Мы не знаем точно, когда Кант и Грин познакомились, но произошло это в какой-то момент до 1766 года, возможно уже в 1765 году. В 1766 году, когда Грин отбыл по делам в Англию, Шеффнер написал Гердеру: «Магистр [Кант] теперь постоянно в Англии, потому что там Руссо и Юм, о которых ему иногда пишет его друг г-н Грин»[626]. Через две недели он рассказал Гердеру несколько анекдотов о Юме и Руссо, источником которых, очевидно, были письма, которые Кант получал от Грина. Было сказано, что Грин и Кант познакомились во время Американской революции и что их отношения начались с горячего спора о ней. Кант принял сторону американцев, а Грин – англичан[627]. Конечно, это не может быть правдой, хотя не исключено, что они поспорили о более раннем событии, в конце концов приведшем к Американской революции, а именно о Гербовом акте 1765 года. Подписание акта привело к восстаниям в Бостоне и других местах уже в августе, что вынудило британский парламент отменить его в том же году[628]. Это означало бы, что знакомство Грина и Канта состоялось летом 1765 года. Точно известно, что к 1766 году они были близкими друзьями; и по крайней мере с того времени Кант постоянно и очень регулярно ходил в гости к Грину. Регулярность Канта объяснялась, вероятно – по крайней мере поначалу – больше пунктуальностью Грина, чем самого Канта, потому что говорили, что соседи сверяли часы, завидев, как Кант уходит от Грина по вечерам: визит оканчивался ровно в семь.
Несколько историй иллюстрируют, сколь строго Грин придерживался своих правил и обещаний. Говорят, что Кант и Грин однажды договорились совершить на досуге поездку в запряженном лошадьми экипаже за город в восемь утра. Грин ждал Канта уже без четверти восемь и ровно в восемь отправился в путь, хотя того еще не было видно, а когда по пути он его встретил, то просто проехал мимо, хотя Кант отчаянно махал, чтобы тот остановился. Поступить так было бы противно максимам Грина. Персонаж комедии Гиппеля, прототипом которого послужил Грин, высмеивает своего будущего зятя, потому что тот «встает, когда ему вздумается – в семь, восемь, девять, потому что у него нет, как у других честных людей, кофейных и чайных дней. Нет! Он и за полчаса едва ли знает, будет он пить чай или кофе. А обедает он, когда проголодается.» А себя хвалит: «Я встаю не потому, что выспался, а потому что шесть утра. Я иду есть не потому, что голоден, а потому что часы пробили полдень. Я иду в постель не потому, что устал, а потому что уже десять вечера»[629].
Магистр, один из персонажей пьесы, возражает: неправильно думать, «что ученые труды пишутся по тем же правилам, что и письма купцов, которые следует писать, потому что сегодня день для корреспонденции. Диссертация – черт побери! – это не банковский вексель. Для таких работ нельзя придерживаться часов»[630]. Кант, вероятно, в то время все еще мог бы согласиться с магистром, но мало-помалу он учился писать философские труды так же, как банковские векселя, и назначал часы для работы за столом.
Они сблизились, и влияние Грина на Канта нельзя переоценить. Как и Кант, Грин любил Юма и Руссо. «Связь с очень оригинальным и честнейшим англичанином Грином, конечно, оказала немалое влияние на образ мыслей Канта и особенно на изучение английских авторов»[631]. С Функом Кант любил играть в карты, ходить в театр и на концерты, развлекаться. Он был горожанином. Вскоре он бросил играть в карты, чтобы угодить Грину[632], а в театр ходил все реже, пока к концу жизни совсем не перестал. У Грина совершенно не было музыкального слуха. Так, он мог отличить поэзию от прозы только по расположению текста на странице, и его сбивал с толку этот способ печати стихов. Кант, «по крайней мере в молодости, с удовольствием слушал хорошую музыку». Он бросил и эту привычку[633]. Боровский часто противопоставляет в своей биографии то, что Кант делал «прежде», тому, что он делал (или лучше: чего
Они полностью друг другу доверяли, делились друг с другом всеми мыслями и чувствами. Однако их дружба, по крайней мере если верить самому Канту, опиралась не на «одно лишь чувство», а на «принципы». Это была «моральная» дружба, а не просто «эстетическая»[634]. Взгляд Канта на максимы как необходимые компоненты для построения характера был, по крайней мере отчасти, обязан образу жизни Грина. Неслучайно в лекциях по антропологии, где Кант говорил о максимах, он часто утверждал, что у англичан самый твердый рассудок. Он и сам полагался на суждения своего английского друга.
Близким другом и Канта, и Грина был Роберт Мотерби (1736–1801) из Халла. Он приехал в Кёнигсберг в возрасте восемнадцати лет по запросу Грина, искавшего себе надежного помощника. Мотерби не говорил по-немецки, когда приехал, но вскоре стал незаменимым помощником Грина во всех торговых делах. Позже Грин сделает его своим деловым партнером, а когда он умрет, Мотерби унаследует компанию. Кант продолжал приходить к Мотерби после смерти Грина и был близким другом его семьи. Благодаря этим английским купцам Кант познакомился и с другими их приятелями, такими как англичанин Баркли, шотландский торговец Хэй и французские торговцы Туссен и Лаваль. Мотерби женился на одной из десяти дочерей Туссена (Шарлотте)[635]. И все же именно Грин стал самым близким из всех друзей Канта.
В 1768 году Гаман писал: «Несколько дней назад я впал в дневную дрему, когда был у моего друга Грина. Затем я услышал утверждение Канта, что нельзя ожидать никаких новых и важных открытий в астрономии из-за ее совершенства. Я вспомнил, будто во сне, что ненавидел новые астрономические гипотезы настолько, что мог бы уничтожить их…»[636]Практикуя искусство беседы, Грин и Кант обсуждали множество тем. Такие разговоры, вероятно, чаще всего следовали схеме, которую Кант описывает в лекциях по антропологии. Разговор, согласно этой точке зрения, делится на три части: нарратив или история, обсуждение и шутка. Разговор начинается с того, что кто-то рассказывает историю, а потом ее обсуждают. Тут может возникнуть дискуссия. «Если дискуссия или
Компания
Те, кому приходилось жить на фиксированный доход, особенно пострадали от этих событий. Хотя Кант не получал фиксированного дохода, ему приходилось жить на плату от студентов, а в шестидесятых и семидесятых годах студентов было меньше, чем в пятидесятых. Тем не менее финансовая ситуация в Кёнигсберге была не настолько плоха, как в Берлине, поскольку Кёнигсберг был гораздо теснее связан с Польшей и другими восточноевропейскими странами. Однако кёнигсбержцам события в Берлине не помогали. Вряд ли можно сомневаться в том, что Канту приходилось жить существенно скромнее на протяжении большей части шестидесятых годов по сравнению с периодом русской оккупации или по сравнению со временем после 1770 года, когда он стал ординарным профессором. Деньги, как мы видели, для Канта всегда имели значение, но в 1762–1764 годах они были особенно важны.
11 ноября 1764 года в Кёнигсберге разразился огромный пожар, который длился неделю и разрушил 369 домов, 49 складов и церковь в Лёбенихте, унеся множество жизней. Пожар мог начаться по причине поджога. Опустошение, причиненное им, напомнило всем жителям Кёнигсберга, включая Канта, как хрупка на самом деле жизнь[642].
Кантовский метод преподавания: «Характерный метод в философии – цететический»
Имеется несколько свидетельств о том, что Канта начали замечать в 1764 году. Его работы получали хорошие отзывы, их серьезно обсуждали в других университетах. Одним из свидетельств был диспут магистра Клесса в Тюбингене, который послали Канту в конце 1764 года. На защите председательствовал Плуке. Половину книги занимал текст Канта. В оставшейся половине Канта «с большим уважением толковали, дополняли и местами опровергали»[643]. Что еще важнее, он получил официальное признание Берлина. В августе 1764 года в университет пришел рескрипт, разрешавший университету занять кафедру профессора поэзии, освободившуюся после смерти И. Г. Бока. В письме отдельно указывалось имя Канта: «на известного тамошнего магистра по имени Иммануил Кант было обращено внимание вследствие его работ, свидетельствующих об очень основательной учености» [644]. Далее в письме содержался вопрос, подходит ли он для этого поста и не хочет ли его занять[645]. Кант ответил: «Нет, но очень заинтересован в должности профессора логики и метафизики, которая скоро может открыться». Он был уверен, что более подходящая должность под рукой, и не соглашался на то, что казалось ему второсортным. Он скоро достигнет одной из своих самых важных целей – по крайней мере в том, что касается его университетской карьеры. Это была еще одна причина для размышлений над тем, чего он уже добился и что хочет делать в остаток своей жизни. За одной из причин для беспокойства могли последовать и другие.
Кант отказался занять должность, которая обеспечила бы ему твердый доход, будучи уверен в том, что рано или поздно займет более подходящий пост[646]. Следующая возможность официальной поддержки была не столь значительной, но все же лучше, чем ничего. Она возникла, когда вышел на пенсию помощник библиотекаря в дворцовой библиотеке. Дворцовая библиотека была по сути равнозначна университетской, но использовалась не так активно. Кант подал заявление на этот пост в ноябре 1765 года и получил его в феврале 1766-го. Ему платили жалование размером 62 талера в год[647]. Библиотека была открыта дважды в неделю, в среду и субботу с часу до четырех дня. Прежний помощник библиотекаря оставил библиотеку в полном беспорядке. Канту и его начальнику (Фридриху Самуилу Боку) пришлось переставлять книги и сравнивать имеющиеся издания с каталогами. Это была тяжелая и нудная работа, и ее отнюдь не облегчал тот факт, что помещения библиотеки зимой не отапливались. Помощник библиотекаря Кант просидел большую часть года – по шесть часов в неделю – с «окоченевшими руками» и «замерзшими чернилами» в темных комнатах, где вообще невозможно было читать или писать. Ему приходилось сидеть там несмотря на то, что долгой кёнигсбергской зимой практически никто в библиотеку не заходил. С другой стороны, новое постоянное жалованье улучшило его «очень скудное существование»[648].
Жалованье позволило Канту сменить в 1766 году место жительства. Ему никогда не нравился шум коммерческих судов, идущих по реке Преголя, что протекала рядом с домом, и бесконечных экипажей, ввозивших в город польские товары. Поэтому он переехал в дом издателя Кантера[649]. В большом доме – который иногда называли старой ратушей – находились квартиры, лекционные аудитории Канта и других преподавателей и несколько комнат для студентов. Там же располагался и книжный магазин Кантера, где царила атмосфера кофейни. Кантер не только продавал книги, которые могли изучать преподаватели, но и издавал
Пост профессора поэзии 24 октября отдали Линднеру, одному из ближайших друзей Канта еще со студенческих лет. Кажется, Кант использовал свое влияние в Кёнигсберге, чтобы Линднер получил этот пост[651]. Возвращение Линднера в Кёнигсберг было для Канта важным событием – после потери Функа Линднер мог стать главным из его академических друзей. Функ не был верным мужем; как и Кант, он столь же интересовался галантностью, как и научной работой. Линднера меньше интересовали вопросы любезности, а больше – литература. Хотя можно было бы предположить, что его интересы больше соответствовали новому характеру, который формировал Кант в то время, тем не менее нет свидетельств, что их дружба продолжилась. Одной из причин могли быть теологические взгляды Линднера. Позже он стал придворным проповедником в Кёнигсберге и духовником Гамана[652]. По всем сведениям, он был ближе к Гаману, чем к Канту.
Кант продолжал очень много преподавать. Он пытался научить студентов философствованию, но не собирался систематически учить студентов истине. В «Уведомлении о расписании лекций на зимнее полугодие 1765/66 года» он утверждал, что скептический метод лучший в философии[653]. Он говорил возможным студентам, что собирается учить их не философии («это невозможно»), а скорее учить философствовать:
Характерный метод обучения в философии – это метод
Используя старую Пирронову характеристику скептиков как вопрошателей, которые «упорствуют в отыскивании», он открыто указывал в лекциях, что это самое наименование Секст Эмпирик употреблял, говоря о «скептическом способе рассуждения»[655]. И хотя Кант, кажется, не собирался отрицать, что философия может стать догматической, он и не утверждал, что она уже в значительной степени стала такой. Он был уже достаточно убежден в причинах того, почему метафизика «еще остается столь несовершенной и недостоверной». Философы неправильно понимают свой характерный метод. Он не синтетический, как обычно полагают, а аналитический[656]. Это так же верно для метафизики, как и для этики. В самом деле, Кант утверждал, что хотя у этики репутация лучше, чем у метафизики, она столь же несовершенна. Она может казаться более обстоятельной, потому что человеческое сердце или чувства подсказывают нам, что верно, а что нет, прежде чем мы успеем об этом подумать. Однако эти различия не проводятся достаточно ясно. Поэтому следует относиться к этике с тем же скепсисом, что и к метафизике.
Кантовские лекции по метафизике начинались с краткого введения в «эмпирическую психологию», за которым следовало обсуждение материальной природы. Потом он переходил к онтологии как «к науке об общих свойствах всех вещей» и различию между нематериальным и материальным бытием, уделяя особое внимание рациональной психологии. Наконец, он рассматривал причину всего сущего или «науку о Боге и мире». Порядок был продиктован педагогическими соображениями Канта. Молодых студентов следовало сначала познакомить с конкретными вопросами, представлявшими интерес для всех, и только потом – с более сложными абстрактными метафизическими теориями. Кант считал, что здесь содержится дополнительное преимущество: студент, который потеряет интерес после эмпирической психологии, по крайней мере узнает хоть что-то полезное для жизни[657]. К логике, согласно «Уведомлению», можно подходить двояко – как к критике вместе с предписанием здравого смысла или как к критике и предписанию учености. Кант утверждал, что подходит к логике первым из этих двух способов, так как он может быть полезен в повседневной жизни студентов. Моральная философия имеет дело не только с тем, что следует сделать, но и с тем, что действительно имеет место. У нее имеется антропологический базис, касающийся природы человека, которая «всегда остается той же». Физическая география имеет целью дать студентам знание географии в самом широком смысле слова и тем самым помочь им понять свое место в мире. Все лекции имели четкую практическую педагогическую цель. Кант утверждал, что стремится внести изменение в жизнь своих студентов, научить их чему-то полезному. Поэтому он хотел, чтобы они могли его понять.
Одним из самых важных его студентов в 1764–1769 годах был Маркус Герц (1747–1803). Он родился в Берлине и был сыном синагогального писца. После изучения Талмуда он приехал в Кёнигсберг в 1762 году, чтобы стать учеником в доме Иоахима Мозеса Фридлендера, достаточно влиятельного банкира и торговца. В Кёнигсберге находилось одно из «самых больших, значительных и просвещенных еврейских сообществ в Северной Европе»[658]. При поддержке Фридлендера и остальных Герц поступил в университет. Его имя внесли в реестр университета 4 апреля 1766 года. Это не было само собой разумеющимся событием. Правила, позволявшие евреям учиться в университете без специального разрешения, были разработаны только в конце шестидесятых. Ни один еврей при жизни Канта не получил профессорской должности. Католики испытывали те же проблемы. Любопытно, что Кант позже поддерживал еще одного своего еврейского студента, который пытался получить должность на факультете медицины, но в конце концов вынужден был оставить эти попытка[659]. Герц начал ходить на лекции Канта в следующем семестре после «Уведомления»[660]. То, что он прослушал в 1766 году, вряд ли сильно отличалось от того, чему Кант учил в предыдущем семестре. Утверждают, что Герц «написал множество хороших стихотворений между лекциями Канта»[661] Сам он говорил, что изучение «языков и философии» в Кёнигсберге сопровождались «постоянной и непрерывной болью, подобной пытке». Он преуспел, лишь прилагая «огромные усилия»[662]. Он стал хорошим другом Канта и, вероятно, одним из самых близких его партнеров по философским дискуссиям в это время. Выражая Канту признательность, он позже писал: