Возможно, Вейман и заслуживал молчания, но едва ли он ошибался, думая, что Кант, нападая на Крузия, отвергает и его диссертацию как недостойную даже обдумывания или упоминания. Одно точно – поскольку диссертация Веймана представляла собой по большей части подытоживание работ Крузия, и поскольку каждому было ясно, что он его последователь, все в Кёнигсберге приняли брошюру Канта за нападение на нового магистра.
Не сказать, чтобы отношения Веймана и Канта много потеряли от этой ссоры. Они и так уже сражались за одних и тех же студентов, и Вейман был успешнее Канта. Андрей Болотов (1738–1833), посещавший лекции Веймана в то время, сообщал, что тот тайно пытался переманить студентов у других преподавателей, и что остальные («все» вольфианцы, согласно Болотову) были настроены против него и усложняли ему жизнь. Пиетист Вейман имел большое влияние на студентов, в результате чего
…многие его студенты отдалились от прежних учителей и, следуя за магистром Вейманом, уже вооруженные теперь лучшими правилами, мыслями и доказательствами, стали настоящими противниками этих преподавателей и больше не терпели поражений в обычных диспутах[483].
Более того, философия, которую проповедовал Вейман, а именно философия Крузия, имела дополнительное преимущество: она «превращала любого, кто к ней приблизится, даже сам того не желая, почти автоматически в христианина»[484]. Болотов тоже «лично созерцал великого или, проще говоря, бестолкового Канта». Он отвергал «вольфизм» Канта, как и вольфианство других кёнигсбергских преподавателей[485]. Покидая Кёнигсберг, Болотов подарил Вейману овчинный тулуп, чтобы тот не мерз[486].
Чего добивался Кант, нападая на позицию Веймана? Можно, пожалуй, сказать, что речь шла о проведении линий фронта. В своей диссертации Вейман изложил свои убеждения, и она определяла повестку дня. Кант выражал сомнения по поводу последовательности и философской ценности такой повестки. Студенты, в то время выбиравшие лекции на предстоящий семестр, тоже знали, что поставлено на карту в этом споре. С одной стороны был новый приват-доцент, намеревавшийся придать новую силу лагерю пиетистов, защищая идеи Крузия; с другой – еще один довольно молодой преподаватель, пытавшийся пересмотреть философию, модифицируя учение Баумгартена в направлении британской философии. Это была еще одна стычка в долгой университетской битве между теми, кто считал философию служанкой теологии, и теми, кто считал ее независимой дисциплиной.
Как и Кант, Гаман не особенно уважал Веймана. Он сообщал:
Я лишь бегло заглянул в его диссертацию, и у меня пропало всякое желание читать ее; я заглянул в аудиторию, где проходила диспутация, и у меня пропало всякое желание слушать. Останься дома, сказал я себе, чтобы не сердиться и не злить других. Но я пошел на защиту диссертации. Господин магистр Кант был приглашен оппонировать, но он отмолчался и вместо этого издал сочинение, приглашающее к его лекционному курсу об оптимизме, которое я сохраню для вас. Он и мне прислал один экземпляр. Я не понимаю его
Когда Кант не ответил на письмо Гамана об учебнике по физике для детей, Гаман подумал, что с ним обращаются так же, как с Вейманом. Он утверждал, что для него это «оскорбление»[488]. Он набросился на Канта: «Сказать по правде, Вы возгордились. Вы можете как угодно обращаться с Вейманом, но я как друг требую другого отношения. Ваше молчание по отношению к нему трусливее и подлее, чем его глупая критика вашего сочинения. Вы и со мной ведете себя точно так же. Я этого так не оставлю»[489]. Ранее Гаман предсказывал, что в будущем его отношения с Кантом будут либо очень далекими, либо очень близкими[490]. Начиная с этого момента они будут очень далекими, но Кант и Гаман никогда не были
Канта увлекало преподавание – по крайней мере поначалу. К октябрю 1759 года оно стало обременительным. Так, он писал своему другу Линднеру:
Я сижу ежедневно у наковальни моей кафедры и кую тяжелым молотом мои похожие друг на друга лекции в одинаковом такте. Иногда у меня возникает более благородное желание несколько выйти из этой узкой сферы, однако сразу же раздается грозный голос, всегда истинный в своих угрозах, и заставляет меня вернуться без промедления к тяжелой работе.
Тем не менее, учитывая место, где я нахожусь, и небольшое ожидание изобилия, я рад аплодисментам, которыми меня награждают, и преимуществами, которые я из этого извлекаю, и я провожу мою жизнь в мечтаниях[491].
Кант кажется уставшим и несчастным. Тем не менее, письмо могло быть написано в минуту отчаяния, а такие минуты вовсе не обязательно характеризуют взгляд на жизнь в целом.
Гиппель, который был его студентом летом 1758 года и зимой 1758-59 годов – сначала «посетив полный философский курс Бука», лекции Теске по физике, Лангхансена и Бука по математике, Кипке по логике, Флотвела по немецкой стилистике и древнееврейскому языку, занятия греческим с И.Г. Боком и несколько курсов по теологии – мало что говорит о Канте как о лекторе[492]. Хотя он посещал лекции Канта по «философии и физической географии», а также по метафизике, они ему ничем не запомнились. Гораздо больше его впечатлили лекции старика Шульца по догматическому богословию[493]. Находясь под большим влиянием пиетизма, чем Кант, он, вероятно, считал Канта не только слишком сложным, но и вредным. Это не означает, что Кант менее тщательно подходил к подготовке и чтению лекций; он просто не мог позволить себе пренебрегать ими, поскольку от них зависели его средства к существованию. Однако это говорит о том, что его стиль не нравился всем студентам в равной мере[494]. Иоганн Шульц (1739–1805), ставший под конец жизни другом Канта, тоже тогда был студентом. Как и Канта, Шульца подготовили к обучению в университете во Фридерициануме. Ходил ли он на лекции Канта, не совсем ясно. Он не называл себя учеником Канта, когда его позже об этом спрашивали, но Боровский, который должен бы знать о таких вещах, говорит, что он на самом деле был одним из лучших студентов Канта[495]. Как бы то ни было, философия Канта, кажется, начала оказывать влияние на Шульца только в 1770 году. В первые годы преподавания Кант был, возможно, хорошим лектором, но он был одним из многих, и его идеи не были радикально новы.
Близким к Канту студентом в то в время был Иоганн Фридрих фон Функ (1738–1760), который позже умер от истощения в Кёнигсберге. Одна из самых необычных публикаций Канта посвящена его безвременной кончине. Она была написана в виде письма матери Функа, в котором Кант хвалил характер ее сына и использовал его смерть как повод для размышлений о смысле жизни.
Каждый человек намечает собственные планы своего назначения в этом мире. Искусства, которым он хочет научиться, почет и удобства, которых он от этого ожидает в будущем, прочное счастье в супружеской жизни и множество удовольствий или начинаний – таковы картины волшебного фонаря, которые он с такой изобретательностью рисует себе и заставляет в игре последовательно проходить перед своим живым воображением; смерть, замыкающая эту игру теней, виднеется лишь в туманной дали, ее заслоняет и делает незаметной свет, распространяющийся над более привлекательными местами. Мы предаемся подобным мечтаниям, а в это время наша истинная судьба ведет нас совершенно другими путями. Жребий, действительно выпадающий на нашу долю, бывает редко схож с тем, который мы сами себе начертали; на каждом шагу мы обманываемся в своих ожиданиях, пока смерть, все еще кажущаяся далекой, не кладет внезапно конец всей этой игре[496].
Под влиянием таких размышлений мудрый человек обращает свой ум «на свое великое назначение после смерти». «Разумный в своих замыслах, но без всякого упрямства, уверенный в исполнении своих надежд, но чуждый нетерпения, скромный в своих желаниях, ничего никому не приказывая, полный доверия, но ни на чем не настаивая, он ревностен в исполнении своих обязанностей, но с христианским смирением готов покориться велению Всевышнего, если тому будет угодно среди его порывов отозвать его со сцены, на которую он был поставлен»[497]. Мы должны всегда это помнить и привыкнуть размышлять о таких вещах в суете наших ежедневных трудов и отдыха. Скуке, равно как и волнению, спорам и удовольствиям, может скоро прийти конец.
Гердер, студент Канта (1762–1764): «Посвящен, так сказать, в руссиану и юмиану»
Русские покинули Кёнигсберг в 1762 году. Императрица Елизавета скончалась 25 декабря 1761 года, и ее место занял Петр III, человек недалекий и пруссофил, который лучше чувствовал себя в Гольштейне, чем в России. Горячий поклонник Фридриха, Петр III не только прекратил все враждебные действия, но и заключил с Пруссией союз, чтобы объявить войну Дании (традиционному врагу Гольштейна). Неудивительно, что ему удалось в короткие сроки оттолкнуть от себя практически всех в России, кто имел вес. В Кёнигсберге русский командующий официально снял с себя полномочия, но войска остались там. 28 июня к власти в результате государственного переворота, возглавляемого ее любовником, пришла Екатерина II. Почти сразу же русский командующий объявил, что русские снова являются оккупационными силами. Новая императрица, однако, не была заинтересована в сохранении оккупированных территорий и приказала русским солдатам, которым не платили уже несколько месяцев, вернуться на родину, таким образом фактически аннулировав союз с Пруссией и выйдя из войны. Когда русские ушли, вернулось прусское руководство. Гаман писал Линднеру 10 июля: «В понедельник здесь объявили мир. Вчера вечером собралась администрация. Желание Лаусона исполнилось. Он всегда молился, чтобы профессор поэзии не умер, пока здесь не будет опять прусского руководства». И. Г. Бок умер за два дня до этого, и место профессора поэзии оказалось вакантным. Новым назначением будет заведовать король Пруссии, а не русская императрица.
Опять-таки, как представляется, никаких серьезных проблем, связанных со сменой администрации, не возникло. Кант, во всяком случае, не испытал сложностей из-за перемен. Как раньше он давал
Генерал Мейер, командир драгунского полка в Кёнигсберге, был человеком редкой образованности. Кант читал курс лекций по математике и физической географии для нескольких офицеров в его доме. Он часто обедал там, потому что генерал был холостяком, как и Кант. Кроме офицеров, приглашали многих из самых достойных ученых. Мейер очень заботился об элегантности и сурово поглядывал на своих офицеров, если они плохо вели себя за столом. Когда Кант, сидевший напротив генерала, однажды пролил красное вино на в высшей степени изысканный стол, все были потрясены. Генерал, чтобы избежать неловкой ситуации, сам пролил целый бокал и, поскольку речь шла о Дарданеллах, начертил пальцами их контуры в пролитом вине…[500]