…даже в то время, когда Кант ближе всего подошел к эмпиризму, его этическое и религиозное мировоззрение не изменилось. Тогда, как и всегда, оно составляло задний план или, точнее сказать, основу его мышления. Спекулятивные измышления рациональной психологии и теологии все еще привлекали его, как и раньше. Но была и одна разница: то, что раньше было научными утверждениями и доказательствами, теперь стало частным мнением и субъективными доказательствами. Однако по этой причине они не были менее надежными, чем более ранние утверждения[720].
Такова, стало быть, картина, лежащая в основе большинства толкований критической философии: Кант начинал как более или менее ортодоксальный вольфианец; потом он попал под влияние эмпиризма, но эмпиристское влияние никогда не дошло до глубины его философских убеждений. Это глубинное ядро всегда оставалось по сути
Многие исследователи пытались уточнить грубый набросок Адикеса и вводили больше периодов и подпериодов в философское развитие Канта, говоря о множестве более или менее радикальных
Похвала сверхчеловеческому гению Канта в сочетании с утверждением, что он менял свое мнение каждое десятилетие, как дурак, который не может справиться с собственными мыслями, несомненно, свидетельствуют о фундаментальном противоречии. Впрочем, большинство посвященных ему биографий, кажется, готовы принять этого рода противоречие[724].
То, что исследователи не могут прийти к согласию относительно характеристик «развития» Канта до 1769 года, а многие рассказы противоречивы, говорит о том, что ни один из существующих нарративов не является целиком верным.
Одной из причин, почему никак не получается прийти к согласию, является некритическое и необдуманное употребление терминов «рационализм» и «эмпиризм». Хотя эти ярлыки имеют некоторый исторический смысл, когда ими пользуются, чтобы обозначить общие очертания философской дискуссии XVII века, они недостаточно точны, чтобы охарактеризовать большинство важных мыслителей даже того времени[725]. Был ли Беркли «британским эмпириком» или, как утверждали, «ирландским картезианцем»? В каком смысле был «эмпириком» Локк? Последние исследования показывают, что если он и был эмпириком, то не в том смысле, в котором это слово обычно употребляется – как и Вольфа едва ли можно считать образцом «рационалиста». Наверное, не совсем справедливо говорить, что «философия Вольфа – это. мешанина рационалистических и эмпирических элементов», но безусловно, «невозможно классифицировать ее как неизменно то или другое»[726]. Тем более это касается современников Канта.
Еще только начиная свое философское обучение, Кант знал о границах вольфианской философии и никогда не принимал ее без оговорок. Впрочем, гораздо важнее то, что это противоречило бы не только духу времени, но и тому, как Кант себя понимал. Дидро восхвалял «эклектиков» в «Энциклопедии», называя их независимыми мыслителями, которые не подчиняются никакому учителю, критически исследуют все доктрины и соглашаются лишь с тем, что соответствует их собственным
Однако это лишь часть проблемы. Сама концепция «докритического развития» Канта ставит еще одну, возможно даже более фундаментальную проблему. Чтобы можно было дать последовательное изложение какого-либо развития, нужно иметь хоть какое-то представление о конечном продукте этого процесса. Нужно указать, что считается движением «в направлении» этой цели, а что является «отклонением» от нее. Если понять, что считать целью или конечным достижением, можно отследить стадии всего процесса. Однако нет такой цели, в направлении которой двигался ранний Кант. Его критическая философия представляет собой – как он сам говорит – начало чего-то нового. Это результат внезапного, решительного, радикального изменения его философских взглядов, а не плод долгого, направленного поиска[727]. Поэтому говорить о «развитии» раннего Канта можно только очень приблизительно. К концу так называемого докритического периода, а именно 9 мая 1768 года, Кант признавался Гердеру, что,
…будучи лишенным предвзятости и относясь с глубоким безразличием как к своему ранее сложившемуся мнению, так и к мнениям других, я постоянно переворачиваю все свое построение и рассматриваю его во всевозможных аспектах, надеясь в конечном итоге найти тот угол зрения, который позволит мне привести мое построение в соответствие с истиной.
Кант крайне скептически относился не только к чужим философским теориям, но и к собственным трудам, признаваясь, что не смог пока выработать позицию, которую мог бы принять как истинную. Он говорит в том же письме, что
…за время Вашего отсутствия я по ряду вопросов изменил свои воззрения и, поскольку мои старания направлены прежде всего на то, чтобы постигнуть подлинное назначение и границы человеческих способностей и склонностей, я полагаю, что в области нравственности мне, наконец, удалось этого в известной степени достигнуть. В настоящий момент я занимаюсь метафизикой нравственности, я льщу себя надеждой, что мне удастся разработать бесспорные и плодотворные основоположения и показать, какой метод следует применять в этой области, чтобы весьма распространенные, но до сих пор в значительной своей части бесплодные усилия действительно принесли пользу[728].
Так что даже считая, что он достиг более прочного основания в этике, Кант был далеко не уверен даже в этой области. Его подход характеризовался большой долей скептической сдержанности.
Кант никогда не был убежденным скептиком, но некоторым образом скептически относился к самому своему предприятию. Поэтому будет полезно прояснить, какого рода скептицизм был усвоен Кантом. Если мы определяем скептицизм как «тезис или утверждение в отношении некоторой группы высказываний, что каждый член этой группы так или иначе и в какой-то степени сомнителен», и если мы возьмем разные дисциплины, состоящие из таких групп или наборов утверждений, тогда нужно различать эпистемологический, этический, религиозный и метафизический скептицизм[729]. Каждый из этих видов «локален» для определенной дисциплины и не обязательно включает того рода «глобальное» сомнение, которое обычно приписывается скептикам. В самом деле, некоторые формы скептицизма могут не захватывать и дисциплину целиком, а ограничиваться рядом утверждений внутри нее. Разные формы скептицизма могут также варьироваться в соответствии с силой сомнения. Так, эпистемологический скептик может сомневаться, знаем ли мы в действительности, что определенные виды утверждений являются истинными, или сомневаться, возможно ли в принципе знать об истинности определенного рода утверждений. Размышления Канта 1768 года показывают, что он скептически относился к философским и особенно метафизическим утверждениям. Возможно, он даже близко подошел к тому, чтобы быть глобальным скептиком в отношении метафизики вообще, ни к чему не будучи «привязанным». Однако его скептицизм, кажется, не так уж силен, потому что он не был убежден, что метафизика невозможна в принципе, скорее считал, что, собственно говоря, истинную метафизическую систему еще не открыли. Его скепсис в отношении теоретических разделов метафизики был сильнее, чем в отношении метафизики нравов. Не сомневаясь в возможности научного знания и истинности моральных утверждений, он не был уверен в метафизических объяснениях этих вопросов. Эту неуверенность можно назвать формой
Кант извинялся в письме Ламберту от 2 сентября 1770 года за то, что не отвечал ему четыре года, признаваясь, что счел невозможным прислать «меньше, чем достаточно четко обрисованный образ, в котором встает перед моим умственным взором эта наука [метафизика], и определенную идею того особого метода, который должен лежать в ее основе»[731]. Он утверждал, что открыл этот образ и соответствующую идею метода всего годом ранее, в 1769 году. Стало быть, именно некоторого рода методологический скептицизм предшествовал первым попыткам Канта построить критическую философию.
То, что своеобразный умеренный метафизический и методологический скептицизм характеризовал для Канта подготовительный этап для его собственной критической философии, можно также увидеть из некоторых из его частых описаний хода развития метафизики, которые в определенном смысле являются на деле полуавтобиографическими отчетами о его собственном развитии. Так, он утверждал, что «первый шаг в вопросах чистого разума, характеризующий детский возраст его, есть
В настоящее время, когда (по убеждению многих) безуспешно испробованы все пути, в науке господствует отвращение и полный индифферентизм – мать Хаоса и Ночи, однако в то же время заложено начало или по крайней мере появились проблески близкого преобразования и прояснения наук, после того как эти науки из-за дурно приложенных усилий сделались темными, запутанными и непригодными[732].
Этот индифферентизм был для Канта результатом не «легко – мыслия, а зрелой способности суждения нашего века, который не намерен больше ограничиваться мнимым знанием» (Axi)[733]. Он считал, что это предвестник перемен к лучшему, необходимая прелюдия к «суду» «критики чистого разума» (Axii). Кант достиг стадии индифферентизма по меньшей мере к 1768 году.
Впрочем, было бы неверно ограничивать этот «индифферентизм» или «методический скептицизм» только последним этапом развития Канта в 1755–1768 годах. Скептическая сдержанность и уважение к скептической традиции (и древней, и современной), кажется, с самого начала играли значительную роль в мысли Канта. Так, он отмечает в одном из самых ранних размышлений (примерно датируемом 1752–1756 годами), что разница во мнениях порождает скептицизм; и он с очевидным одобрением говорит о «разумном пирронизме», основной принцип которого гласит: «там, где правила благоразумия не требуют поступать в соответствии с определенными правилами, следует удерживаться от решительного суждения, покуда наличествуют ясные возражения»[734]. Метафизика и этика должны выполнять требования этого базового принципа, и мы можем предположить, что Кант сам это принимал.
Эта пирроническая максима – что отложить суждение целесообразно – остается для Канта важной, как показывают конспекты лекций, которые сделал Гердер, будучи студентом. Там мы находим следующие наблюдения: