, чтобы у него было все необходимое. Он убирал комнаты Канта и выполнял все его поручения, но с Кантом не жил. У него было собственное жилье, и холостяцкая жизнь его не так уж устраивала. В самом деле, в какой-то момент, пока он служил у Канта, он нашел себе жену – против желания хозяина. Кант действительно имел законное право голоса в таких вопросах. Он мог бы запретить брак и, возможно, так бы и поступил, если бы Лампе дал ему такую возможность, но тот женился тайно и таким образом создал дополнительные расходы для Канта, потому что семейному Лампе теперь нужна была «дополнительная поддержка»[888].

Если Кант консервативно подходил к отношениям со слугами, то по поводу социальных вопросов он был более либерален. Очевидно, что его религиозные взгляды были вовсе не ортодоксальными. Это показывает случай с одним из его бывших студентов, Гердером, который к середине 1770-х годов стал уже известным. Он опубликовал в 1768 и 1769 годах работы по литературе и эстетике, и благодаря им его заметили[889]. В 1774 году вышел его труд «Древнейший документ человеческого рода». Канта очевидно заинтересовала эта работа бывшего студента и близкого друга Гамана, потому что 6 апреля 1774 года он написал Гаману с просьбой помочь ему понять работу, которая касалась книги Бытия и ее египетских аналогов. Он не был уверен, что понял, о чем пишет Гердер, и просил Гамана высказать свое мнение о его интерпретации гердеровского текста, но

Если отбросить в сторону иронию, Кант действительно заинтересовался работой. Гаман ответил на следующий же день. В книге четыре положения: 1) История творения мира, то есть как раз «древнейший документ», имеет своим источником не Моисея, а первоотцов человеческого рода. 2) Ее не стоит понимать как лишь поэтический текст; на самом деле она достовернее и подлиннее любого физического эксперимента. 3) Она является ключом ко всем тайнам цивилизации и достаточной причиной различия между цивилизацией и варварством. 4) Чтобы ее понять, нужно не больше и не меньше, как отказаться от современной философии. Неудивительно, наверное, что и после этого Кант все еще не понимал работу. В следующем письме он решил, что главная мысль Гердера заключается в утверждении, что Бог дал людям язык и вместе с ним все начатки науки. Первая книга Моисея раскрывает эти начатки и потому является самым надежным и ясным документом. Но: «Каков смысл этого древнейшего свидетельства?» И откуда нам знать, что он подлинный и чистый? Гаман вновь ответил, но едва ли исполнил желания Канта. Толкования и понимание – дело Господа. Чтобы понять природу, надо принять слово Божье. Обмен письмами, кажется, заканчивается на том же, на чем закончилась их прежняя переписка. Ни физика для детей, ни физика для взрослых не может обойтись без веры. Гиппель писал Шеффнеру несколько позже, что «Канту совсем не понравился „Документ“, и единственное утешение я нахожу в том, что он совершенно его не понял»[891]. Канту нечего было сказать в ответ Гаману.

Ответ Канта Иоганну Каспару Лафатеру (1741–1801), одному из новых друзей Гердера, который хотел подружиться и с Кантом, подсказывает нам, какова была его точка зрения на эти предметы. Лафатер спросил Канта, что тот думает о его трактате о вере и молитве. 28 апреля 1775 года Кант написал: следует различать истинное христианское учение и вторичные сообщения о нем. Учение Христа совпадает с чистой моральной верой как верой в то, что Бог поддержит все наши искренние попытки вершить добро, даже если успех их может оказаться не в нашей власти. Восхвалять же учителя этой религии (Иисуса), как и просить благосклонности в молитве и почитании – несущественно[892].

Переписка между Кантом и Гаманом имела подтекст, который обычно совершенно игнорируют, а ведь Гаман в то время начал кампанию против Иоганна Августа Штарка (1741–1816), который прибыл в Кёнигсберг 28 сентября 1769 года, въехал в дом Кантера и жил «дверь в дверь» с Кантом[893]. Он был масоном, и ходили слухи, что он обратился в католичество. Штарк утверждал, что его посвятили в таинства масонства средневекового тамплиерства, и он преуспел в обращении ложи Кёнигсберга в ложу «строгого соблюдения». В то же самое время он успешно стал в Кёнигсберге профессором. В октябре 1773 года Штарк защитил диссертацию «О пользе старых переводов Священного Писания», а в марте 1774 года еще одну – на очень противоречивую тему «Языческие заимствования в христианстве». Там он утверждал, что христиане переняли множество обрядов у язычников и что многие христианские обычаи восходят к античным мистериям. Христианские обряды следует понимать в этом свете. Хотя, возможно, и не следует полностью от них избавляться, как того требуют меннониты, но следует провести их тщательную оценку, поскольку многие различия между конфессиями зависят именно от них. Однако не следует делать религию заложником такого рода внешних вещей. «Цель всех религий состоит в том, что они направляют взгляд людей от земли к небесам, что истинная добродетель, любовь к Богу и страх Божий произрастают в сердцах людей. Если даже внешние обряды впитывают в себя суть учения ради того, чтобы добиться этого, тогда религия достигла своей цели»[894].

Гаман посчитал, что ему бросили вызов. Заручившись помощью Кипке, он готовил опровержение[895]. Когда Гаман ответил на письмо Канта о «Древнейшем документе» Гердера 7 апреля, он жаловался, что богословский факультет дал «романо-апостоло-католическому еретику» и «крипто-иезуиту» степень доктора, и задавался вопросом, сможет ли он делать и то и то одновременно, то есть и защищать Гердера, и атаковать Штарка[896]. Кант отвечал:

Кант, который жил «дверь в дверь» со Штарком, попросту отмахивается здесь от работы Гердера. Он, кажется, даже принимает сторону Штарка, – безусловно, именно так показалось Гаману.

Кант, сам не будучи масоном, встал на сторону масона в пику христианину-фундаменталисту Гаману. Ему не нравились масонские секреты так же, как и христианские обряды, но он уважал их основополагающие цели. Конечно, не совпадение, что многие его друзья были масонами, но некоторые из них, кажется, относились к этому еще более противоречиво, чем Кант. Так, Гиппель, один из ведущих масонов Кёнигсберга, был одновременно и верующим христианином. Он обнаружил, что эти две ипостаси трудно примирить, тем более что он был другом и Гамана, и Канта. Можно только представить разговоры Гиппеля, Канта и всех остальных на эти темы, но важно помнить, что они говорили об этом и что такие обсуждения играли важную роль в их жизни. Когда Гаман набрасывался на «хваленый разум с его всеобщностью, неспособностью ошибаться, энтузиазмом, определенностью и очевидностью» как на «ложный идол, который грубое и суеверное неразумие наделило божественными атрибутами», он набрасывался на Штарка вместе с Кантом и Гиппелем[898]. Когда Гиппель высмеивал в Kreuz- und Querzüge[899]некоторые злоупотребления в обществе масонов, он не только пытался провести черту между собой и такими людьми, как Штарк, но и, кажется, критиковал Канта[900].

Штарк в университете быстро поднимался по карьерной лестнице, очевидно, благодаря – по крайней мере отчасти – хорошим связям в Берлине. Он придерживался правильных взглядов, с точки зрения чиновников Фридриха II, и связь с масонами тоже не могла ему навредить. Кант, который был крайне благодарен тем же людям за получение собственного поста профессора, мог чувствовать некоторую общность со Штарком. Они разговаривали друг с другом, и ясно, что они находили общие интересы. Как бы то ни было, едва ли можно отмахнуться от сходства взглядов Канта со взглядами Штарка. Кант мог даже написать Гаману по просьбе Штарка.

В то время как Кант наверняка чувствовал какую-то общность со Штарком, он едва ли ценил другого новичка в Кёнигсберге, тоже поселившегося в доме Кантера, а именно Абрахама Иоганна Якоба Пенцеля (1749–1819). Пенцель прибыл в Кёнигсберг после того, как бежал из Вюрцбурга, где был вовлечен в дуэль. Здесь его обманом завербовали в прусскую армию, и он попал в полк, который располагался в Кёнигсберге. Там Пенцель стал хорошим другом Крауса и Гамана. Географ и филолог-классик по образованию, он переводил Страбона и до досадного происшествия в Вюрцбурге был уже на пути к литературной карьере. Многие в Кёнигсберге его жалели, некоторые пытались добиться для него освобождения от военной службы, но хотя поначалу дело пошло на лад, эта попытка провалилась. Фридрих II самолично издал указ, что Пенцелю придется остаться солдатом из-за «аморального образа жизни»[901]. Кант недолюбливал Пенцеля, по-видимому, по той же самой причине, и Гаман сообщал Гердеру 14 октября 1776 года, что Кант «всегда был против него [Пенцеля] и считал, что у него низкий характер, раз он так хорошо выносит солдатскую долю…»[902]

Кант всегда интересовался образованием, и не только потому, что прочитал «Эмиля» Руссо в начале 1760-х годов; эта тема волновала его по меньшей мере еще с того времени, когда он работал домашним учителем. Лекция, которую он прочитал, когда стал магистром, называлась, в конце концов, «О более легком и обстоятельном обучении философии». В 1774 году этот интерес к образованию получил новый импульс, когда Иоганн Бернхард Базедов основал школу «Филантропин» в Дессау. «Филантропин» был задуман в очень прогрессивном духе. Он почти сразу же вызвал всесторонние обсуждения в немецких журналах. Базедов собирался учить своих учеников становиться «филантропами» и вести впоследствии «патриотическую и счастливую жизнь, внося вклад в общее благо». Базедова интересовало воспитание цельного человека. Он отдавал особое предпочтение практическим знаниям, а не только развитию интеллекта. Школьное расписание на неделю включало в себя не только учебу, но и Wandertage, или выходы на весь день на природу. Отдельно он выделял физическую культуру и критиковал жесткое различие между «работой» и «игрой», настаивая на частых перерывах в учебе и на обучении языкам не путем механического запоминания, а в игровой форме. Ученики должны были изучать физику и другие предметы, самостоятельно проводя эксперименты и глядя на реалии (Realien), которых они, возможно, никогда до этого не видели. Их предполагалось учить тому, как стать независимыми гражданами, которые могут позаботиться о себе в будущем. Религиозное образование должно было отойти на второй план. Базедов считал, что не стоит учить детей молитвам, пока им не исполнится десять лет[903]. Другими словами, подход Базедова радикально отличался от пиетистского образования, от которого страдал Кант.