В летнем семестре 1776 года Кант впервые стал деканом факультета философии. В Кёнигсбергском университете эту должность по очереди занимали ординарные профессора. Кант служил деканом шесть раз. Будучи деканом, он также являлся членом сената – органа, ведавшего всеми академическими и административными вопросами. Это был еще и суд, где решались все споры среди представителей университета, включая академических граждан и их семьи[819]. Кант считал членство в сенате обузой. Еще одной обязанностью декана было экзаменовать поступающих студентов. Их могло быть семьдесят-восемьдесят[820]. Некоторые коллеги обвиняли Канта в том, что он недостаточно строго экзаменует молодых людей. Кажется, его устраивало, если студент не был «совершенно безнадежен». Он не ограничивал их свободу, как желали бы другие преподаватели, из тех соображений, что «деревья растут лучше, когда они стоят и растут снаружи, и так они приносят больше плодов, чем если бы их искусственно выращивали в теплице…»[821] Краус считал, что Кант не был строг, потому что ему не нравилось само занятие – оно мешало работе. Впрочем, существуют свидетельства, что не все считали его «легким» экзаменатором. Так, Яхман рассказывает о случае, свидетельствующем об обратном. Когда Яхман оканчивал школу в Кёнигсберге, директор позаботился о том, чтобы всех студентов быстро обучили еще одной логической системе. До того их учил магистр философии Вейман, «последователь Крузия и завзятый враг Канта»[822]. Директор боялся, что этого может оказаться недостаточно и Кант провалит его учеников[823].
В следующем семестре (зимой 1776–1777 годов) Кант должен был впервые вести курс по «практической педагогике», который преподаватели факультета философии вели по очереди. Неудивительно, что Кант воспользовался для этого
Среди самых важных студентов, ходивших на лекции Канта в семидесятых, были Якоб Михаэль Рейнгольд Ленц (1751–1792), Христиан Якоб Краус (1753–1807) и Бачко. Ленц, позже ставший одним из самых известных писателей движения «Буря и натиск», учился у Канта в 1769–1771 годах. Он написал стихотворение, отмечавшее продвижение Канта по службе. Озаглавленное «Когда его высокоблагородный герр профессор Кант проводил диспут на вступление в должность профессора 21 августа 1770 года», оно раскрывает поэтический гений Ленца. Стихотворение интересно как документ, который показывает, каким для него и современников должен был быть профессор и что они думали о Канте. Так, он подчеркивает, что Кант – один из тех, в ком можно найти одновременно добродетель и мудрость, кто живет по тем правилам, которым учит, и почитает их. Ленц, вероятно, спал на лекциях Канта по моральной философии – он, кажется, не понимал, что мудрость, по крайней мере согласно классической теории добродетели, и сама является добродетелью. С другой стороны, это мог быть всего лишь компромисс, необходимый для рифмы. В любом случае, если Ленцу и не хватало философской изощренности, он восполнял ее энтузиазмом. Он восхвалял Канта как того,
Интересно, имелся ли под «глупцом» в виду Бук, а под глупостью, которой следовало избегать, определенного рода религиозность. Словно сказанного было недостаточно, он закончил стихотворение так:
В интеллектуальных взглядах Ленца прослеживаются следы влияния Канта. Он знал и ценил Шефтсбери и Юма и считал, что источник нравственности – моральное чувство. Как и Кант, Ленц полагал, что моральное чувство следует понимать не как простую способность, а как «чувство принуждения
Вероятно, можно было бы пойти дальше и сказать, что Кант повлиял и на то, как написан «Опыт»[831]. Ленц упоминает свой обычай «рассыпать некоторые простые и по видимости несвязанные заметки о первых принципах морали» и говорит, что «мнения… я буду считать подлинной монетой, пока не смогу обменять их на лучшие». В этом он ближе к Канту «Наблюдений», чем Канту инаугурационной диссертации, но в любом случае он к нему близок. Существует определенное сходство между работами Ленца и Гердера, и ранний Кант мог быть тому причиной, по крайней мере отчасти. Он мог оказать более важное и, так сказать, подпольное влияние на мыслителей, которые развивались совсем иначе, нежели он сам. Это влияние покоилось не столько на рационалистических элементах XVIII века, сколько на тех, что противостояли однобокой опоре на разум.
Краус, который пришел учиться в Кёнигсбергский университет в октябре 1770 года, имел схожие с Ленцем интеллектуальные взгляды[832]. Он официально поступил в университет 13 апреля 1771 года и остался там до самой смерт[833]. За исключением нескольких путешествий в другие части Германии, большую часть жизни он провел в Кёнигсберге. Со временем он стал одним из ближайших друзей и коллег Канта. Краус был племянником пастора Иоганна Кристофа Бухгольца (1719–1773). Когда он приехал в Кёнигсберг, поначалу брат его матери присматривал за ним. Поскольку Бухгольц был духовником и Гамана тоже, Краус почти сразу вошел в интеллектуальные круги Кёнигсберга. Как и все новые студенты, он начал с занятий на факультете философии. Он посетил лекции Канта в первом же семестре, заинтересовался и скоро прослушал все,
…и Кант, несмотря на большое количество студентов на своих лекциях, не мог не приметить образцовую внимательность и живой интерес Крауса. Поскольку Краус ходил на лекции не ради галочки, а для того чтобы получить новый материал для размышлений и исследований, у него возникало множество вопросов, возражений, сомнений, неясностей, всяческих мыслей, беспокоивших его и почти сводивших с ума. Отчасти из-за робкого и застенчивого характера, а отчасти из-за тогда еще существовавшей огромной дистанции между академическими преподавателями и студентами, из-за которой дружеские разговоры между ними были явлением редким, он не осмеливался подойти к Канту. Но он получил желаемое несколько иначе. Он пошел на занятия Канта по диспуту и однажды представил великому философу такие глубокие возражения и выказал такую способность к философской мысли, что Кант заинтересовался молодым человеком и попросил его остаться после лекции, чтобы лучше с ним познакомиться. Кажется, Кант словно нашел своего студента. Для самого студента это было событием огромной важности. Без Канта, который стал для него единственным и неповторимым, Краус, вероятно, никогда бы не стал тем, кем стал[834].
Краусу нравился Кант, а Канту нравился Краус – и преподаватель философии пекся о своем студенте. Когда в 1773 году умер дядя Крауса, он остался безо всякой поддержки. Его родители умерли еще до того, как он приехал в Кёнигсберг. Кант стал поддерживать Крауса. В 1774 году он рекомендовал его, когда понадобилось присматривать за молодым бароном, учившимся в университете. Краус получил должность и внушительный оклад. Он жил с молодым бароном в доме Кантера, рядом с Кантом.
Посетив все лекции Канта, Краус обратился в 1774 году к другим занятиям. Он самостоятельно изучил английский и математику. Он много читал, особенно высоко ценя «Гудибрас» Батлера, всего Шекспира, «Тристрама Шенди» Лоренса Стерна, «чтобы поймать его настроение и остроумие», Руссо и Спинозу, «чтобы образовать свой рассудок» и «Тиндейла, Моргана, Гоббса и все антирелигиозные умы, которые научили меня сомневаться и согласиться с верным утверждением, что Библия создана не для философской спекуляции». Он читал Вольтера и, как учителя в «спекуляции», то есть в метафизике, – Юма. На Крауса эти книги могли повлиять так же, как и лекции Канта. Хотя Кант видел в Краусе своего студента, Краус не желал следовать новой критической философии Канта.
В самом деле, после 1775 года на Крауса, как прежде на Гердера, все больше и больше оказывал влияние Гаман, который 14 августа того же года сказал Гердеру, что Краус «величайший талант и в философии, и в математике. Он усердно размышляет над проблемами. Он учитель моего сына и его отца»[835]. Но через год (10 августа 1776 года) он написал: «Краус стал мне совершенно чужим и переводит, по рекомендации Грина, „Политическую арифметику“ [Артура] Юнга для Кантера». Потом он признавался, что Краус «работает над чем-то – и что это, вероятно, никто из нас не знает. Он заболел из-за этого, поскольку перетрудился»[836]. Это не последнее упоминание о том, что Краус не мог закончить работу. Позже в том же году Гаман жаловался, что Краус, несмотря на большой талант, имеет в себе «что-то тайное, коварное, необъяснимое», «как мертвая муха, что портит лучшую мазь»[837]. Он жаловался также, что Краус – разгильдяй. Учитывая, что самого Гамана едва ли можно было считать образцом дисциплинированности, это серьезное замечание.
Фоном этих замечаний было желание Крауса принять участие в конкурсе Прусской академии на призовую статью об источниках двух изначальных способностей души. Поскольку он
…считал, что у него в голове вся работа уже готова, он думал, что легко сможет излить мысли на бумагу. Мои доверчивость и любознательность заставили меня поощрять его в этом, поскольку я совершенно не знал его идей. Он все время делал вид, что работает, и все выражал надежду, что скоро закончит. Он заболел из-за этого телом, духом и умом[838].
Когда Гаман посмотрел записи Крауса, он ничего в них не обнаружил, по крайней мере ничего стоящего. Гердер, чью работу «О познании и ощущении человеческой души» приняли на конкурс, конечно, очень интересовался этим предметом.
Кант, который работал над «Критикой чистого разума», касавшейся той же проблемы, был в этом не менее заинтересован. Он высоко ценил Крауса, даже пытался оправдывать его. Так, он писал Герцу:
Некоторая мизология, о которой Вы сожалеете у г-на Крауса. как и многие проявления мизантропии, происходит от того, что хотя в первом случае человек и любит философию, а во втором – людей, но находит их неблагодарными, отчасти из-за того, что слишком многого от них ожидал, отчасти из-за того, что слишком нетерпеливо дожидался от них награды за свои усилия. Мне тоже знакомо это угрюмое настроение; но добрый взгляд как от философии, так и от людей вскоре снова примиряет нас с ними и только делает нашу привязанность к ним сильнее…[839]
Это говорит многое не только о Краусе, но и о Канте. К тому времени, как он это написал, он уже девять лет работал над «Критикой» и сам пребывал в нетерпении. Более того, он постепенно начинал понимать, что многого от метафизики не дождется, – уж точно гораздо меньшего, чем он надеялся в 1770 году. Можно ли то же самое сказать в отношении людей, неясно, но вполне вероятно, что так оно и было. Краус, должно быть, иногда разочаровывал Канта, как он разочаровывал Гамана.
Каковы бы ни были проблемы Крауса, Кант продолжал ему помогать. Он добыл для него еще одну должность, у семьи Кейзерлингов, которые платили Краусу жалование в 200 талеров только за то, чтобы он присматривал за одним из их родственников. В 1779 и 1780 годах Краус предпринял поездку в Берлин и Гёттинген, по пути стал масоном и завел немало важных дружб и знакомств.
Однажды вечером в Гёттингене его пригласили на светский прием в саду, где присутствовали множество преподавателей, включая Иоганна Георга Генриха Федера. Разговор коснулся современной философии. Краус обмолвился, что у Канта на столе лежит работа («Критика чистого разума»), которая встревожит философов и заставит их попотеть. Джентльмены засмеялись и ответили, что вряд ли можно этого ожидать от дилетанта в философии[840].
Если бы только они поговорили с кем-то из студентов Канта!