Кант не желал «последователей», говоря: «Вы научитесь у меня не философии, а философствованию, не повторению мыслей, а мышлению»[400]. Он призывал студентов к тому, чтобы упорядочивать собранную информацию по разным рубрикам и всегда спрашивать себя, когда они читают или слышат что-то новое: «Под каким заголовком или в каком порядке это должно располагаться – куда вы это поставите?» Он также советовал студентам вести общую тетрадь для записей (Miszellaneen), разграниченную в соответствии с разными науками, в помощь зачастую обманчивой памяти[401]. Кант был популярным лектором с самого начала; его аудитории всегда были полны. В феврале 1757 года Готлиб Иммануил Линднер спрашивал в письме: «Магистр Кант все еще убережен от суда инквизиции, судящей за остроумие?»[402] Брат Гамана писал Линднеру: «Магистр Кант живет счастливо и довольно. Потихоньку он переманивает тех, кто посещает лекции крикливого (marktschreierische) Ватсона, и он ослабляет усердием и настоящей ученостью фиктивные аплодисменты этому юнцу»[403]. Среди молодых преподавателей царила мощная конкуренция и ревность. Даже самого скромного финансового успеха, необходимого для выживания, добиться было непросто, и за него приходилось бороться бдительно и упорно.

Кант нравился не всем. Шеффнер, живший у Иоганна Людвига Лестока (1712–1779), прямо говорит, что ходил на лекции Матиаса Фридриха Ватсона (1732–1805) по Горацию и эстетике, «но не был ни на одной лекции Канта, к которому руководитель моих занятий испытывал антипатию и которого он никогда не приглашал в свой дом»[404]. Вместо этого Шеффнер ходил на большинство курсов, которые читал сам Лесток. Туда входили, «помимо прочего, jus naturae, De cive Гоббса, которого он, как я смог понять позже, на самом деле понимал неправильно. Против „Левиафана“ Гоббса он предостерегал нас самым серьезным образом, так что я осмелился прочесть его только позже»[405]. На лекциях Канта Шеффнер не услышал бы таких серьезных предупреждений. Что бы он услышал вместо этого, можно узнать у Боровского, который пишет:

Особый интерес Канта к Хатчесону и Юму вполне соответствует духу времени. «Исследование о человеческом познании» Юма было издано в Германии в 1755 году, а «Система моральной философии» Хатчесона вышла в переводе Лессинга в 1756 году под названием Sittenlehre der Vernunft. Мендельсон и другие в Берлине в то время точно так же интересовались Юмом и Хатчесоном, как и Кант и другие в Кёнигсберге. То, что эти интересы столь быстро нашли отражение в лекциях Канта, показывает среди прочего, как внимательно он следил за новейшими тенденциями в Берлине.

Как и в сегодняшних университетах, лекции читались в определенные ограниченные периоды года. Летний семестр длился с конца апреля или начала мая до середины сентября. Зимний – с середины октября до конца марта или начала апреля. Таким образом, у Канта было два примерно месячных перерыва в апреле и в сентябре-октябре[407]. Были перерывы и в середине семестра: четыре недели в июле-августе («каникулы в собачьи дни», Hundstagsferien) и еще четыре недели в Рождество и на Новый год[408]. Преподаватели читали лекции в общей сложности восемь месяцев в году. Оставшиеся четыре месяца они занимались другой работой и отдыхали.

Во время семестра темп был изнурительным. Лекционный курс обычно занимал четыре часа в неделю, в два или четыре занятия. По «главным дням», в понедельник, вторник, четверг и пятницу, ординарные профессора читали публичные лекции, за которые студенты не платили. Приват-доценты и экстраординарные профессора должны были организовать свои занятия вокруг этих событий. По средам и субботам некоторые преподаватели университета давали частные уроки и проводили коллоквиумы. Кант тоже иногда проводил в эти дни упражнения в дебатах, длившиеся по часу[409].

Чтобы заработать себе на жизнь, Канту приходилось читать много лекций. В первом семестре (зима 1755–1756 годов) он читал лекции по логике, метафизике, математике и физике. В летнем семестре 1756 года он добавил географию, а в следующем – этику. Количество часов никогда не было меньше 16, а иногда доходило и до 24[410]. В качестве учебника Кант обычно использовал «Метафизику» Баумгартена, впервые вышедшую в 1739 году, а по логике—Auszug aus der Vernunftlehre 1752 года Георга Фридриха Мейера[411]. Баумгартен был самым лейбницианским философом среди всех вольфианцев, а Мейер был его учеником и последователем. Это означало, что лекции Канта, по сути, основывались на самой радикальной ветви философии Лейбница – Вольфа. Первый семестр он провел по Баумейстеру, «хотя предпочел бы ему Баумгартена». Когда он пустил по рядам листок бумаги, чтобы спросить студентов, какой текст они предпочли бы, и кто-то очень захотел Баумгартена, он предложил тому студенту частные уроки[412]. В кантовские экземпляры этих книг были вставлены пустые страницы, на которых Кант писал свои заметки. Со временем эти страницы полностью заполнились, и ему пришлось писать на полях. Некоторые из этих книг сохранились, и они невероятно полезны для понимания философского развития Канта. Боровский пишет, что «иногда Кант носил с собой отдельный блокнот, в который он записывал заметки»[413]. На лекциях по этике он всегда использовал в качестве учебника «Этику» Баумгартена. Судя по всему, он обычно читал два семестра лекции по математике, куда входили арифметика, геометрия, тригонометрия в летнем семестре и механика, гидростатика, аэрометрия и гидравлика – в зимнем. Иногда он пользовался Anfangsgründe aller mathematischen Wissenschafte (1710) Вольфа, а иногда более коротким Auszug aus den Anfangsgründen aller mathematischen Wissenschaften (1713)[414]. Его лекции по физике и естествознанию были, по крайней мере в течение пятидесятых и в начале шестидесятых годов, основаны на Erste Gründe der Naturlehre Иоганна Петера Эберхарда (Лейпциг, 1753)[415].

Это был тяжелый график, но он показывает, что Кант привлекал студентов. Тем не менее «в первые годы, когда он читал лекции, его доход был очень небольшим». Хотя у него был «железный запас» из двадцати золотых монет (Friedrichsdor), он никогда его не трогал. Вместо этого он продал некоторые из своих книг. Ему приходилось носить одно и то же пальто, пока оно не износилось, и друзья предложили купить ему новое, но он отказался[416]. Первые два или три года было трудно. Потом дела пошли на лад. Он заработал репутацию хорошего преподавателя. Боровский говорил об «поистине щедром вознаграждении за частные лекции (которое, как я точно знаю, он получал уже в 1757 и 1758 году)»[417]. Будучи успешным лектором, Кант получал доход, позволявший ему жить жизнью, подобающей его статусу. Как он позже рассказывал одному из своих издателей, у него «всегда был более чем достаточный доход», он мог позволить себе две комнаты, «очень хороший стол», то есть хорошую еду, и мог даже нанять слугу[418]. Он также заверял его, что то были «самые приятные годы его жизни». С другой стороны, позже он предупреждал Сигизмунда Бека, что «существование, основанное только на чтении лекций, всегда очень неприятное (mißlich)»[419]. Поэтому вероятно, что Кант не мог накопить много денег в тот период и чрезвычайно зависел от постоянного дохода от лекций [420] .

В 1756 году нужно было снова искать профессора логики и метафизики вместо Кнутцена. Кант обратился с письмом к королю, написав, что философия «самое важное поле его усилий» и что он никогда не упускал возможности учить логике и метафизике[421]. Он не получил этой должности. В самом деле, кажется, его письмо так и не дошло до Берлина, а просто было сложено в архив[422]. Кант продолжал пытаться улучшить свое положение и получить должность в Кнайпхофской гимназии, но «не прошел»[423]. Комитет назначил вместо него некоего Вильгельма Беньямина Канерта. Кажется, это случилось в 1757 году, после того как Кант уже четыре семестра преподавал в университете[424]. Должность, на которую претендовал Кант в школе, освободилась 11 октября 1757 года из-за смерти Андреаса Васянского, отца одного из биографов Канта. Не было ничего удивительного в том, чтобы университетский приват-доцент преподавал в местной школе, пока не получит пост профессора в университете. Канерт до того преподавал уже два года в школе в Лёбенихте (Löbenicht), прежде чем получил новую должность. И еще он гораздо лучше подчинялся правилам пиетистского дискурса, чем Кант. Трудно представить, чтобы Кант мог когда-либо написать следующие строки, которые типичны для Канерта (и других пиетистов):

Вполне предсказуемо, что Кант «не прошел», учитывая отсутствие опыта и необходимой преданности. Возможно, именно потому, что он был «против пиетизма», он и не получил той должности, на которую претендовал.

Конечно, его жизнь состояла не только из работы и неудач. У Канта были хорошие друзья. Среди них был Иоган Готхельф Линднер (1729–1776), которого в то время не было в Кёнигсберге. Михаэль Фрейтаг (1725–1790), Георг Давид Кипке (1723–1779) и Иоганн Даниель Функ (1721–1764), тоже друзья Линднера, играли тогда, возможно, еще большую роль в его повседневной жизни[426]. Гаман, близкий друг Линднера, хорошо знавший остальных, не был так близок к Канту, но принадлежал к тому же кругу знакомых. Кант и Фрейтаг знали друг друга с Фридерицианума. Фрейтаг получил образование в Кёнигсберге и преподавал в соборной школе (Domgymnasium) с 1747 по 1767 год, а потом покинул эту должность, чтобы стать пастором в одной из близлежащих деревень. Он умер в 1790 году. В пятидесятые годы они с Кантом были очень близки.

Кипке был на полгода младше Канта, учился с ним и во Фридерициануме, и в Кёнигсбергском университете, но, в отличие от Канта, стал членом факультета относительно рано[427]. В 1746 году его назначили экстраординарным профессором восточных языков, а в 1755 году перевели на должность ординарного профессора. Вдобавок к специализации в восточных языках Кипке читал лекции по «английскому языку», которые пробудили в его студентах большой интерес ко всему английскому[428]. В 1755 году он перевел «Опыт о человеческом разумении» Локка, который, как считают некоторые, был очень важной для Канта работой на раннем этапе его философского развития[429]. Как бы то ни было, Кипке и Кант в этот период сблизились не только на почве философских интересов, но и в других отношениях[430]. Гаман писал Линднеру в 1756 году:

По меньшей мере поначалу Кипке, «острый и часто сатирический судья искусств» придавал большое значение элегантности[432]. С 1755 по 1777 год он был государственным инспектором Кёнигсбергской синагоги. Задачей инспектора было следить, чтобы фраза «ибо они преклоняются суете и ничтожеству, и молятся богу, который не в состоянии помочь» в молитве, которую читали в конце каждой службы, не произносилась. Утверждалось, что речь идет о христианах. У Кипке было собственное закрепленное за ним место в синагоге, и он получал жалование в сотню талеров за свою службу[433].

Функ, доктор юриспруденции и младший адвокат в суде, был еще более близким другом Канта, чем Кипке. «С ним он действительно подружился»[434]. «Больше всего он общался с ним» [435] . Боровский рассказывает интересную историю, которая, вероятно, произошла во время каникул между зимним семестром 1755/56 года и летним семестром 1756 года:

Защита, о которой идет речь, была защитой «Физической монадологии» Канта 21 апреля 1756 года, где Боровский был одним из оппонентов[437].

Функ был невероятно интересным персонажем, он вел, если можно так выразиться, вольную жизнь. Также он читал лекции по юриспруденции. Гиппель, который учился у него в соответствующий период, признавался, что научился у него большему, чем у более титулованных преподавателей: