Литературный кружок продержался недолго и разрушился из-за романа, вспыхнувшего между Гёшеном и Марией Шарлоттой. Они вступили в отношения, которые в итоге привели к разводу четы Якоби. 17 сентября 1768 года Гиппель писал Шеффнеру:
В будущий понедельник Якоби разводится со своей женой. Причина развода – супружеская неверность, которую она не только признает, но и, несомненно надеясь выйти замуж за Гёшена, утверждает, что поступила так потому, что хотела развестись и отделаться от такого, как она говорит, «ничтожного субъекта». Если Гёшен внушил ей эти надежды, то он заслуживает наказания, но если он выполнит их в действительности, – о, мой любезнейший друг, тогда у меня нет слов. Его имя ужасно страдает, и все вокруг говорят, и эта Якоби больше всех, что он женится на ней. Он, Якоби, не только желал взять все на себя, но еще и на коленях преподнес ей договор. Итак, принцесса Якоби пала. Все презирают ее[682].
И года не прошло, как Гёшен и разведенная Мария Шарлотта, падшая Принцесса, уже строили планы пожениться. Гиппель писал: «Весь город судачит о том, что Гёшен женится на Якоби, только мы с Кантом помалкиваем, потому что
Даже это должно было оказаться у всей общественности на устах. Нам здесь достаточно знать свою правду, но поистине весело видеть, как людям приходится затыкаться в нашем присутствии, когда при нас говорят об этих вещах. Кто-то оправдывается, кто-то увиливает, кто-то ест больше обычного, а на следующий день вынужден пить лекарство. Давайте, дорогой друг, переживем все это и будем терпеть мир, который, одним словом, не для нас[684].
Кант переживал то же самое – если не хуже. Когда 23 октября 1769 года Гёшен и Мария Шарлотта поженились, Гиппель пришел на свадьбу, а Кант нет. Фактически он никогда больше не ходил к Гёшенам, пока Якоби был жив. Как писал Гиппель:
Вы ведь, наверное, хотите спросить меня о г-не магистре Канте? О, это комедия в пяти действиях, которая для меня нынче невоспроизводима. Г-н Кант, поистине добрый малый, и мой поистине очень хороший друг, – и есть, и будет – поведал о нынешней г-же мюнцмейстерше, бывшей г-же тайной советнице, ее супругу так много странностей и так возмущен этой свадьбой, браком, что испытывает серьезные сомнения относительно появления у нее[685].
Канта эти события огорчили. Он принял сторону бывшего мужа, дурно отзывался о Принцессе, и ему было трудно идти к ней после развода и нового брака. Он принял все близко к сердцу. В конце концов оказалось легче порвать все связи, вероятно, создав максиму никогда не входить в их дом[686]. В заметках к «Наблюдениям», где женщины играют большую роль, он отметил: «Женщина сужает сердце мужчины. Свадьба друга обычно означает его потерю».[687]
Нетрудно понять, что произошло. Мария Шарлотта, которой в 1768 году было 28 лет, состояла в браке с 51-летним мужчиной. Муж ей в отцы годился. Более того, Якоби, по крайней мере по некоторым рассказам, сам не относился к числу верных мужей. Со временем она устала от брака. В то же самое время ее заинтересовал Гёшен, всего на три года старше. Она влюбилась и изменила мужу. Вместо того, чтобы попытаться скрыть свою неверность, Мария Шарлотта взяла дело в свои руки, подала на развод и вышла замуж за мужчину, которого действительно любила – не уделяя особого внимания последовавшему скандалу. Решительность, с которой она действовала, и готовность пойти на риск замечательны, если не восхитительны.
Канту, напротив, было 44, и он был ближе по возрасту к бывшему мужу, чем к Гёшену или Марии Шарлотте, и все это не казалось ему ни замечательным, ни восхитительным. До увлечения Гёшеном Мария Шарлотта могла интересоваться Кантом, но после всех произошедших событий она, вероятно, затаила на него обиду за злословие в ее адрес. Хотя его приглашали в дом четы Гёшен много раз, он не пришел. Если верить Яхману, причиной была преданность брошенному мужу[688].
Канту оказалось гораздо труднее разобраться со своими привязанностями, преданностями, долгом верности, благодарности и отсутствия злого умысла, чем старым и новым партнерам в браке и другим их друзьям. Он повел себя, по мнению Гиппеля, в высшей степени неделикатно и неуклюже, решив порвать с Марией Шарлоттой и своими ближайшими друзьями. Мы можем только представлить, что Кант сказал и сделал и как это повлияло на его друзей, поскольку Гиппель так и не написал для нас свою комедию в пяти действиях. Однако ясно, что Гиппель, обладавший большой наблюдательностью, посчитал, что это стоит комедии. Можно только сожалеть, что он так ее и не написал (или, наоборот, радоваться этому) – одно очевидно: Кант был бы одним из персонажей, над кем мы бы сегодня смеялись. Кант сам признавал, что сыграл вовсе не достойную роль во всей этой истории. Если бы добропорядочных кёнигсбержцев попросили охарактеризовать характер Канта в тот период, многие назвали бы его неоднозначным.
Если роман Гёшена и Марии Шарлотты дал злым языкам недостаточно сведений об ученой элите Кёнигсберга, чтобы вдоволь попрактиковаться в сплетнях, скоро они получили новый материал: спустя недолгое время оказалось, что жена Кантера неверна мужу. Кантер стал в Кёнигсберге посмешищем. Как обычно бывает в таких случаях, в советах недостатка не было. Крикенде, который встретил Кантера в одном из своих путешествий в Берлин, написал Шеффнеру, что Кантеру «не стоит столько путешествовать», потому что с «красивыми молодыми женщинами, когда их мужей нет дома», случаются разные странности[689]. Гиппель был не столь милосерден: «Эта женщина открыла мне правду: глупую жену соблазнить легче, чем умную, и больше чести и покоя жить с последней»[690].
Если до всех этих скандалов Канта еще как-то интересовал брак, он, вероятно, потерял к нему в итоге всякий интерес. Мария Шарлотта, кажется, необратимо повлияла на его взгляд на женщин и женитьбу. В случае Гиппеля это определенно так. Он писал в своем «Очерке о браке» в 1769 году: «Жениться же, на самом деле, может лишь дурак, злодей и священник. Последний привык быть связанным обязательствами; злодей желает, чтобы его жена была ему неверна, а дурак верит, что она ему верна»[691]. Сам он решил годом раньше, что никогда не женится. Его решение было столь твердым, что он думал, что «этот узел никогда не развязать»[692]. Гиппель так и не передумал. Сомнения Канта в отношении брака, вероятно, относятся к тому же времени. В марте 1770 года он все еще, кажется, был бы не против жениться. Во всяком случае, в тот год Гиппель написал Шеффнеру, что он видел Канта и «не уверен», может ли тот, получив заверение, что станет профессором математики, «не оказаться женихом в любой миг, ведь говорят, что он не то чтобы против совершить такой нефилософский шаг»[693]. Но Кант так его и не совершил. Дожив до 46 лет и посмотрев на то, что случилось с некоторыми его друзьями, он испытывал неоднозначные чувства по поводу брака. Во всяком случае, мы знаем из его лекций по антропологии, что он считал, что молодая жена имеет власть над своим более старым мужем, а
Кант сформулировал максиму: «Не должно жениться». Фактически, когда бы Кант ни хотел указать, что конкретное, очень редкое исключение из максимы может быть приемлемо, он говорил: «Правило гласит: не следует жениться! Но давайте сделаем исключение для этой достойной пары». Правила и максимы могли иметь исключения, и не только касаемо брака. Но точно так же, как только исключительный брак был для него приемлемым исключением, так и максимы можно было нарушать лишь очень редко. Высказывание Кант позаимствовал у Михаэля Рихея (1678–1761), который написал в 1741 году стихотворение, где пытался доказать посредством принципа достаточного основания, что не следует жениться или, возможно, «не обязательно»
В те годы он еще больше укоренился в литературном мире Кёнигсберга. Он познакомился с большинством начинающих молодых писателей города, а также, так или иначе, с уже более заслуженными писателями. Гамана, который был одной из центральных фигур, Кант хорошо знал, даже если они и не всегда ладили. Гиппель, друг и студент Функа и всегдашний враг Гердера, был тогда хорошим другом Гамана и тоже сблизился с Кантом. Линднер, друг Канта со студенческих лет, вернулся в Кёнигсберг в 1765 году. Сомнительно, чтобы профессор поэзии разделял восторг Канта по поводу стихотворения Рихея о браке, но они во многом схоже смотрели на немецкую литературу. Шеффнер, опубликовав рискованные стихи «а-ля Грекур» в 1761 году, занял пост секретаря в военном министерстве в Кёнигсберге в 1765–1766 годах. Он стал лучшим другом Гиппеля в это время[696]. После того как он уехал из Кёнигсберга, они все еще поддерживали тесный контакт. Так, он говорит:
Поскольку я приезжаю к Гиппелю на каждое Рождество и на Пасху, то возобновил и знакомство с Кантом, который, как теперь может прочесть целый мир, сочетает в обществе остроумие и серьезность. Мы часто прекрасно беседовали у Канта с семи до восьми часов вечера. Там я сблизился также с И.Г.Гаманом, человеком железной твердости характера с сердцем, полным любви к человечеству, с неограниченной фантазией и с поистине замечательной смесью детскости и горячности страстного человека. Даже не желая учить других, он оказывал большое влияние на дух своих молодых друзей, что очень благоприятно на них сказывалось. Его дом был хаотичным складом[697].
Шеффнер хотел заручиться поддержкой Канта в собственных интересах, но безуспешно. Так, он писал Гердеру, что Кант «слишком ленив», чтобы внимательно прочесть Уарте или написать вместе с ним рецензию к «Фрагментам» Гердера[698]. У самого Канта были другие планы. Его больше не интересовала критика книг и систем и все больше влекла критика самого философского размышления.
«Грезы духовидца» (1766): Искренность, выраженная двусмысленно
«Грезы духовидца», возможно, самая любопытная книга Канта. Задумка написать ее, или по крайней мере написать что-то о духовидении и Сведенборге, появляется по меньшей мере летом 1762 года, но едва ли намного раньше[699]. В письме Шарлотте фон Кноблох Кант рассказал, как в нем пробудился интерес к Эммануилу Сведенборгу (1688–1772). Кант писал, что непохоже, «чтобы кто-нибудь когда-нибудь замечал в нем след образа мысли, склонного к чудодейственному, или слабости, ведущей к легковерности». Он утверждал, что никогда не верил в духов и не боялся кладбищ, следуя правилу здравого смысла, который, на его взгляд, в целом выступает против привидений. Однако предсказания Сведенборга или, лучше сказать, его чудесные видения, по крайней мере, на первый взгляд казались надежными. Они указывали в направлении доказательства существования иного мира. Так, говорят, что Сведенборг сообщил о точных событиях, которые произойдут в Стокгольме, сам находясь в 50 милях от него[700]. Свидетели этих «видений» казались Канту совершенно надежными. Так что нужно было от чего-то отказаться: или естественные законы, управляющие зрением, были неполны, или Сведенборг и его свидетели ошибались. Канту было трудно найти то, что подрывало бы достоверность этих событий. Так, он «страстно» желал получить книгу, которую Сведенборг собирался вскоре опубликовать в Лондоне. Когда он ее прочел, то был разочарован и позабавлен параллелями между спекуляциями Сведенборга и академических метафизиков.
6 ноября 1764 года Гаман сообщал Мендельсону, что Кант, «чьим обществом я теперь ограничиваюсь», пишет «рецензию на
«Грезы» – единственная книга, в отношении которой Кант приблизился к тому, чтобы извиниться за нее. Хотя она вышла анонимно, он взял за нее ответственность. Так, 8 апреля 1766 года он писал Мендельсону: